14.11.1912

14.11.1912

Любимая, любимая! Если мир вмещает столько доброты, то нечего бояться, не о чем беспокоиться. Пришло Твое письмо – я как раз сидел у начальника, и мы обсуждали страхование карьерных разработок полевого шпата, – с прежней дрожью в руках я схватил заветный конверт, а на начальника уже смотрел как на привидение. Но, едва прочтя письмо два-три раза, я вдруг настолько успокоился, как давно уже не мечтал, о чем третьего дня ночью даже молился. Не Твой конверт (конечно, это неправильно, конверт письма, вот как это должно называться, но «Ты» и «Твой» так и норовят вырваться на бумагу) – не конверт письма с успокоительными строчками оказал такое действие, строчки я прочел лишь позже, а содержание письма и вовсе должно было меня потрясти, ведь чем больше получаешь, тем больше надо бояться на этой ненадежной, вращающейся Земле, – всему причиной только «Ты», оно единственное дало мне опору, это «Ты», слово, за которое я готов на коленях Тебя благодарить, слово, исторгнутое из меня беспокойством о Тебе, и вот Ты спокойно возвращаешь мне его в ответ. Ты, любимая! Значит, я могу теперь быть в Тебе уверен? «Вы» – оно какое-то скользкое, проскакивает, как на коньках, вот-вот юркнет в промежуток между двумя письмами, и нет его, приходится гнаться за ним письмами и мыслями, с утра до вечера, и ночью тоже, но «Ты» твердо стоит на ногах, оно останется, как Твое письмо, которое передо мной, вот оно, никуда не денется и снова и снова позволяет себя целовать. Какое слово! Так, совсем без зазора, ничто не сплачивает людей друг с другом, даже если у них, как вот у нас с Тобой, в распоряжении только слова.

Сегодня на службе я был само спокойствие, спокоен насколько, что даже самый взыскательный человек после такой недели не смог бы потребовать от себя большего. Об этой неделе я Тебе еще расскажу. Представь себе, я даже выгляжу хорошо, есть несколько сослуживцев, которые каждодневную проверку моего внешнего вида сделали чуть ли не своим ремеслом. И это их оценка. Я не торопился Тебе ответить (сегодня, кстати, это было бы и невозможно), но не было ни единого порыва, ни единого содрогания во мне, которые не отвечали бы Тебе и не благодарили бы Тебя беспрерывно.

Любимая, любимая! Я готов одним этим словом испещрить страницу за страницей, если бы не страх, что кто-то еще, кроме Тебя, страницы эти увидит, зайдя к Тебе в комнату как раз тогда, когда Ты будешь с удивлением изучать эти однообразно исписанные листы. Вчера я написал Тебе лишь пару строк, Ты получишь их только в воскресенье. Сейчас было бы уже затруднительно вернуть их обратно, да в этом и нет нужды, упоминаю о них лишь затем, чтобы Ты не удивлялась, в чем – в чем, а уж в удивлениях у Тебя по моей милости до сих пор не было недостатка, – это несколько строчек без даты, без обращения и подписи, являющие собой жалкую, неуверенную попытку вновь завоевать Твою милость. Отнесись к ним поласковей!

Вот только скажи, откуда же Тебе известно, что все, что я писал Тебе в последнее время, действительно мука, а не просто вздор. Ведь смахивало-то гораздо больше на вздор, и на Твоем месте я бы изо всех сил попытался держаться от этого вздора подальше. Последнее письмо, к примеру, оно же не написано было, его из меня, прости за выражение, вырвало; я лежал на кровати, и оно вдруг предстало мне не в последовательности предложений, а как одно-единственное, какой-то страшной силой сжатое предложение, которое, казалось, готово убить меня на месте, если я его не запишу. Когда я и в самом деле принялся его писать, было уже не так скверно, я кое-что подсобрал в голове, пошел на поводу у воспоминаний, и местами в нем уже стали проскальзывать крохотные стежки утешительной неправды. Но с какой легкостью я отнес его на вокзал, с какой поспешностью бросил в ящик, как потом возвращался домой – разнесчастным, но в конце концов все-таки живым человеком, покуда перед самым отходом ко сну не подкатили два следующих страшных часа и не заставили посмотреть на все содеянное совершенно иначе.

Больше ни слова об этом. Я снова буду получать Твои письма, пиши, когда хочешь, а вернее сказать, когда сможешь, только не задерживайся из-за меня допоздна на работе, я не буду мучиться, если от Тебя не придет письма, ибо когда письмо все-таки придет, оно оживет прямо у меня под руками, как не оживало, по-моему, еще ни одно письмо на свете, и с лихвой заменит моим глазам и губам все другие Твои ненаписанные письма. Зато у Тебя будет теперь больше времени, Ты будешь больше гулять дивными вечерами, что сейчас стоят (вчера мы с моей младшей сестрой гуляли с десяти до половины двенадцатого ночи, в десять ушли и в половине двенадцатого вернулись, Ты, должно быть, не совсем верно себе ее представляешь, ей уже двадцать, она у меня прямо-таки высоченная и очень крепкая, хотя еще вполне ребенок), если, конечно, Тебе не нужно будет спешить на репетиции. Желаю, чтобы «Юмор» Тебе хорошо удался! Я совсем замучил Макса, чуть ли не выворачивая ему руки во всех пражских улицах и переулках, но этот дуралей из всего телефонного разговора почти ничего не запомнил и ни о чем, кроме Твоего смеха, рассказать не может. Как же, должно быть, Ты уже свыклась с телефоном, если можешь даже смеяться в трубку! А мне при одной только мысли о телефоне уже не до смеха. Иначе что помешало бы мне добежать до почты и пожелать Тебе доброго вечера? Но целый час ждать, когда тебя соединят, от волнения вцепившись руками в скамейку, потом, когда, наконец, выкрикнут твое имя, опрометью бежать к телефону, ощущая, как все в тебе дрожит, слабым голосом просить к телефону Тебя, не зная, хватит ли духу вообще Тебе ответить, потом благодарить Бога, что три минуты наконец истекли, и возвращаться домой, мучаясь теперь уже поистине неутолимым желанием поговорить с Тобой наяву, – нет, лучше уж и не пробовать. Впрочем, сама возможность – флером прекрасной надежды – остается, какой у Тебя номер, боюсь, Макс его уже позабыл.

Ну вот, а теперь я паинькой отправляюсь спать. Любимая, любимая моя, я совершенно немузыкален, но если уж это не музыка, то что тогда музыка!

Твой Франц.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.