Новый корпус

Новый корпус

 Перевели нас, переболевших дизентерией, в новый чудо-корпус, когда все окончательно выздоровели. Мы еле-еле дождались этого радостного момента. И самое яркое воспоминание — как меня посадили под душ. Плескалась и хлюпалась там от души.

 Одно огорчало: нас поселили на втором этаже, а на первом разместили ребят из «слабого» корпуса. В то время были большие поступления новеньких с большими отклонениями от нормы и с выраженной умственной отсталостью. А со второго этажа меня кто-то должен был таскать на улицу и после прогулки поднимать по лестнице обратно. Так и таскали до самого моего отъезда из детдома: то кто-нибудь из пацанов на руках спускал-поднимал меня, то девчонки под руки тащили по лестнице.

 А тетю Аню Фудину перевели от нас в «слабый» корпус. И я плакала от этой потери.

 Едва открыли новый корпус, приехала очередная выездная бригада врачей, предыдущая приезжала еще в старый, сгоревший, барак (когда меня вывели к ним без трусов). А эта бригада приехала, когда мне шел двенадцатый год и одежду выдавали нормальную. В бригаде были терапевт, хирург и дерматолог. К сожалению, не было ни окулиста, ни невропатолога, ни психиатра — врачей, участие которых было чрезвычайно важным для больных нашего типа.

 Терапевт осмотрела меня, сделала назначение, и я ошалела от счастья — она со мной разговаривала по-дружески и как со взрослой. До этого врачи не вступали с нами в беседы — общались только с персоналом.

— Я тебе назначу витаминные укольчики, и ты будешь чувствовать себя получше, — пообещала она.

 После отъезда врачей я три дня ждала этих уколов витаминов, а на четвертый спросила про них медсестру.

— Какие еще уколы — витамины? — округлила та глаза. — Вам дают на полдник витаминки, и хватит.

 А через несколько лет, добравшись до своей истории болезни, прочту запись того года — «девочка здорова, чувствует себя хорошо, получает…» и далее числятся уколы витамины группы B, которые я так и не получила.

 Радость проживания в новом корпусе омрачил очередной инцидент с Лившиной. Вечером после уборки ко мне подошла Людка, взрослеющая деваха из нашей же палаты. Она взялась ухаживать за мной и сегодня днем пообещала искупать под душем.

— Мне Аннушка (так по-дружески она называла Лившину) разрешила после уборки помыться в душе, — сообщила Людка.

— А мне, наверно, не разрешит, — засомневалась я. — Я поговорю с ней, может, разрешит, — обнадежила Людка и убежала в коридор. А я стала прислушиваться к ее разговору с Лившиной.

— Аннушка, там Томка просится помыться под душем, я ее пообещала сегодня помыть, — услышала я Людкин голос.

— Она что, сегодня в шахте работала, что ей надо в душ? — съехидничала Лившина и не разрешила.

 Я лежала на постели и гадала: ну почему мне нельзя сейчас помыться в душе? Ведь у меня в жизни так мало простого бытового удовольствия! Ведь с точки зрения гигиены, человек должен каждый вечер принимать душ, к тому же я столько страдала кожными заболеваниями именно из-за того, что долго не мылась. И, к сожалению, не у одной Лившиной были столь странные воззрения в области санитарии…

 Два месяца спустя к нам пришла работать новенькая медсестра Елена Петровна после окончания медицинского училища. Однажды, приняв нас у воспитателей, отдежуривших смену и отправившихся по домам, и покормив обедом, она милостиво разрешила старшей группе в «мертвый час» посмотреть телевизор. Были праздничные новогодние дни — наступил 1968-й. По телевизору как раз должна была идти музыкальная передача, которую я обожала. Так вот, сижу на полу и терпеливо жду, когда меня доставят к телевизору, девчонки о чем-то шепчутся, я их не тороплю. Заходит наша благодетельница и, малокультурно ткнув пальцем в мою сторону, командует:

— А эту отнесите спать!

 Девчонки вступились за меня:

— Это Тома, она все понимает, пусть посмотрит телевизор.

 Но Елена Петровна подхватила меня со спины под руки, причинив боль, приказала взять меня за ноги, вот таким изуверским способом притащила на кровать и, положив лицом вниз, ушла. Я, покряхтев, все же перевернулась на спину. У меня даже не возникло желания заплакать. Я просто пыталась переварить содеянное и искала слова, каковыми можно было все это объяснить. Но возможно ли в принципе это хоть как-то объяснить? Я тогда поняла лишь одно — у меня появился еще один недоброжелатель.

 К весне 1968 года подросли волосенки на голове, и девчонки стали завязывать мне бантики. При виде этого невинного занятия у Елены Петровны почему-то возникло острое желание обкорнать меня как можно короче. Однажды, увидев меня в коридоре с бантиками, она ни с того ни с сего заявила во всеуслышание:

— Черемнову надо срочно обстричь!

 Все, кто был в коридоре, с удивлением обернулись на меня. Я потупилась и опустила взгляд: ну зачем же, у меня же только-только начали отрастать волосы, я тоже хочу чувствовать себя девочкой, а не мальчиком… Елену Петровну никто не поддержал, и она не стала повторять своего требования остричь.

 Но я боялась попадаться ей на глаза — как ее смена, так обязательно раздается громогласное «Черемнову надо обстричь». Я не выдержала и рассказала воспитателю Людмиле Васильевне Суходольцевой.

 У персонала как раз в тот день намечалось собрание, и она вынесла мой вопрос на повестку дня, саркастически вопросив всех работников:

— Надо ли обстригать Черемнову?

 Все засмеялись — постановка вопроса идиотская. Вот уж воистину «быть или не быть?». Но тут, погасив улыбку, встал директор Виль Михайлович:

— Тамара уже большая девочка и сама решит, какую прическу ей делать. Оставьте Черемнову в покое, ведь волосики для нее единственная радость…

 Сотрудницы с удовольствием рассказали мне про то собрание в подробностях и не без злорадства — многие не любили Елену Петровну. После директорского заступничества посрамленная Елена Петровна не повторяла своих нападок.

 Зато потом, когда она поехала сопровождать нас в Прокопьевский ПНИ, отыгралась. Когда нас из машины перенесли в приемный покой, Елена Петровна во всеуслышание заявила:

— Вот эта пишет стихи, но стихи слабенькие, никуда не годятся!

 Я пыталась найти ответ — почему ко мне так относятся некоторые сотрудники? Я же никому не делаю ничего дурного и лишний раз стараюсь не беспокоить.

 Да, со мной много хлопот — надо помогать с одеванием, умыванием, туалетом, кормлением. Так я же не единственная, кто нуждается в помощи. И все-все, что в состоянии делать самостоятельно, делаю сама и зову на помощь только в тех случаях, когда самой ну никак не справиться. Я вызываю отвращение? Да, меня часто трясет, спастика и гиперкинезы производят на окружающих удручающее впечатление. Да еще косоглазие — собеседнику неприятно, если смотрят не на него, а в сторону. Но ведь это все — не моя вина, а моя беда! Почему же это вызывает не сочувствие, а отвращение? Долго я ломала голову над этими вопросами, но так и не нашла точного и исчерпывающего ответа…

 Негативное отношение персонала было не самым большим горем. Куда больше горестей вызвало отсутствие инвалидных колясок. А такая коляска нужна мне как воздух! Ведь большую часть времени я проводила на кровати.

 После того как я пролежала без коляски более полутора лет, сердобольная воспитательница Зинаида Степановна разыскала на местной помойке более-менее сносный остов от инвалидной коляски. Это был только «скелет», колеса отсутствовали, вместо сиденья она прикрепила дощечку, а к остатку спинки приладила подушку. Вот в такой помойно-самодельной коляске я и сидела. Это сооружение было настолько неудобным — напрягало спину, затекали ноги, что большую часть времени я все равно проводила в кровати.

 В 1968 году у нас в детдоме появились первые инвалидные кресла-коляски заводского изготовления, аккуратной и красивой конструкции. Мне досталась желтенькая, с красным мягким сиденьем, с такой же спинкой и подлокотниками. Я была счастлива и чуть не запрыгала от радости. Коляска была механическая, рассчитанная на ручное управление — на больших колесах крепились обода для рук. Но я со своей единственной немного работающей рукой плохо управлялась с ней. По корпусу еще туда-сюда, а на улице возили друзья-товарищи, в обязанности персонала это не входило.

 Сидеть в коляске было удобно и эстетично, ощущение — будто в роскошном новом платье. Но роскошество длилось недолго. Через три дня наша группа собралась на речку, прихватили и меня. Едва вывезли на дорогу, ведущую к реке, как у моей великолепной коляски вылезло из гнезда левое колесо вместе с осью. Ребята еле-еле дотащили меня с коляской обратно. Коляску починили, но выезжать за ворота я уже не решалась.

 Позднее, в 1970-м, мой отец привез самодельную коляску, не такую красивую, зато надежную. И в этом же году мне выдали новую казенную коляску, так что я стала обладательницей уже двух колясок. Детдомовская ребятня уже их не ломала. Даже, наоборот, повзрослевшие ребята подкачивали колеса, меняли ниппеля. И казенные коляски стали менять по мере изнашивания, так что я уже не оставалась без транспортного средства.