ИСТИНА, УБИТАЯ В СПОРЕ
ИСТИНА, УБИТАЯ В СПОРЕ
Полемика продолжается до сего дня. Причем читатель многочисленных сочинений о старце Феодоре Козьмиче чувствует себя чеховской Душечкой, поочередно проникаясь силой и стройностью доводов, предлагаемых той и этой стороной. Или героем Свифта, которого вовлекают в свой нескончаемый спор тупоконечники и остроконечники.
Вот две книги — одна наиболее основательно излагает взгляды «союзников» Хромова; другая — противников. Первую написал князь В. Барятинский. Вторую — профессор К. В. Кудряшов.[347]
Как не поверить князю, когда он указывает на сплошные противоречия в «показаниях» таганрогских спутников Александра Павловича о его последних днях! Вот запись в дневнике доктора Виллие: «Ночь прошла дурно». А вот — в дневнике императрицы под тою же датой: «Государь прислал сказать, что ночь прошла хорошо». Единственно разумное объяснение: и врач, и жена писали о том, чего не было, создавали хронику несуществующей болезни, путали следы.
Нет, не единственное и совсем не разумное, — возражает профессор, и невозможно с ним не согласиться. Виллие пишет о том, что видел сам; императрица — о том, что слышала; разноречия неизбежны. И мы уже готовы развить мысль Кудряшова: какой же любящий муж пошлет сообщить жене, что очередная ночь его болезни прошла плохо? Это жестоко.
Но рядом лежит книга «Царственный мистик», глаза перебегают на ее страницы, и новые доказательства вновь переубеждают нас: нет, был, был сговор приближенных! Иначе откуда другие разночтения в одновременных записях? Например: больной за обедом пил то ли «хлебную отварную воду», то ли «яблочную воду с соком черной смородины».
Впрочем, не станем спешить; послушаем Кудряшова: когда все поглощены болезнью, не до деталей. Логично. (Однако вопросы остаются: когда не до деталей, зачем вдаваться в подробности?)
Барятинский, далее, обращает наше внимание на очередную неувязку: Виллие считает, что «болезнь продолжается», императрица же видит супруга «не в таком состоянии, как прежде».
Кудряшов же убедительно отводит довод оппонента: «Болезнь могла продолжаться, хотя состояние больного несколько и изменилось».
Барятинский: доктор Тарасов констатировал, что обморок с государем случился 14 ноября, в седьмом часу; князь Петр Волконский тогда же указывал: все это произошло в восемь вечера; говоря о времени смерти императора, одни зафиксировали 10 часов 50 минут, другие — 10.47, третьи — 10.45. Впрямь, несогласованность.
Кудряшов: противоречия ничтожны, и главное: они не отрицают самого факта смерти! Нечего возразить.
Однако и князь Барятинский, как говаривал Фаддей Булгарин, «не в темя бит»; он предлагает все новые и новые доказательства. Вот подпись доктора Тарасова под протоколом вскрытия тела покойного императора Александра Павловича; а вот — соответствующее место из воспоминаний доктора, где факт участия во вскрытии отрицается! В таком случае подпись не что иное, как подделка.
Кудряшов опровергает: у нас имеется свидетельство квартирмейстера Шенига (он сопровождал Александра Павловича в его последнем вояже) о «месте» на теле покойного, которое «хватил Тарасов» и которое стало оттого «черного цвета». Записки же Тарасова относятся к 1842 году, а мемуаристам свойственно ошибаться.
Барятинский замечает: в протоколе описан «рубец на ноге от бывшей язвы», причем на правой ноге. Между тем рожистое воспаление царь перенес на левой. Стало быть, протокол есть плод вымысла.
Кудряшов: ничего подобного. Тот же Тарасов в своих записках упоминает о том, как на учениях 19 сентября 1823 года лошадь лягнула императора в правое бедро; когда же 13 января 1824-го случилось рожистое воспаление, рожа сосредоточилась в том самом месте, где лошадь ударила копытом. Ergo: рожа была справа.
На это князь Барятинский (и читатель вместе с ним) мог бы возразить, что профессор Кудряшов противоречит сам себе. Едва отказавшись признать записки Тарасова достоверным источником, тут же сам на них опирается. Но князь Барятинский не возразил, поскольку исследование профессора Кудряшова вышло значительно позже; зато он высказал еще несколько полезных соображений. Как то: в дневнике лейб-медика Якова Виллие содержится не только загадочная фраза «Мы приехали в Таганрог, где кончилась 1-я часть вояжа. Finis»,[348] но и прямое свидетельство о том, что дневник его не велся синхронно с событиями, а создавался задним числом: «Как я припоминаю, сегодня ночью я выписал лекарства»; то же и с записью императрицы Елизаветы Алексеевны от 11 ноября: «Он посмотрел вокруг себя с таким выражением лица, которое я приняла за веселое и которое я видела позже в ужасные минуты»; то же и с собственноручной пометой царского генерал-адъютанта П. М. Волконского в рукописи Виллие против записи от 9 ноября (об извещении о болезни, посланном Константину Павловичу): «Сие распоряжение г. Дибичу дано было 11 ноября, а не 9-го».
И если рассуждения князя Барятинского насчет намека, содержащегося в словах о первой части вояжа и в латинском «Finis», а также о «припоминании» Виллие, профессор Кудряшов сравнительно легко отводит (из Таганрога планировали ехать далее, и первой части путешествия действительно пришел «Finis»; дневник обычно ведут вечером, когда события прошлой ночи слипаются в сонный комок, так что их приходится буквально раздирать, припоминая), то в остальном убедительных возражений он не нашел и прибег к помощи риторических восклицаний и вопрошаний, к методике психологического давления на читателя. Да, запись в дневнике императрицы от 11 ноября сделана явно позже, но разве из того следует, что весь дневник велся асинхронно? Да, он обрывается 11 ноября, но разве это означает, что «остаток» уничтожен Николаем I? Ведь Николай Павлович уничтожал только документы, порочившие память о царственном брате! Скорее нужно предположить, что Елизавета начиная с 11 ноября неотлучно была при императоре, чему есть косвенное подтверждение в письме Дибича к Вилламову…
И так во всем.
Выйдя за пределы очерченного книгами Барятинского и Кудряшова круга фактов (но оставаясь внутри «толстовского» концепта!), обнаруживаем ту же многосмысленность и разноречивость допустимых толкований.
То ли декабрьский запрос вдовствующей императрицы-матери Марии Феодоровны Волконскому и Дибичу о подробностях смерти Александра означал, что она не верит известию о кончине старшего сына и подозревает нечто, то ли он свидетельствовал о ее желании сохранить драгоценно-скорбные детали его ухода, — но не в странствие по Руси, а в мир иной.
То ли Волконский потому настаивал на погребении царя в Таганроге,[349] что хотел скрыть подмену тела; то ли потому, что страшился ответственности за неудачное бальзамирование (и — порождаемых им подозрений в отравлении монарха); то ли потому, что боялся народных волнений во время многонедельной траурной процессии; то ли потому и боялся, что подменили.
То ли вдовствующая императрица при открытии крышки гроба воскликнула: «Я узнаю его, это мой дорогой сын Александр», то ли наоборот: «О, как он изменился! я не узнаю его».[350] И даже если она публично признала, что зрит во гробе сына лежаща, как понять: был ли ее вскрик непроизвольным? или предназначался окружающим, чтобы погасить слухи? или чтобы скрыть истинное положение? Царское дело — тяжкое; даже в личном горе приходится помнить о возможных социальных следствиях.
То ли в выражениях поминального письма Елизаветы Алексеевны к матери (письма, которое произвело столь сильное впечатление на эпистолярно чутких современников, что «ударную» формулу «мой ангел на небе, а я здесь, на земле» даже вырезали на перстнях) заключено уклончивое указание на не вполне обычные обстоятельства, то ли это просто дань стилистическому кодексу эпохи…
То ли ошибка в рассказе Феодора Козьмича о въезде Александра I со свитою в послевоенный Париж (старец утверждал, что с правой стороны от русского императора ехал Меттерних, тогда как ни Меттерниха, ни Франца Австрийского в Париже тогда вообще не было и быть не могло[351]) свидетельствует о пересказе с чужих слов, то ли, напротив, служит лучшим психологическим доказательством непосредственного участия рассказчика в описываемых событиях, причем на главных ролях. Мемуаристы не исследователи; их память не архивохранилище. Сразу после взятия Парижа Меттерних принялся портить кровь Александру и его ближайшему окружению, причем столь успешно, что образ австрийского министра не мог не въесться в сознание русского царя и не сублимироваться во всех воспоминаниях о 14–15-м годах. Во всех — без исключения.
Так же обстоит дело и с «посмертными» доказательствами и опровержениями.
В 1921 году, во времена срывания всех и всяческих масок, было произведено и вскрытие царских гробниц в Петропавловском соборе Петрограда. С тех пор сторонники («остроконечники») не устают напоминать противникам («тупоконечникам»), что гробница Александра I оказалась пустой.[352] Свидетельства, собранные ими, многочисленны и разнообразны; беда лишь в том, что ни одного прямого показания добыть так и не удалось — только косвенные. Дочери говорил отец, участвовавший в событии… ученику рассказывал учитель… Не верить показаниям невозможно, доверяться — нельзя.
Единственное, на что можно указать уверенно, — это не на точки опоры, а на точки провала той и другой версии.
Самое уязвимое место в системе доказательств первых — вопросы о том, мог ли Александр I решиться на уход в историческое небытие? как практически был осуществлен побег? кто именно в окружении был осведомлен о плане ухода? каким образом совершена подмена тела и кто стал этим самым телом — случайно погибший в те дни фельдъегерь Масков? И чьим телом подменили останки самого Маскова? Чай царь не иголка, а у Маскова тоже родственники имелись. (Позднейшее семейное предание Масковых о «подмене» нас сейчас не интересует: где доказательства, что оно не возникло под влиянием разговоров 1870-х годов?)
Самое уязвимое место противников — ответ на вопрос: кто же такой старец Феодор Козьмич, если не Александр I?
Ни одного сколь-нибудь вразумительного объяснения они так и не смогли предложить. Известный историк александровской эпохи, великий князь Николай Михайлович, долгое время бывший «остроконечником» и внезапно (по сведениям Мориса Палеолога, дополненным историком Грюнвальдом — после резкого объяснения с Николаем II[353]) переменивший точку зрения на противоположную, указал на незаконнорожденного сына Павла I и Софии Чарторыйской (в замужестве Ушаковой), Семена Великого, морского офицера, пропавшего без вести в 1794 году.[354] Не согласившись с ним, профессор Кудряшов назвал имя действительного статского советника Федора Уварова-второго. После поражения в правах декабриста Лунина Уваров, женатый на лунинской сестре, попытался прибрать к рукам его имение, и вдруг — 7 января 1827 года — исчез.
Предположение Кудряшова, конечно, менее невероятно, нежели совершенно фантастическая гипотеза Николая Михайловича. (Особенно если учесть, что мичман Семен Великий в документах Морского министерства значился не пропавшим без вести, а вполне определенно погибшим 13 августа 1794 года, во время кораблекрушения близ Антильских островов — на что и указал Кудряшов.) Но есть ли смысл ставить на место одного неизвестного другое? Почему скоропостижное раскаяние Федора Уварова правдоподобнее скоропостижного раскаяния Александра Романова? Спору нет: Александр I был изнежен и совершил много нехороших поступков; но, во-первых, иначе и не в чем было бы каяться, нечего искупать; во-вторых, Уваров тоже был человек отнюдь не самый добродетельный.
Так что дальнейший поиск в заданном направлении лучше всего признать заведомо безрезультатным — и успокоиться. Ибо вопрос изначально был поставлен неверно — и потому доказательства сторонников ничего не доказывают и опровержения противников ничего не опровергают.
Прежде всего: проблема Феодора Козьмича ставит перед нами не один вопрос («был или не был»), а несколько групп вопросов. Группа первая — собственно, ею и занимались до сих пор историки, пущенные по ложному следу Толстым: о вероятности тайного ухода Александра I из таганрогского дворца и предполагаемом способе реализации этого опасного плана. Группа вторая: если уход состоялся, меняет ли он что-нибудь в общей оценке александровского царствования? Отбрасывает ли старчество Феодора Козьмича свой луч назад, во тьму монаршего прошлого Александра Павловича? Группа третья: если Александр ушел, то стал ли он старцем Феодором Козьмичом? Если не ушел и (или?) не стал, то кем же был старец?
Но как только мы таким образом расслаиваем мнимо единую проблему, сразу выясняется, что многие «лелеющие душу» ожидания сторонников (вдруг найдутся в архивах КГБ акты вскрытия царских гробниц, и там — черным по белому — будет сказано, что интересующий нас гроб пуст… или всплывут неопровержимые свидетельства организаторов таганрогской интриги… или еще что-нибудь волнующее случится) теряют смысл. По крайней мере эмоциональный. Тему эти находки все равно не закроют и всей ее полноты не изъяснят — тем менее послужат доказательством тождества Александра I с Феодором Козьмичом.
Но лишаются какого бы то ни было значения и многие логические увертки противников.
Ибо даже если удастся подтвердить, что старец Феодор Козьмич вовсе не был Александром I, из этого не будет с необходимостью следовать, что русский царь умер своей (а не чужой) смертью в Таганроге 19 ноября 1825 года.
Таежный тупик.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.