Глава 4 Год танковых казарм и промежуточные отлучки
Глава 4
Год танковых казарм и промежуточные отлучки
Для меня большая часть 1943 года, после окончания школы вождения, прошла в режиме взад-вперед, потому что приходилось то и дело покидать казармы, чтобы снова в них вернуться. По крайней мере, дважды отсутствие достаточной продолжительности службы в казармах давало мне непрошеную отсрочку от Восточного фронта.
Первая отсрочка имела место, когда в казармах танкового полка в Эрлангене, в 20 км от Нюрнберга, меня стали донимать карбункулы. Одна особенно крупная группа из четырех штук выросла на пояснице, вызвав отек, который мешал правой почке, так что жидкость перестала нормально выводиться из тела. Приятели, когда увидели мои распухшие руки и лицо, решили, что казарменная еда сотворила со мной маленькое чудо. Я определенно набирал вес. Однако при нажатии пальцем на теле ненадолго образовывалась вмятина. Вскоре меня отправили, примерно на месяц, к урологам в военный госпиталь в Бад-Брюкенау, курорте в 100 км к северо-западу от Нюрнберга.
В Бад-Брюкенау царили мир и покой, так же как в госпитале. Двое больных на палату, и много пустых палат. Много хорошей еды. В следующий раз я мог взять себе добавки, сколько хотел, только в следующем году, перед самой отправкой на фронт.
Мой сосед, обер-ефрейтор Герман Пазольд, более известный как Менне, был вечным живчиком — родом, кажется, из Эрфурта. Менне обхаживал медсестер, пока одна из них — крупная девица — не дала ему того, что он добивался, в одной из пустых палат на нашем этаже.
Поскольку в его очередном анализе мочи в избытке содержались сперматозоиды, у врачей появилось подозрение, что он проявил избыточную половую активность. Слухи разошлись вширь, и Менне был выписан до того, как смог повторить выброс живности в мочу. После отбытия Менне мы узнали, что крупная медсестра регулярно имеет половые сношения как минимум с одним из врачей госпиталя. Менне думал, что он, говоря словами избитого выражения, для женщин просто дар божий. Готов спорить, что он и дальше продолжал тут и там играть в донжуана.
Если подумать, Менне считал одним из своих главных свойств приятный тенор. По субботам, сидя в трактире в какой-нибудь деревушке в пределах пешего хождения от госпиталя, он, бывало, пропевал пару арий, рассчитывая, что за это трактирщик выставит ему бутыль вина. В этом был весь Менне — вино, женщины и песня.
Год еще не подошел к концу, когда я, с заживающими нарывами, вернулся из Бад-Брюкенау в суровость танковых казарм Эрлангена, откуда уже отправился на фронт кое-кто из моих знакомых по школе вождения.
После этого 25-й полк переехал в Швайнфурт, где, для начала, мы приняли участие в большом гарнизонном параде по случаю дня рождения Адольфа, очень дождливым днем 20 апреля. Все это еще не несло неприятностей, но постепенно дела менялись к худшему.
При казармах в Швайнфурте была небольшая тренировочная площадка. Чисто штрафная полоса препятствий. Например, однажды один из унтер-офицеров нашпиговал себе лицо мелкими щепками от деревянной пули учебного патрона 7,92 х 57, после чего несчастный солдат и его товарищи часами отрабатывали ползание. В танковых казармах в Швайнфурте у унтер-офицеров была особенно плохая репутация. Они иногда просто теряли контроль над собой.
В эти жестокие времена молодые солдаты, которым выпало служить в местах вроде швайнфуртских танковых казарм, особенно быстро понимали смысл слова «терпение». Жесткое обращение, которому они подвергались, проявлялось во множестве поговорок, одна из которых звучала так: «Все проходит, даже пожизненное заключение». Эти слова прозрачно намекали на сходство между казармами и тюрьмой.
Многочисленные побасенки танкистов, а также их песни сильно повлияли на меня: они обогатили мой язык.
После Швайнфурта и до конца войны домом 25-му полку стал Бамберг. Когда меня выписали из госпиталя, 10 апреля 1945 года, я получил письменный приказ прибыть в Бамберг.
Другим событием, из-за которого в том году я не попал на Восточный фронт, было то, что после объявленного 8 сентября итальянским маршалом Пьетро Бадольо перемирия с союзниками немецкие войска оккупировали большую часть Италии. Личный состав, который можно было выделить в бамбергских казармах, был отправлен в Италию — не как танковые экипажи, а как разного рода охранники.
7-я танковая дивизия, частью которой был 25-й полк, размещалась во Франции с мая 1940 года до февраля 1941 года — до того, как большинство из нас, посланных в Италию, стали частью Вермахта или закончили обучение на танкистов, так что хорошей жизни во Франции нам не досталось. Мы были в основном молодыми парнями — в среднем восемнадцати лет.
Куда мы направляемся в Италии, нам не сказали, — но Италия, похожая на Францию, ненадолго станет для нас кусочком хорошей жизни.
Но вскоре пришел черед России.
Наш войсковой эшелон, по пути в Италию через Альпы, однажды утром встал в австрийском городе Виллах. У подножия гор, возвышавшихся слева и справа от путей, по которым шла большая часть трансальпийского сообщения, нам пришлось прождать около часа.
От соседнего пустого пути нас, идущих за водой на вокзал, в упор разглядывали два канадских военнопленных из бригады, ремонтирующей пути.
Неожиданно, отведя от нас взгляд, один из них бросил куском щебенки в голубя, присевшего рядом, — и сбил его. Я похвалил метальщика: «Ничего себе бросок». Они оба, наверное, долго гадали, что молодой парень с канадским акцентом делает с немецкими солдатами.
К середине сентября 1943 года меня отделяли от Канады четыре с половиной года испытаний; я часто вспоминал, с каким удовольствием говорил по-английски с тем канадцем из Виллаха.
Через пару дней после Виллаха мы сошли с поезда в Триесте, крупном морском порту в заливе Триест, на Адриатическом море. Нас послали помогать охране порта, в котором тогда жило 250 000 человек. Так нам сначала сказали.
Не встретив враждебности, мы переехали в старые безлюдные казармы берсальеров на возвышенности, господствующей над большей частью города.
Все эти торопливо заселенные квартиры были пусты. Возможно, столы и стулья были вывезены незадолго до нашего прибытия, — но готов спорить, что в спальнях для рядовых сроду не было никаких шкафов. Массивные крючки для одежды висели на трех стенах из четырех, напоминая мне о двойных крючках для одежды в раздевалках трех школ, в которых я учился в Канаде. В этом берсальерском Ритце у нас не было ни кроватей, ни матрацев; мы просто перешли от немецкой соломы на вагонном полу к итальянской соломе той же мягкости, цвета и запаха, покрывающей часть пола в казармах. Более того, не нашлось и оружейных шкафов для наших винтовок.
Как правило, каждое из несмывных посадочных мест в шестиместных туалетах, разбросанных по разным местам здания, было просто дыркой в бетонном полу. Запасясь куском туалетной бумаги или охапкой итальянской постельной соломы, каждый посетитель внимательно следил за собой — за подтяжками, каблуками и бумажником, — раскорячившись над скользкой дырой, откуда не было возврата, каждая нога точно стоит на гладкой светлой плитке, образующей небольшого размера оттиск подошвы армейского ботинка. Однако эти сортиры без кабинок и унитазов было легко чистить. Знай себе поливай из шланга, все сольется само. Занавес.
За зданиями казарм стояли незапертые гаражи, в которых было свалено итальянское военное снаряжение, новое и бывшее в употреблении. Разбросанные, например, среди обмундирования желто-зеленые ящики с белой надписью по трафарету BOMBA MANU (ручная граната) делали это место просто опасным.
«Dort lebt man wie der Herrgott in Frankreich» («Как у Христа за пазухой») — старое сравнение, применимое к любому месту, где солдат живет сравнительно роскошно, вряд ли относилось к нашим первым дням в Триесте.
Потом, ближе к концу нашей первой недели, — мы все еще были заняты, обживая место, и никуда не отлучались, — мы начали верить, что эта часть Италии осенена христовым уютом: кьянти, которое тайком приносили в казарму в котелках и выпивали в комнатах. Поскольку никто из нас не умел превращать итальянскую водопроводную aqua в крепкое итальянское vino, в округе должен был найтись поставщик вина.
С полдюжины итальянских детей, лет по 14, принимали лиры через узкую дыру в высоком заборе казарм, а полчаса спустя через ту же дыру передавали пузатые, оплетенные соломой бутылки кьянти. Они забирали пустые бутылки, когда vino переливалось в котелки. Конечно, эти дети Триеста зарабатывали на нас, но ни разу не обманули с обменом и не утаили часть денег в свою пользу.
Вскоре, естественно, некоторые парни распустились; некоторые котелки стали вонючими жестянками, многие отхожие места были сильно загажены — и все раскрылось.
Солдатская поговорка «Da war der grosse Hund los!» («Там спустили большого пса»), означавшая разнос в пух и прах, хорошо описывала то, что произошло — во-первых, каждая порция вина, найденная у солдат, была вылита в отхожее место. Вторая часть наведения порядка заняла больше времени: приказ «никакой выпивки в казармах» вколачивали часами жесткой муштры на плацу и долгих маршей, в основном бегом.
Сделав свое дело, большой пес вернулся на цепь. В казармах воцарилась трезвость. Развеселая жизнь, которой парням досталось совсем по чуть-чуть, была где угодно, только не здесь.
Вскоре ребята смогли утолять свою жажду, во многом воображаемую, в пивной, стоящей у самого забора казарм. Заодно они смогли добавить к хорошей жизни и бордели, хотя им предстояло выяснить, что алкоголь там не подается.
Стараниями большого пса ассоциация малолетних итальянских бутлегеров ушла из бизнеса. Однако несколько упорных выпивох нашли другие способы проносить vino в казарму.
Когда их, что неудивительно, поймали, они получили каждый по семи дней ареста. Камеры на первом этаже в нашем «Ритце» давали квартирантам прекрасный вид на плац; в свою очередь, проходящие видели камеры и тех, кто в них сидел. Поскольку арестанты сидели внутри, смотря на мир из-за решетки, они выглядели полностью лишенными хорошей жизни — особенно когда остальные ребята стали попадать в город, по службе или в короткие увольнения.
На улицах Триеста
Кроме картин казарменной жизни, говоря о Триесте, я четко и ярко вспоминаю трамваи на улицах, патрули и короткие посещения центра города, караульную службу на старой табачной фабрике у центрального вокзала.
Достигая скорости 100 км/ч, бора — холодный ветер, дующий с гор на северо-восток в сторону Адриатики и Югославии, — сбивал с ног людей и переворачивал машины. В Триесте ветер, казалось, собирал все силы на углах улиц. Проломить собой стену ветра было для пешеходов почти невозможным. Гораздо легче, как мы скоро узнали, было ездить на трамвае.
Обычно мы использовали удобную прямую ветку, которая шла от нас в центр и обратно. Внутри тебя всегда встречал кондуктор, со своим неизменным «Проходите дальше! Проходите дальше! Пожалуйста!». Почти каждый раз, когда группа солдат с винтовками ехала в трамвае, это ничуть не беспокоило пассажиров. Напротив, многие пассажиры болтали с нами на немецком языке с сильным австрийским привкусом.
Патрулирование в Триесте в первую очередь означало, что ночью нужно было находиться в центре города. В отличие от стационарного поста, который нам часто доставался при охране городского лагеря военнопленных, пешее патрулирование определенной территории давало возможность развеяться, несмотря на темноту.
Иногда в начале ночи тройки наших казарменных жителей придавались патрульным двойкам военной полиции, но ходьба с этими бесчувственными, властными парнями неизбежно приводила к тому, что мы чувствовали себя скованно. Мы гораздо лучше чувствовали себя, когда — унтер-офицер и два рядовых — выходили в город, готовые как можно больше узнать о ночном Триесте.
Ни разу не задержавшись до начала комендантского часа, некоторые жители Триеста собирались вместе — с улицы это звучало как приглушенное прослушивание итальянской оперы — за наглухо закрытыми окнами. Двери, тоже тщательно запертые, открывались для нас, любопытных парней, позволяя увидеть то, что можно назвать разгаром большой вечеринки.
На каждом сборище, которые мы видели, церемонию вел престарелый мастер церемоний, чей потный лоб выдавал любовь к выпивке, песням и еде. Много раз, когда выпадала наша очередь, мы проходили мимо — «ешьте-пейте-и-веселитесь» — атмосферы вечернего пира в Триесте.
С неизбежностью нам приходилось бороться с желанием принять старую мудрость: «Садись там, где поют — злые люди песен не знают». Мы не были одеты подобающе случаю. Стальные шлемы, винтовки и, в конце концов, военная форма… Мы не подходили к ним. Мы шли дальше в ночь.
Для разнообразия в центре города во время увольнения нам иногда хотелось провести часок-другой в коммерческих банях, заняться личной гигиеной. В конце концов, валяясь на соломе и облегчаясь в совершенно средневековом отхожем месте, начинаешь просто тошнотворно пахнуть. Кроме того, хотя мы занимали свой «Ритц» несколько недель, сантехника еще не была настолько надежной, чтобы рассчитывать в казарме на регулярный душ.
В любом случае типовую ванную в итальянской бане — там были и более роскошные комнаты — нужно было видеть, чтобы в нее поверить. Прямоугольная, выложенная плиткой комната с ванными, стоящими вдоль каждой из двух параллельных стен. Между ванными — водонепроницаемая перегородка. На стене в дальнем конце комнаты, в той стороне, куда смотрят купальщики из ванной, висит большое зеркало, и каждый из двух купающихся мог видеть другого, пока зеркало не запотеет.
Для нас главным были мыло и вода, а не интерьеры.
В триестском борделе
В общем, группа искателей приключений с увольнением на руках, войдя вечером в бордель в центре Триеста, первым делом садится на стулья, расставленные вдоль четырех зеркальных стен, так что вся комната становится похожа на арену.
Маня клиентов из этого зала ожидания, примерно восемь молодых миловидных и сексуальных бордельных шлюх, возглавляемых своей бордельной маман, или мадам, приступают к делу.
В начале каждого визита в бордель молодым людям захочется насладиться общественным аспектом всего этого. Те, кто уже бывал в этом борделе и знал или думал, что знал, определенную шлюху, покажут какого-нибудь застенчивого паренька, чьей половой жизни, кажется, не хватает немножко профессиональной стимуляции. Так что одна из шлюх сядет ему на колени, просунет руку ему в ширинку и приласкает его так, как он прежде не подозревал.
Вскоре юнец созреет для того, чтобы подняться на второй этаж. Пока его товарищи будут бурно подбадривать его, превознося опытность шлюхи и решимость его самого заняться половым сношением, как подобает мужчине, шлюха уведет его от шумного театра к началу лестницы в конце коридора, недалеко от входа с улицы.
Затем, всего в нескольких шагах вверх по узкой лестнице, шлюха расчетливо вовлечет его в следующий акт итальянского бордельного театра — подняв и держа сзади на весу подол короткой юбки, открывая голый, красивой формы зад. Показав почти в упор, на уровне глаз, прекрасные женские эрогенные зоны с неприкрытой вульвой, потянет его за собой.
Под мощными чарами женской вагины молодой человек совершит множество сверхглубоких проникновений и закончит почти бесконечным оргазмом.
У шлюхи, с другой стороны, нет более сильного желания, чем вовлечь своего похотливого клиента в торопливый неглубокий коитус. Она знает, что, вскоре после того как он прекратит вкачивать в нее свое молодое семя, ей придется возвращаться к размеренной рутине бордельной шлюхи — жизни, к которой была и остается полностью применима фраза «Der nachste Herr, die selbe Dame». («Другой господин для той же дамы».)
Конечно, бордель в Триесте — не то место, где можно искать настоящего сексуального блаженства. Однако в подобном месте многие молодые люди — обычно в присутствии своих сверстников — проходили своего рода добрачный обряд инициации.
Сплошь и рядом — с разрешения мадам — половое сношение проходило в присутствии зрителей, в холле борделя. Согласная шлюха и еще более согласный солдат — и начинается представление с примитивным, без прелюдии, вагинальным сношением стоя-сзади.
Шлюха, согнувшись в поясе, опирается руками о стоящий в центре комнаты стул. Солдат, сняв лишь сапоги для большего удобства, держит шлюху за голые бедра и пускает эрегированный член по назначению. Самозабвенно отработав положенное, меньше чем через минуту он бессознательно привстанет на цыпочки во время эякуляции.
Ребятам нравится каждый миг этого шоу, и мадам уверена, что молва пройдет по всему Триесту, привлекая еще больше солдат в ее бордель.
Одаренный воображением патруль, проходя мимо, сразу же пойдет — якобы в поисках находящихся в самовольной отлучке — по комнатам одного-двух борделей, уже закрывшихся на ночь.
Пройдя внутрь борделя и мимо громко протестующей мадам, патруль ненадолго заглянет в холл на первом этаже, а потом поднимется на второй, где у каждой шлюхи своя так называемая рабочая комната, откуда она ушла на ночь.
Одна кровать. Один прикроватный столик, на нем небольшая лампа с абажуром. Одна раковина, над ней — зеркало.
На матрасе, давно потерявшем упругость, — сбившаяся простыня, ее средняя треть по большей части покрыта пятнами и потеками от семени, оставленного множеством прошедших через комнату мужчин.
В наполовину выдвинутом ящике прикроватного столика мешанина черно-белых фотографий и записок от множества мужчин, которых она по одному укладывала на эти нечистые простыни.
В центре небольшой раковины — большая чашка с темно-синим химическим раствором, доза которого, впрыснутая в уретру и вокруг желез, как предполагалось, на какое-то время не даст ему заразить ее венерической болезнью или заразиться самому.
Осмотревшись в комнате внимательнее, чем это возможно в присутствии ее обитательницы, начинаешь чувствовать, как комната навевает картины, озвученные солдатской поговоркой: «Гонорея, сифилис и шанкр — да он, наверное, болен?!»
Проверив первый и второй этаж, патруль тщательно проверит третий — куда шлюхи уходят на ночь.
Еще раз протискиваясь мимо все еще раздраженной мадам, три человека попадают в место с самым чудесным видом. Часть шлюх, в тепле и уюте, лежат под одеялами на чистых широких постелях в своих настоящих спальнях. В других комнатах, также хорошо обставленных, остальная часть женского клуба, одетая в пеньюары, болтала или ела поздний ужин, приправленный жареным луком.
Качество и чистота третьего этажа подтверждали то, что cognoscenti — те, кто в патруле, видел множество борделей от подвала до крыши, — обычно замечали: средняя триестская шлюха держала себя, свой гардероб и свою комнату в большей чистоте, чем свое рабочее место.
Боже мой, этот последний этаж показывал, что такое спать с женщиной! Он показывал высшую разновидность полового сношения, соответствующую сластолюбивую антропоморфную сущность «как у Христа за пазухой». А вовсе не торопливое совокупление в стиле мартовских кошек, которое продавали внизу.
В конце мадам, чувствуя, что посетители уходят, вела себя тише — добросердечный командир патруля мог вспомнить пару популярных колыбельных, например Пауля Линке, автора оперетт о Берлине: «В поздний час, когда на небе звездочка сияет, маленькие девочки должны ложиться спать».
Пока мадам восстанавливает самообладание, а ее шлюхи набираются сил, — может быть, уже на следующий день в бордель придут два десятка парней из «Ритц берсальери», — патруль, чтобы успеть проверить хотя бы еще одно заведение, спешит в соседний бордель, стоящий на квартал дальше.
Лагерный мир
Как оказалось сразу по приезде, нашей главной функцией в Триесте было охранять лагерь военнопленных в большом двухэтажном здании бывшей табачной фабрики.
Лагерь, примыкающий к Пьяцца дела Либерта, как и центральный вокзал, снаружи требовал меньше охранников, чем внутри.
Снаружи охранник должен был два часа подряд терпеть бору — если он предусмотрительно не заботился о себе сам. К счастью, у итальянской железнодорожной полиции были небольшие постовые будки, в некоторых были окошки, открывавшие хороший вид на окрестности лагеря.
Втиснувшись в одноместную будку, два человека — итальянский полицейский и его удачливый гость, немецкий солдат, — проводили свои смены, вытянувшись по струнке, стараясь не дотрагиваться до самодельного обогревателя, состоявшего из примерно полуметровой петли голой резисторной спирали, концы которой полицейские ухитрились засунуть в клеммы распределительного щитка на стене.
Иногда, попытавшись выучить хотя бы какие-то обрывки иностранного языка в тесноте двухчасового убежища, солдат, по появлении, мог честно сказать, кроме прочего: «Iо niente parla italiano, ma io parla inglese e Tedesco» («Я не говорю по-итальянски, но говорю по-английски и немецки»).
За главным входом, наведя взгляд на беспокойный мир внутри лагеря, с которым имела дело охрана, на небольшом столе в прихожей агрессивно царил пулемет образца 1934 года, на сошках и с полной лентой в коробке, примкнутой слева.
Кто бы ни поставил этот МГ-34 — тот стоял там в день нашего прибытия и стоял там, когда мы оттуда ушли насовсем, — он зарядил пулемет всего одной лентой на 50 патронов и направил на дверь самой большой комнаты, где содержались десятки итальянских солдат-антифашистов. Мы держали МГ-34 на столе, хотя могли быстро его перенацелить и начать стрелять. Также мы могли его мгновенно перезарядить.
Стараясь не попадать на прицельную линию пулемета, пост из двух человек присматривал за дверью в комнату, где сидело много итальянцев, которая находилась, если смотреть от входа и прихожей, справа. Один охранник стоял на посту напротив открытой двери меньшей комнаты. В ней был всего один заключенный — итальянский полковник, человек Бадольо.
Примерно 50-летний господин в очках носил еще опрятную армейскую форму. Судя по упитанному виду, он давно наслаждался жизнью. Однако он подвергался пыткам. Множество клопов сползались к нему со всего здания.
Однажды полковник объяснил охраннику, рядовому в полевой серой форме, что он придумал способ, как помешать клопам ночью забираться на его постель — каждая ножка кровати стояла в банке из-под сардин, в которой осталось немного масла. И все-таки клопы его донимали.
Опрятный полковник расставлял шесть своих клоповых банок, как солдат на параде. Уже то, что ему разрешали держать в комнате банки с острыми краями, говорило о том, что его считали неопасным.
Многоликий старый солдат также рассказал рядовому, что заметил, как клопы в ночной полутьме собираются на потолке и, чувствуя тепло тела под собой, падают вниз. Воздушно-десантные клопы, иначе говоря.
Однажды, когда мы — два вооруженных отделения, всего две дюжины солдат, — пошли из казарм на фабрику нести караульную службу, в наш трамвай села хорошо одетая красивая брюнетка. Мгновенно многие солдаты восторженно приветствовали ее как местную знаменитость.
Большинство парней, ехавших в том трамвае, после месяца жизни в Триесте стали ходоками-любителями, в основном имея дело с девочками одного из крупных городских заведений; они легко узнали брюнетку, которая, работая в том публичном доме, носила на работе облегающее черное платье с жакетом.
Явно оскорбленная грубым приемом, проститутка-похожая-на-леди тихо вышла из трамвая на следующей остановке — явно раньше, чем ей было нужно. В тот момент она не могла терпеть присутствие людей, которые не могли понять, что бордель, так сказать, не «пьяцца», а «пьяцца» — не бордель.
Эти бордельные ходоки, возбужденные зрелищем одной из своих шлюх вне стен борделя, явно забыли совет, известный каждому из них задолго до нашего марша в Италию: «Джентльмен получает удовольствие, но не болтает об этом».
Восемь самоуверенных «альпини», итальянских горных стрелков, очень вовремя отделенных от других парней Бадольо, живших в комнате на первом этаже напротив итальянского полковника, как могли, старались поддерживать свой бойцовский дух. У них была комната на втором этаже, недалеко от грузовой эстакады у заднего входа. Если где-то была шайка, которая выглядела всегда готовой на побег, то это были они.
Иногда, обычно в веселом расположении духа, каждый из них демонстративно напяливал свою высокую шляпу зеленого фетра, украшенную длинным сияющим хвостовым пером, явно выдернутым у большого итальянского петуха-волокиты.
Не страдая от скромности, эти фигляры то и дело старательно делали неприличные жесты в сторону охраны.
В другой промозглой голой комнате мы держали 12 пленных новозеландцев, заново взятых в плен вскоре после того, как Италия 8 сентября 1943 года переметнулась к союзникам.
Один из двенадцати, курчавый бодрый малый лет 25, говорил от имени своих приятелей, задавая вопросы и намекая на потребности. Он сказал, что был в Новой Зеландии газетным репортером.
Они всегда поровну делили армейский хлеб, который я им приносил. Они были хорошей компанией.
После войны я написал мэру Веллингтона, г-ну Эпплтону, попросив помощи в розыске, в основном курчавого солдата, в Новой Зеландии. Из мэрии прислали письмо и фотокопию короткой газетной заметки — без указания источника и даты — с изложением моего запроса; однако ни один из двенадцати, кто содержался в бывшей табачной фабрике в Триесте, так и не дал о себе знать. Кто знает, что с ними случилось?
Итоги подведены, урок выучен
Мы покинули Триест в товарном вагоне тем же путем, каким приехали туда двумя месяцами ранее. Город показался нам со сравнительно хорошей стороны — не столь хорошей, как далекий недостижимый идеал, но гораздо лучшей, чем мы могли бы ощутить, останься мы на эти восемь недель где-нибудь к северу от Альп, в Германии.
В целом жизнь в казарме берсальеров была мягче, чем, скажем, в танковых казармах в Бамберге. В то время как казармы в Германии могли легко довести человека до рапорта об отправке на фронт, казармы в Триесте не приводили к необходимости такого шага.
В городе у нас не было необходимости стрелять, ни в патруле, ни во время караульной службы. Мы не испытали ни бомбежки, ни воздушной тревоги. Мы не слышали никакой стрельбы.
Очевидно, ни один из парней Бамбергского танкового не уезжал из Триеста, во многих смыслах злачного места, с телом, пораженным венерическими болезнями. Раз уж зашла речь о теле, то для некоторых — скорее, для многих — латинское «в здоровом теле здоровый дух» Ювенала (60–140 до н. э.) легко могло стать, используя то же клише, мыслью, определяемой желанием.
Наши бордельные ходоки в Триесте не очень задумывались о связи тела и духа или о соответствующих афоризмах на немецком. Они бы сказали: «Человеку должно везти».
Не меняясь веками, любовь молодых солдат к риску прекрасно описана Шекспиром в «Как вам это понравится», II, 7, 149–53:
(…)затем он воин,
Обросший бородой, как леопард,
Наполненный ругательствами, честью
Ревниво дорожащий и задорный.
За мыльным славы пузырем готовый
Влезть в самое орудия жерло.
(Перевод П. Вайнберга. — Прим. перев.)
Каждому молодому солдату лучше быть удачливым — где бы то ни было.
В Триесте мы не учились своим танкистским специальностям. Мы даже редко маршировали — за исключением дня большого запрета на выпивку — и редко пели строевые песни. Мы, однако, не забыли обучения, которое взяли с собой в Италию, и не утратили жесткости.
Вызванные обратно в Бамберг, мы прошли новое обучение. Мы также многое узнали от раненых танкистов, которые вернулись с Восточного фронта в казармы, стоящий рядом с которыми Т-34/76 властно напоминал о наших обязательствах перед солдатами 25-го танкового полка, служившими на Восточном фронте.
Меньше чем через год после Триеста, в Северо-Восточной Румынии, в местечке под названием Сучеава — 950 км от Триеста на северо-восток, — мы смогли показать, чему научились; мы также, во многих смыслах, извлекли пользу из своего опыта солдат в фельдграу, попавших в чужую страну.
Последняя отсрочка перед Восточным фронтом
К концу 43-го я выехал из бамбергских казарм на две недели — недолгая отлучка, но показавшая, как важна для армии подготовка к зимней войне.
В Вермахте нелепое выражение «гебиргсмарине» (горный флот) означает несуществующий или неслыханный род войск. После войны, если о человеке говорилось, что он служил в горном флоте, это значило, что он не служил в Вермахте.
А как насчет танковых лыжников? Что за странная порода? Ну, не было военной части, большой или маленькой, которая бы из них состояла — однако небольшие группы танкистов проходили хотя бы какую-то горнострелковую подготовку.
Я так и не понял, почему именно я удостоился такой чести, но в декабре 1943 года меня, с девятью другими, неожиданно отправили из Бамберга в Оберстдорф им Ольгеу на австрийской границе, в 130 км к юго-востоку от Мюнхена, для прохождения военного курса горнолыжной подготовки.
Все время курса упор делался на безопасности. Начав с объяснения, как двигаться на ровном месте в долине, инструкторы вскоре погнали нас, равнинных тирольцев — еще одна нелепица! — кататься вверх и вниз по довольно крутым склонам. Ходя на лыжах, каждый нес на спине рюкзак, весивший десять килограммов.
Верх моих армейских лыж был белым с зеленой продольной полосой посередине, примерно двух сантиметров ширины, от креплений вперед и назад. Зеленая полоска помогала искать лыжу, упавшую в снег.
Ход вверх по склону на дальнее расстояние был старой доброй «елочкой», при которой лыжи оставляли следы, расходящиеся буквой V. Другая техника, «лесенка», давала возможность набирать высоту так же быстро, как и «елочкой», но без риска скатиться назад.
Спуск по крутому склону с грузом за спиной требовал четкого знания, как безошибочно тормозить. Перед тем как начать спуск, твердили инструкторы, выньте руки из петель лыжных палок. Чтобы резко затормозить на спуске, поставьте палки между ног и оттолкнитесь ими, чтобы они ушли назад. Затем буквально сядьте на палки и слегка отклонитесь назад. Кружки на нижних концах палок, загоняемые в снег, сработают как тормоза.
Для снижения скорости и остановки на слабом уклоне мы, конечно, использовали старый добрый «плуг», при котором пятки лыж разворачиваются наружу.
Один танкист, спускаясь, не вытащил руки из ременных петель. Когда его правая палка зацепилась за створку ворот в заборе, мимо которого он ехал, его рвануло назад и вниз. Он получил серьезное повреждение правого плеча — что, вероятно, напоминало о себе до конца жизни.
В неуютной близости от окончания самой крутой трассы в Оберстдорфе стояло мощное препятствие — цепочка отелей. На таком старом и известном курорте лыжники поколениями требовали, чтобы отель обеспечивал немедленный доступ к основному склону; следовательно, здания стояли плотно. Там, если лыжник катился слишком быстро и далеко, он, его лыжи с зеленой полосой и рюкзак могли закончить путь в холле какого-нибудь отеля.
На одной тренировке на той горе, примерно на середине спуска, несмотря на применение тормоза «палки под задницей», я еще довольно быстро спускался, приближаясь к дорожке перед отелями. Когда я проносился мимо, чуть не влетев в нее, маленькая старушка, видящая, как я сижу на палках, спросила меня: «Это тоже входит в вашу службу?» Наверное, десятки лет назад эта старушка каталась в Оберстдорфе; может быть, в то время она спускалась по тому же склону на лыжах — без болтающегося сзади рюкзака и с куда меньшим количеством строений внизу. Она с тем же успехом могла спросить, является ли весь этот курс частью военной службы танкиста.
Инструкторы лыжного курса были, строго говоря, унтер-офицерами горных стрелков и, судя по акценту, происходили из какого-то горного района на самом юге Германии. Под самое завершение курса, — как мне показалось, до некоторых из них дошло, в какую неприятность они попали, — и они, и мы, вся их учебная группа, не спустившись с горы до наступления темноты, вынуждены были провести на ней всю ночь. Ранним вечером мы все воткнули лыжи в снег бог знает где и, придерживаясь руками за склон, пошли по заснеженным уступам. Мы вышли на альпийский луг с небольшой хижиной, но не остались там надолго.
На следующий день в Оберстдорфе мы услышали, что гражданских горных спасателей известили о нашем опоздании. А заодно и военных.
Так существуют ли танковые лыжники? Да, типа того. Если старый пропагандистский ролик — не будьте слишком строги, потому что после каждого учебного курса все лыжи и прочее снаряжение оставалось у горных стрелков, — показывает «панцеркампфваген-IV» или «ягдпанцер-IV» с лыжами, привязанными наверху, есть шанс, что, по крайней мере, один член экипажа несколько недель проходил лыжную подготовку — возможно, и в Оберстдорфе им Ольгеу 1943 года.
Высказывание «есть что вспомнить», конечно, относится и к каждому из различных путешествий, совершенных мной в 1943 году, и к моим воспоминаниям о них; эти истории я и рассказываю здесь 60 лет спустя.
Оглядываясь назад, могу сказать, что 1943 год был для меня затишьем перед бурей, и в 44-м я познал настоящую серьезность жизни на Восточном фронте, где единственная заповедь гласила «убей или будь убит».