ВЫСОКИЕ СФЕРЫ (Продолжение)
ВЫСОКИЕ СФЕРЫ (Продолжение)
Каждый мирный день похож на любой другой мирный день; существование после жизни — это покой и мир. Дни сливаются в одну монотонную череду, серую полосу, стенку тоннеля, в котором мчится поезд. Постукивают колеса, ничто не отвлекает взгляда, и нужен особый дар, талант Марселя Пруста или русского Базунова, чтобы найти что-то интересное, заслуживающее внимания в этом успокаивающем и для живых утомительном однообразном мелькании.
Видимо, можно ограничиться достаточно сухим, но тем не менее исчерпывающим описанием каждого обычного загородного дня Генерала: подъем, завтрак, туалет, труды по саду или мелкие работы в доме, скромный обед, чтение или писанина, ужин, недолгий взгляд на ночное небо с холодного крыльца, прогулки по голому, замерзшему лесу. На этом сером полотне изредка мелькают яркие пятнышки: зашел сосед, пришлось съездить в город за провиантом, где-то поодаль звучали автоматные очереди, но так и осталось неизвестным, кто и в кого стрелял. Автоматная стрельба вызывала в памяти Тегеран, Кабул, Москву, поэтому и создавала впечатление яркого пятна в мелькании безликих дней. Забегал на тихий участок заяц в новой зимней шубке. Это тоже было событием, и Генерал даже сожалел временами, что укутал яблоньки и вишни еловым лапником именно для того, чтобы их кору не обглодал вот этот заяц. Пусть бы ел, а весной можно было бы поворчать, поругать зверька и посадить новые деревца. На этот подвиг не хватало духу — давило незримое общественное мнение, совершенно пустая теперь боязнь прослыть чудаком: вот, мол, зайцев яблонями кормит; человеческими судьбами распоряжался, а теперь совесть убаюкивает, откупается от чего-то...
Генерал действительно пытался убаюкать совесть, хотя сейчас и по пустяковому поводу. Вспомнилось, что когда-то, стоя в прозрачной воде поросшего камышом тихого индийского озерца, он срезал лихим выстрелом влёт утку. Птица не свалилась отвесно комком перьев и мяса; она сделала неловкий круг, неуклюже плюхнулась боком на воду и нырнула, отыскивая убежище на песчаном, лишенном растительности дне. Перед ее глазами мелькнула спасительная тень, она ткнулась клювом в непромокаемый, недоступный ни любви, ни дружбе сапог и замерла. Что мог сделать Генерал? То, что сделал бы на его месте каждый настоящий мужчина. Он опустил руку в воду, примерился и резким движением схватил раненую птицу за шею. Она затрепыхалась, пыталась что-то крикнуть, но, прикинувшись, что он не понимает птичьего языка, человек еще крепче сжал тонкую теплую шейку, выдернул утку из воды, крутнул мягкое маленькое тело, ощущая хруст позвонков под рукой.
Если бы тогда мог Генерал сломать собственную шею, лишь бы не ощущать всю остальную жизнь этот хруст уничтожаемого маленького живого существа... Не мог, он был настоящим мужчиной. Сейчас он пытался по мелочам, жалкими крохами откупаться за прошлые злодеяния, платить живущим за невинно убиенных, за умерших до срока по его вине, за погубленных птиц, зверей и людей. Он понимал тщетность надежды на спасение души, знал, что никто не видел его жестокой расправы с подраненной птицей, ощущал, что когда-то, через несколько существований, ему придется за это расплачиваться, и неумело просил неведомого бога простить невольное прегрешение. Невольное? Не лукавил ли Генерал? Не было ли на его совести загубленных человеческих — не утиных и не заячьих — судеб? Было! Генерал думал, что ему удастся честно рассказать об этом потомкам.
Пока же тянулся нудный рассказ о соприкосновении с обитателями высоких сфер. Генерал отрывался от обыденных мелких дел и продолжал исписывать страницу за страницей, укоряя себя за отсутствие живописных деталей, но припомнить их никак не мог, утешаясь тем, что суть передана верно.
Вот что получилось в итоге:
«В сентябре 1991 года председатель Верховного Совета РСФСР Руслан Хасбулатов отправился с официальным визитом в Японию. Служба, тогда еще не выделившаяся из КГБ, подготовила, как было принято, пакет материалов: анализ общего состояния советско-японских отношений и «территориальной проблемы», оценка подхода Японии к экономическому сотрудничеству с нашей страной, политические портреты японских деятелей. Обычный набор — проверенные факты, взвешенные выводы, сжатое изложение. Если адресату потребуется дополнительная информация или он в чем-то усомнится, Служба готова дать необходимые развернутые данные. Документы были отправлены, никакой реакции на них не последовало, и аналитики продолжали спокойно заниматься текущими делами.
Телеграмма резидента в Токио прозвучала громом средь ясного неба. Экспансивный Хасбулатов объявил сотрудникам посольства, что КГБ дал ему абсолютно необъективную информацию о позиции Японии, и назвал авторов информации «какими-то динозаврами». Можно было понять, что спикера рассердило утверждение Службы, что японцы отнюдь не горят желанием оказывать массированную экономическую помощь ни Советскому Союзу, ни новой, демократической России. Хасбулатов произнес резкую тираду, кто-то из дипломатов услужливо подсказал с места: «Разогнать их всех надо!» — и спикер пообещал именно этим заняться по возвращении в Москву.
Казалось, что ни КГБ, ни Служба, в частности, ничего доброго от Хасбулатова ждать не могут. Можно ли было ожидать чего-то от Ельцина? К концу сентября иллюзий на этот счет уже не оставалось. Тогдашний председатель КГБ Бакатин пытался угождать и Ельцину, и Горбачеву, но больше все же Горбачеву. Метался меж двух огней, наносил удар за ударом по вверенному ему ведомству, каждым своим действием усугубляя неразбериху, и в конечном счете утонул в политической трясине вместе с Горбачевым. Это произошло позже, в декабре 91-го. В тот день, когда раздался звонок от Хасбулатова, о возможности такой развязки можно было только догадываться.
Я набрал номер приемной председателя Верховного Совета, назвался. Звонка ждали. Любезный голос попросил подождать, пока Руслан Имранович завершит разговор по другой линии. Через несколько секунд в трубке щелкнуло и заговорил Хасбулатов.
— Я знаю, как с вами обошлась эта камарилья. Предлагаю вам пойти ко мне советником. За вами будет сохранено все, что было у вас до сих пор, — зарплата, дача, машина.
(Очень заманчиво! И о ком он говорит «эта камарилья»? О горбачевцах или ельцинцах? Раздумывать пока некогда.)
— Я очень признателен за внимание и искренне тронут вашим предложением. Но мне, Руслан Имранович, не хочется втягиваться в политику, а ведь без этого, очевидно, не обойдется.
— Да, вы правы. Все, что связано со мной, это политика.
— Разрешите мне немного подумать. Я мог бы позвонить вам послезавтра и дать ответ по телефону.
Хасбулатов согласился, голос его звучал не просто дружелюбно, но неожиданно тепло.
Мой ответ-отказ был предрешен. Намерение держаться как можно дальше от политики, государственной службы, от связанных с ними лжи, предательства, интриг, от бесшабашных новых администраторов и перекрасившихся старых партийных лидеров созрело твердо, и отступать от него я ни на секунду не собирался даже ради тех действительно соблазнительных вещей, которые посулил Хасбулатов. Вежливость, однако, требовала попросить отсрочку на раздумье.
...День был прохладным и солнечным. Вчерашний снег растаял и лишь кое-где белел пятнами на ржавой траве. Пустынная дорога, прозрачный осенний лес и шорох умерших листьев под ногами настраивали на умиротворенный лад. Думалось легко, может быть, потому, что не надо было взвешивать все «за» и «против», спорить с самим собой. Пожалуй, впервые в жизни представился случай свободно выбрать — вернуться ли к уже известному или шагнуть (так поздно!) в новую, неизведанную жизнь.
Появлялось чувство какого-то удовлетворения, даже тщеславия: вот-де есть государственные люди, понимающие, что со мной обошлись несправедливо.
«Ну, а в чем же несправедливость? Ты давно понял, что с новой властью тебе не ужиться, пытался навязать начальству свои правила, потерпел неудачу и по своей воле ушел в отставку. Чем же ты недоволен? Ведь тогда-то выбора не было, нельзя же было допускать, чтобы тобой, начальником Службы, помыкали Бакатин и его прихлебатели».
Обида — это чувство, отвергающее здравый смысл и логику. Впрочем, когда силой обстоятельств человек вынужден расстаться с делом всей своей жизни, можно простить некоторую неуравновешенность его взгляда на жизнь.
Деревья согласно кивали голыми вершинами, сочувственно заглядывала в глаза собака. Осеннее солнце чуть приметно согревало лицо: «Перестань терзаться! Не ты первый, не ты последний!». Есть что-то унизительное в симбиозе человека и служебного кресла, в этом кентавре с людской головой и четырьмя деревянными ножками.
«Ты получил редчайшую возможность стать самим собой и на что-то обижаешься...»
Монолог продолжался не первый день, утомлял до крайности. Не помогали ни книги, ни друзья, ни стакан водки — старинное средство русского человека от сомнений и печали. Можно было уповать только на чудодейственного целителя — время, этого лекаря с бесконечным бинтом.
Заманчиво вновь сесть в персональный черный автомобиль с приветливым и вежливым водителем, поднять трубку телефона правительственной связи и прямо из машины поговорить с каким-нибудь столь же достойным должностным лицом, зайти затем в уютный кабинет, где уже аккуратно положены помощником свежие газеты, попросить стакан чаю и... чувствовать себя государственной персоной,
«Какая мелочная глупость! Неужели меня все еще могут привлекать эти жалкие атрибуты чиновного величия? Нет, нет и еще раз нет!»
Внутреннее благородное негодование чуточку согревает душу, подобно лучам осеннего солнца, и немного стыдно: если бы вся эта «внешняя прелесть», пользуясь словами протопопа Аввакума, не привлекала, то и мысль ни на мгновение не остановилась бы на ней.
Через два дня, как договорено, звоню Хасбулатову, выражаю искреннюю, действительно искреннюю признательность и прошу извинения за то, что не могу воспользоваться его предложением. Если же время от времени потребуется мой совет или помощь, то, «Руслан Имранович, можете на меня рассчитывать».
Собеседнику моя позиция вполне понятна. Его голос остается ровным и приветливым. Мы прощаемся».
* * *
«Может ли политик испытывать симпатию к человеку, который знаком ему только понаслышке? Может ли теплота в его голосе быть неподдельной? Мне были нужны внимание и сочувствие. Они проявились с неожиданной стороны и были от этого не менее дороги и целительны.
Жизнь продолжалась. Критический период (с некоторого отдаления он не кажется тяжелым) прошел, человек не сошел с ума, не запил, не застрелился и не свалился с инфарктом. Невидимая рука провела его между этими опасностями и вытолкнула на свободу. Я писал книгу воспоминаний, искал работу, встречался с друзьями, заводил новые, полезные и бесполезные, знакомства. Вырваться из мелового круга прошлого существования оказывалось непросто. В этом кругу я как бы сместился из середины к самому краю, но еще не исчез, не растворился в безликой массе тех, кого наверху называют «народ». Пришлось вновь соприкоснуться не по своей воле с Ельциным, хотя я не подозревал, что он помнит мое имя, и с Хасбулатовым.
Любые резкие повороты в жизни общества, будь то революции, контрреволюции, путчи, войны, смены вождей, обрубают одни служебные карьеры и выбрасывают фейерверк новых государственных и чиновных звезд. Безвестные до поры до времени полковники стремительно становятся генералами, скромные кандидаты наук, обреченные всем ходом предыдущей жизни и своим интеллектуальным ресурсом на кабинетное прозябание, вдруг вырываются на политическую авансцену, рядовые охранники, референты и помощники, вообще лица, приближенные к особе вождя, приобретают непомерное влияние в делах государства. Одновременно другие уходят в небытие, в крайних случаях — в тюрьму, а уж в самых крайних, которых немало повидала Россия, — прямо на тот свет с пулей в затылке или во лбу, по моде своего времени. Судьба играет человеком...
Вот и сыграла судьба шутку с порядочным и добросовестным человеком, моим старинным приятелем Р. В мгновение ока он был вознесен со скромной должности заместителя начальника одного из отделов Службы на пост начальника Главного управления охраны, только что выделенного из КГБ. Масштабы взлета может представить себе только тот, кто сам послужил. Так, скажем для сравнения, мог бы удивить людей спортсмен, всю жизнь прыгавший на два метра и вдруг преодолевший высоту в два сорок. Сказочный элемент, говаривал Щедрин, всегда присутствовал в жизни русского человека. Мой приятель ничуть не возгордился, не изменил своим привычкам и привязанностям, занялся делом с хваткой профессионала, ибо до Службы он работал в «Девятке», в этом же самом управлении охраны».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.