Элиза Барская. Черные дыры над Коктебелем

Элиза Барская. Черные дыры над Коктебелем

Одно время мы с Люськой наладились чуть ли не каждое лето ездить в Коктебелъ, где я обычно снимала комнату у одной и той же сумасшедшей старухи возле местного рынка. Мы тогда еще были молоды и, по нашей собственной оценке, весьма недурны собой. Может быть, оценка была не слишком завышена, потому что в то время нас повсюду сопровождали стада загорелых, нахальных и алчущих молодых людей хороших фамилий. Папы их были известными писателями, академиками и даже членами ЦК, что давало возможность отпрыскам обтягивать свои зады «штатными» джинсами или фирменными плавками, умело подчеркивавшими конфигурацию того, что под ними скрывалось. Эти, как их называла Люська, сперматозавры выражали свои желания прямо, открыто, некоторые без понятия, что существует в природе чувство смущения. Один придурок через пять минут, после первого знакомства не только предложил мне лечь с ним в постель, но сразу изложил всю программу: «Я тебя вы… [14] в попку и поцелую в пипку». За что, само собой, послан был далеко. Можно ли себе представить, чтобы кто-нибудь предложил нечто подобное девушке из хорошей семьи лет сто назад? Конечно, не все сперматозавры выражались подобным образом, но сказать «У меня на тебя стоит» или «Пойдем, старуха, перетянемся» – это было в порядке вещей, хотя среди них попадалось немало и неврастеников, которые сказать могли что угодно, но в деле показать себя не умели.

Егор от них от всех отличался скромностью, угловатостью манер, но главное тем, что был не чьим-то сынком, а сам в двадцать восемь лет сделал в астрономии какое-то крупное открытие, связанное с черными дырами, про которые я так ничего и не поняла, хотя имела достаточно возможностей.

Я даже не могу вспомнить, при каких обстоятельствах мы познакомились и как ему удалось отбить меня от остальной компании, но так или иначе мы проводили много времени вдвоем. Мы уходили куда-нибудь подальше от всех, лежали на горячем песке, и он мне рассказывал о черных дырах, пульсарах, квазарах и о чем-то подобном и рассказывал так, что я, как ни странно, ничего не понимая, слушала, раскрыв рот, но тут же, впрочем, все забывала, потому что моя голова – это сплошные черные дыры.

Большая часть моего успеха у мужчин объясняется (ялась) моим умением, слушать, поддакиватъ и выражать восхищение их умом и успехами. Люська надо мной всегда подтрунивала, говоря, что я покоряю мужиков двумя словами в вопросительной форме: «Да?» и «Неужели?». Может быть, она права, но я всегда это делала без малейшего умысла; выражая восхищение мужчине, я действительно им восхищалась, может быть, не тем, что он рассказывал, а всем им самим.

Люська, которая внимательно следила за развитием моих с Егором отношений, при всяком удобном случае спрашивала, не перешел ли тот, к более земным темам, а если нет, то не кажется ли мне, что мне опять попался импопланетянин (ее собственный неологизм), но я-то видела, что здесь совсем другой случай.

Чем дальше развивались мои отношения с Егором, тем чаще я замечала, что, просвещая меня по астрономической части, он вдруг теряет нить рассказа и непроизвольно устремляется взглядом не к звездам, а гораздо ниже, к нижней части моего живота, плотно закрытой темным купальником. Было похоже, что наши встречи все больше волновали его и доставляли определенные физические мучения, в результате которых он, возвращаясь с пляжа, расставлял ноги шире обычного.

– П… страдатель [15], – сказала Люська, и от нее я впервые узнала, что этим словом обозначается застенчивый молодой человек, который очень хочет, но не набирается смелости попросить.

В конце концов я по совету Люськи проявила инициативу и пригласила Егора к себе. У меня мы пили сухое вино, и он продолжал мне рассказывать что-то о возможностях строительства гигантской орбитальной обсерватории.

Вечерело. Солнце ушло за Карадаг и, как это бывает только на юге, сразу стемнело. Я намеренно не зажигала огня, а Егор, чем темнее, тем более волновался, от обсерватории перешел к теме поисков внеземных цивилизаций, но вдруг запнулся, встал, обогнул стол и спросил жарким шепотом:

– Знаешь что?

– Что? – спросила я нарочито бесцветным тоном.

– А вот что! – сказал он и, схвативши меня как зверь, поволок к кровати, разрывая на мне одежду, которой, правду сказать, было немного.

Кое-как отразив нападение, я затолкала его в конец кровати, а сама уползла в другой.

В темноте я слышала, как он сопит смущенно, сердито и разочарованно.

Дав ему отдышаться, я спросила, в какой деревне его обучали столь изысканным манерам, и услышала любопытную теорию, что женщины, будучи существами от природы неискренними, никогда просто не отдаются, а всегда делают вид, что уступают насилию. Он меня этим высказыванием порядочно насмешил, я сказала, что не знаю, как насчет его односельчанок, а женщины моего круга, если отдаются, то добровольно – по любви или влечению, и трусы рвать незачем, тем более – трусы заграничные, купленные у спекулянтки и за немалые деньги. Затем я велела ему закрыть дверь на ключ и раздеться, потому что ненавижу мужиков, которые норовят справить свое дело, лишь приспустив штаны, а то и вовсе через ширинку.

Во дворе доминошники включили свет, он проникал и в комнату, я, сама уже раздевшись, следила за Егором, как он в панике рвал заевшую молнию, торопился, обуреваемый нетерпением, ужасом перед предстоящим и неверием, что оно возможно.

Я догадывалась, что он не очень опытен, но все же не думала, что он не знал этого никогда, и испугалась, уж не пошлый ли извращенец, когда он, оседлав меня, с тупым упорством пытался проткнуть мне живот чуть ниже пупка. Недоумевая, я напряглась, но тут же все поняла, и его страсть немедленно передалась и мне. Это наступило мгновенно, и я тут же потеряла рассудок. Я стала торопливо ему помогать, и в это время из него брызнуло, как из брандспойта…

Хотите верьте, хотите нет, но я не люблю порнографии, детально го описания половых актов, органов и занимаемых положений. И если описываю этот случай, то только потому, что он кажется мне незаурядным. Во всяком случае в моей скромной практике ничего подобного ни до, ни после не встречалось.

…Когда это случилось, мне показалось, что меня ошпарили кипятком. Или дали очередь из пулемета. Тугая пульсирующая струя прострочила мне весь живот, заляпала грудь и достала до подбородка. Источник извержения бился в моих руках, как рыба. Я инстинктивно отвела его в сторону, и струя ударила в стену, обдавая меня рикошетом. И даже когда я наконец справилась с положением, источник этого фонтана, этого гейзера, все еще трепетал, пульсировал, содрогался, извергая накопленное за всю жизнь и дырявя меня насквозь. В этот момент я завыла волчицей, оплела его руками и ногами, желая втянуть его всего в себя, внутрь, и лопнула и низверглась куда-то в бездну.

Он поник на мне и затих, я – тоже, и мне показа лось, что я умерла.

Я очнулась оттого, что он целовал мои глаза и бормотал какие-то невнятные извинения за то, что «так получилось».

– Как так? – спросила я.

– Ну так, – сказал он.

Я стала допытываться и потратила много усилий, прежде чем осознала: он не понял, что кончил, и думал, что обмочился.

Я не стала над ним смеяться и спросила, неужели у него за его двадцать восемь лет. не было ни одной женщины.

– Я слишком много учился, – сказал он смущенно.

– Но тебе же хотелось?

– Хотелось, но я думал, что это стыдно, и скрывал.

– Хорошо, – сказала я, – но обычно мальчики, которые стесняются, умеют помогать себе сами.

Оказалось, он не знал и этого, и единственный знакомый ему вид половой жизни был – ночные поллюции, но «это совсем другое».

Ни на второй, ни на третий, ни на четвертый день никто нас не видел на пляже. Мы не покидали нашей квартиры, и он не слезал с меня, потеряв всякий стыд сразу, как будто сбросил его вместе с одеждой. Мы слипались днем и ночью, на кровати, на полу, на подоконнике, под столом, во всех возможных позициях, ничего не ели, но пили много воды. У меня уже все болело, я изнемогала, я бегала от него, прикрываясь руками, он ловил меня, загнав куда-нибудь в угол, валил, разводил в стороны руки и вламывался, как бандит.

У меня бурлило в животе, мой несчастный орган пылал как вулкан и выворачивался наизнанку, извергая из себя пену, клокоча, хлюпая, производя другие ужасно неприличные звуки.

Стояла неимоверная жара, комната к вечеру накалялась, мы плавали в поту и во всем, что из нас изливалось, простыня была в безобразных разводах, которые, подсыхая, громко хрустели.

Иногда, совсем обезумев, я кричала ему: «Негодяй! Дай мне хотя бы пописать!» – и убегала в наш совмещенный санузел. Он настигал меня там и поторапливал, нетерпеливо тычась во все, что ему представлялось для этого подходящим (а подходящим ему казалось для этого все).

Безумие это продолжалось недели полторы, и за это время он ни разу не вспомнил ни про квазары, ни про пульсары. Как-то утром он, совершенно изможденный, спал, а я пошла в ванную и, глянув в зеркало, ахнула.

Боже! Худая, облезлая, губы опухли, сиськи висят, живот впал, волосы на лобке всклокочены, но самое ужасное, на моих ногах, до того стройных и лишь слегка покрытых золотистым пушком, появились черные волосы, и два отвратительных закрученных волоска я нашла и с ненавистью выдрала между грудями.

Вернувшись в комнату, я надела сарафан – висит, как на вешалке. Еще раз глянула на ноги – ужас.

Он открыл глаза и смотрел на меня, не узнавая, – забыл, должно быть, как я выгляжу одетая.

– Вставай! – сказала я ему решительно. – Вставай и пойдем.

– Куда?

– В ресторан.

Он поискал на стуле часы, но не нашел.

– Завтракать или ужинать?

– И обедать тоже.

На улице меня буквально качало, как после долгого путешествия по морю. Не дойдя до рынка, встретили Люську, она тащила черешню в газетном кульке.

– Милые, да куда же вы подевались? – залопотала она. – А я думала, вы умотали в Москву или утонули. Господи, Лизка, да он же тебя совсем зае…! [16]

– Дура, похабница! – сказала я. – Что ты вопишь на всю улицу!

Егор бесстыдно смотрел то на Люську, то на меня и ухмылялся самодовольно.