«Под ладонью слезы, а не дождь»
«Под ладонью слезы, а не дождь»
В 1932 году Марина сказала первые горькие слова о дочери: «За семь лет моей Франции — выросла и от меня отошла — Аля».
Стычки происходили постоянно и по любому поводу.
— Аля, ты слишком много куришь! У тебя в детстве были обнаружены каверны! — Марина говорила вдогонку улизнувшей из кухни с сигаретой Але. Причем очистки свеклы на куске газетки так и бросила, не завершив работу. И недоеденный бутерброд — везде бросает. Неряха, лентяйка, чуть что — недомогания. И ведь все — назло матери.
Марина резко отворила дверь в комнату, где скрылась Аля.
— Здесь же спит Мур! Тебе не хватает еще и ему испортить легкие. Слава Богу, у мальчика другая наследственность. — Марина забрала пепельницу. Аля вышла за ней!
— Во-первых, Мур в детском саду. Во-вторых, легкие мне испортила ты — курила еще со мной в утробе. И между прочим при больном отце!
— Ему я запрещала! — топнула ногой выведенная из себя Марина. Теперь выходило, что во всех бедах семьи виновата она. — Курили все! А на мне весь дом держался, и я ра-бо-та-ла! Марина — добытчица. Марина — городовой! Марина уморит всю семью. А сама и не кашляет!
— Марина, вы как с луны свалились! В дыме сплошные вредные вещества! Это знают все.
— Мне лишь известно, что мой организм воспринимает эти вредные вещества с удовольствием.
— Известное свойство всех вредных существ — не травиться от яда! — мгновенно парировала Аля. Марина рухнула на табуретку, держа переполненную пепельницу:
— Ты хоть слышишь, что ты говоришь? Я — вредное существо?! Крыса?! Таракан?!
— Слышу, что говорю. Говорю, что вы травите воздух. Дайте мне окурки — выкину. — Забрав пепельницу, Аля быстро выскользнула на лестницу.
Хорошенькая, нет — просто красивая, нет, не просто — необыкновенно. Из тех ярких, светящихся, легких, как праздник с фейерверком, на которых шеи сворачивают. Густые блестящие волосы, подстриженные «в каре», беретик немного боком, а глаза сияют, словно клад нашла. Весела со своей молодежью — так и заливаются. Остра на язык, но не зла. Не зла… Только с матерью… как, когда это случилось? Из подружек, наперсниц — во враги? Из-за политических расхождений? Выходит, все они рвутся на родину, а Марина как гиря на плечах. Но ненавидеть из-за политических разногласий? Кого? Марину — кумира, богиню, волшебницу. Алину подругу, мать… Немыслимо…
Отстраненность Али выражалась не только в том, что она избегала домашних забот и дел, старалась меньше бывать дома, но и в душевном отчуждении — это было больнее всего. Всю жизнь Цветаева стремилась сформировать дочь по своему образу и подобию, «вкачать» в нее самое дорогое, важное, непреложное. И вдруг потеряла ее доверие, привязанность, преклонение: Аля пошла за отцом, отринув материнскую науку. Несомненно, в расхождении Цветаевой с дочерью переплелись нужда и политика. Будь жизнь семьи материально легче и больше возможности Аде устроить свою жизнь — интересно работать, поселиться отдельно, вероятно, она не так легко соблазнилась бы «возвращенством», не стала бы, вслед за отцом, видеть в Советской России воплощение идеала, возможности новой, благополучной жизни. Получается: не столько бегство в Рай, сколько бегство из ада.
Цветаеву мучили шушуканья за ее спиной, беседы шепотом в запертой комнате — Сергей, Мур и Аля образовали комплот. Временами Цветаева чувствовала, что они не только не нуждаются в ней — тяготятся ею.
11 февраля 1935 года: нервы у всех натянуты в струнку, конфликт может разгореться всякую минуту, Марина измучена сопротивлением дочери, в любом пустяке ей слышится оскорбление.
У Цветаевой вечером должно состояться выступление о Блоке. Она попросила Алю сходить за лекарством Муру — у него снова, кажется, начинается ангина.
— Марина, он просто так ноет, а мне надо эскизы дорисовать. Рамку закончу и схожу.
— Я вечером должна читать текст перед залом, это можно понять? А у меня не было времени даже перечитать рукопись! Это же позор — в таком напряженном тексте — запинаться.
— Хорошо, — Аля продолжила свое занятие. Ей казалось, что Марина специально отрывает ее от дела, чтобы доказать свою власть. Ведь никакой необходимости в срочном лекарстве не было. Марина явно нервничала, Аля сознательно испытывала ее терпение.
— Прошло десять минут, может, ты, наконец, начертила четыре линии?
— Начертила, теперь чулки штопаю. Не могу же в рваных идти.
Вся кипя, Марина уже забыла о Блоке и следила за стрелкой часов — ведь было ясно: Аля объявила войну. Вот надела зашитые чулки и взялась читать газету!
— Я понимаю, своим демаршем ты ставишь меня на место. Мое место — отщепенки в семье. Изгоя. Политически неугодного элемента! — ее голос задрожал. — Неужели ты не понимаешь, что так издеваться над человеком, пусть Даже очень плохим, в день ответственного выступления — позор!
— Вы и так уж опозорены.
— Что?!
— Вы только послушайте, что о вас говорят!
— Что же?! Что я примазываюсь к большевикам? Или, может быть, вступила в компартию?
— Сегодня вы защищаете Блока, завтра Маяковского. Сегодня говорите одно, завтра другое. Вашу лживость все знают!
— Я… Я… — Задохнувшись от гнева, Марина рванулась к дочери и отвесила звонкую пощечину, с наслаждением и ужасом крушения любви, нерушимости спаянного душевного родства.
Когда она рыдала, положив голову на руки, руки на тетрадку с записями, и слезы размывали лиловые чернила строчек, дверь хлопнула — Аля ушла на кухню — выплакать обиду отцу.
Раздался громкий, гневно приподнятый голос Сергея:
— Ударила?! Ни минуты больше не оставайся здесь. Это перешло всякие границы. Возьми — вот деньги.
Сергей поцеловал мокрую горячую щеку дочери и захлопнул за ней входную дверь.
Глядя на листы с текстом, Марина сообщила тихо, то ли Блоку, на стихах о котором расплылись ее слезы, то ли своей судьбе: «Моя дочь — первый человек, который меня ПРЕЗИРАЕТ. И, наверное, — последний. Разве что — ее дети». И записала это для памяти.
…Детей у Али не будет. Всю свою молодость — 16 лет она проведет в лагерях любимой родины.
Дома в тот парижский февраль она отсутствовала две недели, пытаясь обрести самостоятельность. Потом вернулась с новой идеей: найти работу и помогать семье.
Через знакомых Але удалось устроиться ученицей медсестры в зубоврачебном кабинете.
— Что-о-о? Моя дочь будет за гроши батрачить на чужих людей, когда я здесь не разгибаюсь над корытом и плитой! А ведь я — не домохозяйка. Если ты забыла — я еще помню, чем занимаюсь всякую свободную минуту. Я создаю Поэзию! Но вместо этого буду мыть полы, пока ты там будешь мыть плевательницы! Прекрасная «помощь» дочери.
— Но я хочу почувствовать себя самостоятельной! Я тоже не родилась для службы домработницы при вас и Муре!
— Хорошо. Поступай, как тебе подсказывает совесть. Но помни: если выйдешь на работу, то между нами все кончено. Домой можешь не приходить.
Аля не представляла, в какую тяжкую ситуацию попала. Конечно, ей приходилось ночевать дома, каждый раз наталкиваясь на враждебные нападки матери. Она даже боялась рассказать, как уставала первое время, пока шло время бесплатной «стажировки». Хозяин кабинета продержал дармовую работницу какое-то время и выгнал ее, ссылаясь на имеющуюся у нее болезнь легких.
Аля призналась самой себе, что мать была права. Совершенно очевидно: жизнь не удалась и нет надежды что-либо исправить. Собственное бессилие, неумение приспособиться к жизни, заработать вызвало отвращение Али к себе и всем, кто мучил ее. Ариадна решила умереть. Написала классическую записку ко всем вместе и, воспользовавшись отсутствием домашних, открыла на кухне газ. Сидя у открытой духовки, она старалась поглубже вдыхать отраву и жалела себя. Все же умирать в 20 лет, не влюбившись, было ужасно обидно. Но ведь и жить не получается! Повернулся в двери ключ, на кухню влетел Сергей, учуявший еще в передней запах газа.
— Ах, ты, дурочка! — Он рывком поднял дочь, распахнул окно. — Ты понимаешь, что еще несколько минут… Господи!
Сергей сел, держась за сердце. Губы побелели.
— У тебя все еще впереди, девочка. Если б ты знала, как тяжело мне, но я нахожу в себе силы жить. Уж если у кого и есть причины лезть в петлю — это мне.
— Не понимаешь! Ты же ничего не понимаешь! — Аля рыдала. — Ты ведешь большую работу на свою страну, у-тебя благородная цель. Дело! А я… у меня нет даже этого…
Сергей лишь посмотрел на нее и вышел из кухни. Это был взгляд побитой собаки, которую ударили, но скулить она не смела.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.