Клан Леже
Клан Леже
С Фернаном Леже ЛЮ познакомилась аж в 1925 году в Париже, он был еще незнаменит. Молодые, они втроем с Эльзой ходили в дешевые дансинги, он сам не танцевал, они приглашали жиголо, который стоил одно су танец. Гулять он их водил по рабочим окраинам. «У него были руки как у рабочего и кепка, какую носили шофера, — вспоминала она. — Он сказал — бери любые мои картины! Но в ЛЕФе тогда придерживались теории, что картины — это дыры в стене и что они должны висеть в музеях, а не в квартирах. Чтобы не обидеть Фернана, я взяла небольшую гуашь, а могла бы унести всю мастерскую. Когда я вернулась в Москву, он прислал мне статью для журнала ЛЕФ, свой доклад в Сорбонне на философском факультете — о свете и цвете на театре. Статью он посвятил мне, я ее перевела, но она не была напечатана (не помню уже почему) и лежит в архиве».
Когда ЛЮ после войны прилетела в Париж, Фернан Леже познакомил ее со своей новой женой (прежняя умерла). ЛЮ увидела огромную женщину с улыбающимся круглым лицом. Надя Леже-Ходасевич по происхождению была белоруска, из села Замбино. Молодой девчонкой, почувствовав тягу к рисованию, она бежала в Польшу, а оттуда в Париж — учиться живописи. Была одержима живописью. За побег кого-то из родных посадили — и надолго.
Бежав во Францию, Надя добралась до Леже, стала его ученицей и вскоре — его ассистенткой, а когда Леже овдовел, стала мадам Леже. Когда же умер Леже, Надя (унаследовав его миллионы и картины) вышла замуж за Жоржа Бокье, своего старого друга, бывшего и секретарем Леже, и директором его Академии живописи. И стали они жить-поживать, Леже прославлять. Построили музей, возили выставки по всему миру, снимали фильмы, издавали монографии и репродукции.
Так вот, познакомившись в Париже в 1955 году с Надей, ЛЮ очень к ней расположилась, а Надя так просто была ею очарована. Они подолгу разговаривали, ездили по Парижу и окрестностям, Надя присылала ей целые корзины снеди — черешню из своего сада, вино, окорока, сыры… Каждый день говорили по телефону. Эльза и Арагон тоже дружили с четой Леже, хотя Арагон больше с Фернаном.
Вернувшись, ЛЮ наладила отношения Нади с ее родственниками в Замбине. Родня — простые труженики — слыхом не слыхала о левой живописи, о Леже или Пикассо и боялись одного имени Нади, из-за которой репрессировали родных. ЛЮ с трудом втолковала им, что Сталин умер и времена несколько изменились, Надя знаменита и бесконечно богата, она жаждет всех видеть, приехать в родное задрипанное Замбино и выписать их всех в Париж, благо никто из них никогда дальше Минска не выезжал. Поначалу же Надя решила одарить их всех с ног до головы: «Она велела спросить, о чем вы мечтаете, требуйте всего — вплоть до «кадиллака»!»
Родственники уехали в Замбино держать совет и в одно прекрасное утро, явившись без предупреждения в полвосьмого утра с гостинцами в виде огромного шмота сала и куля яблок, попросили передать Наде, что для примирения они готовы принять от нее охотничье ружье и воротник из чернобурки сестре на пальто. Так ЛЮ наладила отношения в семье Ходасевичей-Леже, и обе стороны были ей за это крайне признательны.
ЛЮ «подружила» Надю с Черкасовыми, Симоновыми, Плисецкой и Щедриным, Зархи, Юткевичем и Ильюшенко. Ильюшенко готовила любимый Надей борщ с ватрушками, Лиля Юрьевна однажды послала в Париж с Симоновым жареных рябчиков, а сметанный соус отдельно в бутылке — тоже любимое блюдо Нади. И все очень весело клубились в двух странах, приглашали друг друга в гости, присылали подарки, платья, книги и картины. Вместе ходили в театры — не пропускали спектаклей с Плисецкой и концертов с Щедриным, летали на кинофестивали в Москву и в Канны… Когда закончилось строительство Музея Леже в Биоте, Надя пригласила ЛЮ и Василия Абгаровича на вернисаж, и потом они целый месяц жили у нее в гостях. Словом — все на широкую ногу.
Их вкусы в живописи, в литературе и искусстве абсолютно совпадали. Но Надя была партийным ортодоксом и решительно от всего, что творилось у нас, приходила в восторг. Ее не охладила даже репрессия родных, а доклад
Хрущева возмутил и ни в чем не убедил. Она так и осталась оголтелой коммунисткой. Поскольку она была ярая торезовка, а тем самым и сталинистка (или наоборот — как угодно), то ее высказывания и взгляды не встречали сочувствия у Лили Юрьевны.
Вот пример их разговоров:
Надя. Какой у вас хороший страна, как тут хорошо живет художнику, сколько свобода творит, можно много писать и показывать выставка… Замечательно! У нас художник бедный.
Лиля Юрьевна. Переезжай сюда, Надя. Что ты торчишь в Париже? Только зря мучаешься.
Или:
Надя. Я сегодня пошла к дантист, и мне сразу сделали новый зуб. Потом денег не взяли. И всего я потратила час. И пошла с новым зубом. Такой ласковый врач и любезный сестра. А во Франции я заплатила бы 400 франков.
ЛЮ. Где же ты была?
Надя. Поликлиника четвертого управления.
ЛЮ. А почему ты не пошла в районную поликлинику? Ты ведь так любишь общаться с людьми, там в четырехчасовой очереди и поговорила бы с народом. И тоже бесплатно.
«Когда мы в 1955 году впервые после войны приехали в Париж, Фернан затеял писать двойной портрет — Маяковский и я. Но закончить его не успел, заболел смертельно. Когда к нему уже никого не пускали, он захотел меня видеть. Я села к нему на кровать и когда сказала, что эскиз чудесный, он обрадовался. Спросил, какого мы были цвета, была ли я розовая? Я ответила — мне кажется, что Володя был коричневый, а я белая. Он сказал: это хорошо. Больше я его живого не видела. А эскиз картины стоял на панихиде у его гроба. Это было последнее, к чему он прикасался как художник».
Его похоронили в углу маленького кладбища возле Gif а. По дороге ЛЮ разговорилась с поэтом Блезом Санд- раром и потом записала в дневнике:
«Леже никогда не был абсолютным кубистом. Он никогда не впадал в дорогую этой группе ересь. Он не был замкнутым теоретиком, он был открыт всему новому и готов был пользоваться всеми средствами, полезными его ремеслу. Он обладал редким даром — никогда не терять из поля зрения главное — глубину темы. Движение Леже в искусстве шло вглубь, и чем больше он понимал, тем становился опытнее, тем ближе подходил к теме, тем глубже становилось ее содержание».
Сохранился перевод стихотворения Фернана Леже, не изданного у нас. Его перевела Лиля Юрьевна.
РУКИ СТРОИТЕЛЕЙ (памяти Маяковского)
Их руки похожи на их инструмент,
Их инструмент — на их руки,
Их брюки на горы, на стволы деревьев,
Только те брюки правильные, на которых
складка не заглажена. У Тотора эта складка будет в воскресенье:
Он вольноотпущенник, он вне всего,
Это нравится его жене, его дочери, его консьержке. Тотор шикарен,
Он переряжен В неделю раз,
Кисти его рук тяжело повисли, они много поработали,
Носили тяжести, рушили, строили,
очень высоко, очень глубоко, под водой, в поднебесье,
На всем земном шаре.
ВОТ ОНИ, ЭТИ РУКИ!
Они не похожи на руки его хозяина, ни на благословляющие руки прелата.
Пока машина будет работать на хозяев, вид этих рук не изменится.
Но близятся времена, когда машина станет работать НА НИХ.
Тогда и у него будут такие руки, как у его хозяина.
ПОЧЕМУ БЫ НЕТ?
И у него, в свою очередь, будут перчатки.
ПОЧЕМУ БЫ НЕТ?
ЕГО МАШИНА, ЕГО ЗАВОД, это близится, оно на пути.
ЕГО ЖИЗНЬ НАЧИНАЕТСЯ СЕГОДНЯ!
(Напечатано в журнале «Heures Claires des Femmes Francaises»)
С годами все три семьи — Леже-Бокье, Брик-Ката- нян, Арагон-Триоле — изменились, время и возраст сыграли свою роль, все стали нетерпимее, резче, чаще раздражались на Надю, отношения с ней разладились, что явно чувствуется в переписке сестер. Им невыносимо было слышать от Нади ее вечные панегирики Сталину и коммунизму, оправдание наших безобразий и беззаконий, ее нетерпимость ко всему заграничному, несмотря на миллионы в банках, виллы, лимузины и открытый счет у «Ланвен». Разговоры и споры стали принимать характер скандала.
В своей одержимости Надя доходила до прямого доносительства. Об этом всем нам стало известно 24 сентября 1994 года из газеты «Культура»:
«Ростропович представил газете текст, с которым он ознакомился в секретном архиве КГБ. Это письмо в 1974 году Надя Леже направила Петру Абрасимову, в то время заведующему отделом ЦК КПСС. Ее удивляло поведение супруги Ростроповича певицы Галины Вишневской, недовольной тем, что ее мужа посылают выступать перед колхозниками. По мнению Нади Леже, «не все могут поехать в город, чтобы послушать оперу» и Ростропович должен почитать за честь поездку по деревням. «Полагаю, Ростроповичу и его жене следует предложить остаться на Западе, т. к. они не способны испытывать признательность по отношению к СССР, который дал им образование и сделал из них знаменитостей».
Вот так.
ЛЮ и Эльза не могли знать об этом доносе, но вели с Надей жестокие идейные споры, и отношения обострились до предела. Другие Надины друзья, зная о ее взглядах, пропускали все мимо ушей. Слишком велик был соблазн «сладкой жизни», которую Надя оплачивала знаменитым (при ее тщеславии) и нужным ей людям. Вообще же она была человеком широким и щедрым, а художницей небесталанной.
В один прекрасный вечер Надя и Фурцева пришли в Большой театр на «Дон Кихота» с Плисецкой. Сидя в первом ряду, Надя в своей громкой и безапелляционной манере возмущенно говорила Фурцевой, что «Арагонам и
Брик нельзя доверять, что они отпетые антисоветчики и относиться к ним надо соответственно». Все это слышали окружающие — Надя и не считала нужным понижать голос. А в то время прослыть антисоветчиком нашим гражданам не сулило ничего хорошего.
Этого было достаточно, чтобы ЛЮ, Василий Абгарович, Эльза и Арагон прервали с Надей всякие отношения. До самой смерти они пребывали в глубокой вражде с ней.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.