НЕВЕСТА ФЕОДОСИИ

НЕВЕСТА ФЕОДОСИИ

С точки зрения князя Голицына Фотий выполнил свое предназначение. С точки зрения Фотия Голицын своего предназначения не выполнил. Рано или поздно князь должен был понять (или ощутить), что партия северян падением масонства не удовольствуется и что Голицыным запущенный бумеранг, описав круг, несется прямиком на сугубое министерство. Нужно было срочно найти замену Фотию, начавшему безудержное восхождение к вершинам власти, вытеснить подобное подобным, перенаправить вектор «духовной интриги» с севера на юг.

Во второй половине 1822 года в руки Голицыну попала рукопись мистического сочинения, возвышенно поименованного: «О необходимости и неотрицаемом долге Церкви заботиться о просвещении всех остальных языков и возвращении всех христиан ко святому единомыслию». Автором сочинения был священник из города Б ал ты, что близ солнечно-теплого городка Каменец-Подольского, отец Феодосии Левицкий.

Все в этой рукописи напоминало Фотия: и тревожный восторг провинциального духовидца, и пропитанность недопонятым Апокалипсисом, и всемирный охват мысли, и рассуждения об опасностях, русскому трону грозящих. Но если Фотий запомнил из Откровения Иоанна Богослова про смерть и разрушения, про землетрясения и войны, то Феодосии — про блаженство Нового Иерусалима; один уверовал в Гогу и Магогу, другой — в Тысячелетнее Царство; один считал себя ангелом брани, другой именовался «невестой царствия Христова», намекая на то, что он и «жена, облеченная в солнце», — одно и то же лицо. Один хотел бы сузить Православие до предела, другой — расширить до беспредельности. Один готовился пресечь «библейский соблазн», другой готов был насмерть стоять за дело мистического просвещения России. Один видел причину назревающей революции в распространении библейских обществ, другой — в насилии польских помещиков над русскими крестьянами и разорительности военных поселений.

И главное, один указывал царю на графа Аракчеева и митрополита Серафима как на путеводителей из тупика, другой готов был указать на князя Голицына и Родиона Кошелева.[273] Очевидно, именно это обстоятельство и решило судьбу отца Феодосия.

Голицын выбрал удобную минуту. Скорее всего, произошло это в марте или в апреле 1823-го, когда Фотий отправился сначала в Москву, проведать дщерь-девицу и лично убедиться в служебном несоответствии архиепископа Филарета, а затем в Новгород, — князь в выгодном свете представил государю социально-мистическое сочинение благочестивого батюшки. А уже 3 мая отец Феодосии получил вызов в столицу. Как сам он полагал — «собственно ради спасения человеческого рода»;[274] в действительности же, ради куда более скромной надобности. А именно, для замещения и вытеснения из государственной орбиты чересчур активного «спутника».

Только так и можно объяснить невероятную плотность майских событий. В ночь с 20-го на 21-е пылкий южанин прибыл в Северную столицу, а 27-го он был уже представлен Александру I.[275]

Как ровно год назад в случае с Фотием, государь троекратно подошел под «осязательно-совершительное рукоблагословение» — и потекла усладительная беседа, в направлении, противоположном тому, какое в прошлом июне предложил (и впоследствии еще не раз предложит, и предложение будет с благодарностью принято) отец Фотий. Не о Тартаре, червии и змие, но об изобилии плодов земных, о временех мирных, о приближении сроков и о священной радости всемирного покоя, всех ожидающей вскоре. Причем, как позже будет вспоминать отец Феодосии, государь «сам де имел многие мысли, в моем слове к Его Величеству помещенные (особливо о воззвании разделенные христианские исповедания ко святому единству, и о принятии подобающих средств к просвещению неверных)». А потому отец Феодосии в труде его был утвержден и получил дозволение «свободно и без всякого опасения» обращаться к монарху напрямую — устно или письменно.

ГОД 1823. Лето.

Бестужев-Рюмин и Муравьев-Апостол планируют во время Бобруйского смотра арестовать Александра, выступить на Москву и поднять восстание в Санкт-Петербурге.

Директория план не поддерживает.

Александр I в Бобруйск не приезжает.

Казалось, Голицын мог вздохнуть с облегчением: часть территории, бездумно подаренной им аракчеевцам в мае-июне 22-го года, была возвращена. Но очень скоро обо всем (не от Аракчеева ли?) узнал митрополит Серафим; он встревожился; 23 июня пригласил отца Феодосия к себе и во время недолгой беседы попытался уговорить ограничиться обращением «к православной церкве великороссийских раскольников». Если бы за этим предложением не просматривались чисто политические мотивы, можно было бы сказать, что митрополит абсолютно прав. Конечно, он не был прозорливцем и не мог предугадать будущность отца Феодосия, который чем дальше, тем с большим трудом станет удерживать свои мысли в рамках церковного приличия; начнет проповедовать новое, не нуждающееся в литургии, самопричащение «иерусалимским хлебом»; введет особо впечатлительного слушателя, рясофорного монаха Мисаила в экстатическое состояние, так что тот снимет со стены икону и потребует от перепуганного Феодосия клятвы, «что непременно-де ты будешь Папою». Но не нужно было обладать особым провидческим даром, чтобы понять: в митрополичьих покоях сидит и сверкает глазами добросердечный и полубезумный проектант, готовый лично обеспечить просвещение «всего остатка народов» и сближение их «в первое Святое Христово единомыслие и совершенное единство». Прямо сейчас, скоропостижно, в благословенное царствование императора Александра I…

Нетрудно догадаться, что совету митрополита отец Феодосии не внял.

Впрочем, серьезных «ответных действий» противная сторона предпринять пока не могла — ибо государь «по обычаю своему выехал посещать Империю»; на это Голицын и рассчитывал. У него было время подготовиться к бою и закрепить первоначальный успех.

Для начала князь подтянул к Дворцовой набережной передовые отряды южан.

В сентябре прибыл архиепископ Кишиневский и Хотинский Димитрий; вместе с ним приехал иеромонах Паисий, «муж ангельского, младенческого, незлобивого нрава». Затем появились издавна знакомые отцу Феодосию отцы архимандриты — Георгий из Каменец-Подольского (впоследствии епископ Полтавский) и кишиневец отец Ириней, «муж достохвальный и весьма благодвижный» (будущий епископ Пензенский и Саратовский). А 14 октября на помощь новому Юнгу-Штиллингу, отцу Феодосию, явился лично вызванный Голицыным отец Феодор Лисевич, заштатный священник Свято-Троицкой церкви, что в местечке Томашполь Ямпольского уезда Подольской губернии.

Спустя два месяца, 18 декабря, Голицын предъявит отца Феодора государю — чтобы усилить впечатление, произведенное «старшим по званию» отцом Феодосием. (По принципу сугубый министр — сугубое действие.) Государь впечатлится; попросит усердно помогать Левицкому «молитвою о всеобщем спасении мира».

Об этом можно было бы и не просить: 19 октября, преисполненные «дивным строением Промысла Божия», убежденные, что «время суда Божия весьма приближилось, что знамения пророческие и апокалипсические исполнились и ныне явственно исполняются», отцы Феодосии и Феодор уже совершили некий сакральный акт самопереименования, — вполне в духе народной малороссийской религиозности. На время предстоявшей им великой работы «о всеобщем спасении мира» они приняли тайные имена: Лисевич — Григория, в память святителя Григория, Омирийского чудотворца; Левицкий — Феодора. Сделано это было не только в знак, что «сия служба и дело не есть дело нас убогих и немощных… но собственно Божественныя Десницы», но и как бы ради соблюдения «судебных формальностей». Они сознавали себя «формальными свидетелями» приближающегося Божественного суда над миром. И, если угодно, готовили проект конституции будущего небесно-земного государства, той становящейся, но не ставшей Российской империи, что, сохранив свои нынешние границы, в то же время невидимо расширится до пределов всего мира, просвещенного светом Евангелия. Так и осуществится «дивное, праведное и пресвятое» Царствие Божие на земле. Как подданные русского царя и служители Русской Православной Церкви они прозывались Феодором и Феодосием; как прижизненные граждане небесного Царства и служители Всемирной Церкви они именовались Григорием и Феодором; и только близлежащая эра христианского коммунизма подарила бы им — и каждому из людей — право на единственное, истинное и пока никому не известное имя…