Даллес тащил в ЦРУ
Даллес тащил в ЦРУ
Как я говорил, в последние годы некоторые «бытописатели» пытались здорово сузить рамки деятельности полковника Абеля, отрицая даже то, что он был оперативным работником. Называли его «почтовым ящиком» или расхваливали как радиста, руководителя непонятно какой резидентуры связи. Утверждали, будто он чистый техник и занимался сбором материалов от нелегалов со всей Северной и Латинской Америки да передачей их в Москву, сводя всю работу нелегального резидента к такой скромной роли.
С этими «знатоками» не согласны многие. В том числе и руководитель ЦРУ тех суровых холодных лет Аллен Даллес. Вот как характеризовал он полковника журналисту Санжу де Грамону в статье, опубликованной в «Нью-Йорк геральд трибюн»:
«Абель — редкая личность. Он одинаково уверенно чувствует себя и в искусстве, и в политике, Не только талантливый художник, хороший музыкант и отличный фоторепортер, но и исключительный лингвист, способный математик, физик, химик. Развлечения ради он читал Эйнштейна, решал проблемы высшей математики и быстро “расшифровывал” ребусы в “Санди таймс”. Был хорошим столяром и делал стулья и кресла для своих друзей в тюрьме. Его идеалом было знание».
Уже приводившаяся и ставшая чуть ли не крылатой фраза многолетнего директора ЦРУ Аллена Даллеса о желании иметь «таких трех-четырех человек, как Абель в Москве» известна гораздо больше другого исключительно важного признания главного цээрушника, сделанного им в беседе с адвокатом полковника Джеймсом Донованом: «Можно только пожалеть, что он вышел не из нашей разведслужбы».
Американцы, и особенно пресса, именовали Абеля «величайшим разведчиком XX века». Давайте сделаем понятную скидку на гордость собственными спецслужбами. Разведчик величайший, но после долгих лет упорной погони полковник разоблачен и заканчивает свой век в тюрьме.
Трудно поверить, однако в США практически ничего не сумели раскопать о предыдущей деятельности Абеля. Ни его реальные военные подвиги, что относительно понятно, ни несколько долгосрочных довоенных нелегальных командировок в Западную Европу в поле зрения «главного противника» не попали.
Отдадим должное промолчавшему при его аресте перебежчику Орлову, который не мог не увидеть заполонивших газеты фотографий советского нелегала — своего бывшего помощника и радиста. Но промолчал — слава богу! Воздадим должное героизму Фишера, чей «полковник Абель» хранил в суде дорого ему дававшееся, однако гордо выглядевшее безразличное молчание. Американцы из него ничего, ну совершенно ничегошеньки не выудили. Вильям Генрихович Фишер держался скалой, несмотря на неоспоримые улики. В истории мировой разведки такого не было и вряд ли когда-нибудь повторится: назвавшийся Абелем не сказал врагу а-б-с-о-л-ю-т-н-о ничего. Ни единой детали, ни даже какого-либо незначительно-правдивого профессионального эпизода.
В ЦРУ не сумели проникнуть в тайны советского резидента. Он так и остался для них полковником Абелем. Следствие ни на йоту не продвинулось в расследовании его деятельности, эксперты лишь предполагали, какой ущерб он мог нанести США. В американских спецслужбах имели о нем весьма смутное представление: в ФБР до сих пор не уверены относительно точной даты въезда гражданина США по имени Эндрю Кайотис в США. А между тем 14 ноября 1948 года литовец Кайотис (вспомните командировки майора Фишера в Прибалтику) сошел на берег канадского Квебека, прибыв на корабле «Скифия» из Германии. Долгие годы проживший в США Кайотис, 1895 года рождения, навестив родную Литву, возвращался домой в Детройт. Из Канады он быстро перебрался в США, о чем свидетельствуют сохранившиеся отметки иммиграционного и таможенного контроля. И тут же пропал. Впрочем, Кайотис исчез еще задолго до этого: настоящий обладатель этого невымышленного имени и совсем неподдельного американского паспорта своей смертью скончался в одной из больниц Советской Литвы в 1948-м. Майор Фишер, отправленный в командировку в Ригу, изучил его биографию со свойственной ему основательностью.
В ФБР осторожно замечают: прежде чем обосноваться в Нью-Йорке, Абель долго колесил по стране, изъездив ее вдоль и поперек, бросая временный якорь в разных городах. Лишь предполагается, что только в середине 1950 года «его» художник Эмиль Роберт Гольдфус, родившийся в семье немца-маляра 2 августа 1902 года, обосновался в Нью-Йорке. В основном, кажется, останавливался в маленьких недорогих отелях Бродвея, часто их меняя. Однако к тому времени Вильям Фишер уже был награжден за быструю легализацию боевым орденом. Это американское незнание лишь подтверждает, что нелегальная командировка, начатая в 1948-м, — подтвердим рассекреченную дату въезда — продолжалась до 1957 года вполне успешно.
В 1949-м, предположительно в конце мая, Фишер, прочно легализовавшись, доложил Центру о готовности приступить к работе. Легенда претерпела некоторые изменения: из привлекающего внимание свободного художника он превратился скорее в изобретателя. Не обремененный семьей, он в годы войны заработал немного денег, выгодно вложил их и теперь, не бросая приносившего маленький доход изобретательства, позволил себе заняться и любимой с детства живописью.
У Эмиля Гольдфуса появилось немало друзей среди коллег. Рисовальщик с немецкими корнями Гольдфус выбирал среди американских живописцев наиболее порядочных людей, ребят искренних и к нему по-товарищески относящихся. Первым среди них стал Берт Сильвермен, 1928 года рождения, о котором мы уже рассказали. Теперь он превратился в настоящего классика американского реализма и еще в сентябре 2010 года проводил свою очередную, уж не знаю какую по счету, персональную выставку.
Были и еще художники — Дэвид Леви, Франц Феликс, Ален Уинстон… Все они знали об Эмиле лишь то, что рассказывал им сам друг и коллега. Информация выдавалась сугубо взвешенная и правдоподобная, так что ни у кого из новых знакомых Гольдфуса никаких вопросов по поводу его простой и бесхитростной жизни не возникало. Родители давным-давно приехали в США из Германии. Он жил сначала в Бостоне, затем переехал в Нью-Йорк. Начал с фоторетушера и добился успехов в профессии, требующей аккуратности и некоторых навыков художника. Убежденный холостяк, скопил немного денег. Честные трудовые сбережения — это по нашей терминологии — позволили уже в зрелом возрасте заняться любимой живописью, пусть абсолютно неприбыльной, зато такой заветной, долгожданной. В этом синопсисе есть и немало правдивого — действительно, Вильям Генрихович хоть порисовал в США от души.
Абель легализовался в Штатах прочно. Но в 1957-м веревочка все же свилась… Разведчик и Центр почуяли надвигающуюся угрозу в липе Рейно Хейханена. До приезда в Нью-Йорк и последовавшего ареста Фишер провел 18 дней во Флориде. Так решил Центр: тяжелый момент лучше было переждать подальше от постоянного места пребывания. Марк поселился в городке Дейтон-Бич. А момент — действительно исключительно неприятный, опасный. По просьбе полковника Центр выводил из игры его связника-нелегала Хейханена. Не торопились, боялись спугнуть.
И дождались — на встрече, которые теперь по воле Фишера проходили все реже, Вик сообщил, что в марте 1957-го ФБР вроде бы проявило к нему повышенный интерес и началась повторная проверка. Тут же Центр запретил Марку встречаться с Виком. А тот все тянул с отъездом…
Ясно было Центру и иное — Марка тоже надо было выводить. Слишком долго он жил в Штатах, чересчур устал. Даже в Москве, по поведению навещавших опекунов, домашние чувствовали: отец и муж вот-вот вернется. Да и начальство им намекало, что, мол, скоро, совсем скоро… И на лето на родину Эли, жены, в город Осташков мама с дочкой ехать не торопились.
Маршрут отъезда и легенду полковнику в Центре уже подготовили. Отправляется подлечиться куда-то на юг; его уже ждали в Мехико, оттуда — в Европу и… Но до этого надо было законсервировать дела, уничтожить документы в Нью-Йорке. Вика же терпеливо зазывали в СССР, а резидента держали вдали от него, во Флориде, в Дейтон-Бич. Но Марку, зарегистрировавшемуся в тамошней гостинице под именем Мартина Коллинза, не повезло: в игру разведок вмешалась стихия. Шли сплошные магнитные бури, радиосвязь была ужасная, и только 6 мая удача, как показалось, улыбнулась. В отеле Дейтон-Бич Марк по радиоприемнику сквозь сплошные помехи получает долгожданную радиограмму: всё в порядке, Вик уже в Париже и скоро будет в Москве.
Фишеру разрешили вернуться в Нью-Йорк, только остановиться не в квартире 505 дома 252 на Фултон-стрит, а в гостинице «Латам», куда он и въехал 11 мая 1957 года под именем Коллинза. В квартиру предстояло лишь заглянуть — кое-что взять, некоторые вещи обязательно уничтожить.
Больше с Центром связаться никак не удавалось ни из Дейтон-Бич, ни из Нью-Йорка — тогда бы Марк получил предупреждение о предательстве Вика, постоянно ему передаваемое. Кажется, его преследовал злой рок. Он действовал сам, уже без советов и приказов. Попытался зайти в старую свою квартиру, но что-то остановило — то ли чутье сработало, то ли предчувствие. Квартира уже была под наблюдением: Вик давал показания.
Хотя знал Хейханен немного, однако шифрограмма, недавно через него полученная, — шефа, известного ему под именем Марк, поздравляли с присвоением звания полковника, — сыграла роковую роль. В ЦРУ поняли, что напали на след крупного разведчика и с Виком стали работать еще серьезнее.
Если верить российским источникам, Фишер ни разу не приводил в дом связника. Американские историки разведки уверяют в ином — радист однажды побывал на Фултон-стрит. От Вика на суде прозвучало такое же признание, да и туповатый алкаш вряд ли смог бы вывести спецслужбы на обиталище Абеля, не загляни он в него до этого хоть разок.
Марк же, в отличие от Центра, пребывал в неведении о предательстве Вика. Вот он приближается к дому на Фултон-стрит, присаживается на скамеечке поблизости и настораживает круглосуточно дежурившую рядом с домом 252 наружку: похож на человека, описанного Виком. Но зацепиться за незнакомца не удалось. Марк ушел от наблюдения, интуитивно оторвавшись от хвоста. Наружка была не до конца уверена, что объект установлен верно…
Новая попытка пробраться в собственную квартиру удалась, портативный приемник оттуда был вынесен. На следующий день пришел черед зайти туда снова и заглянуть под деревянную лестницу, где в тайнике хранились шифровальные блокноты, шифрозаписи, почтовые адреса для связи и, в портативном контейнере, письма от жены Эли и дочери Эвелины.
20 июня Марк снова проник в дом незамеченным. И тут удача не то что изменила, а просто отвернулась. Время к одиннадцати вечера, свет превратился в полумрак, да еще и окна завешаны шторами. Разыскивая в темноте в ящике метрику на имя Мартина Коллинза, он случайно смахнул на пол крошечный контейнер, в котором хранились письма.
Если бы не это, может, и не появилась бы на свет книга о разведчике Фишере — Абеле…
Марк долго шарил по полу, искал контейнер, но тот куда-то закатился и никак не попадался под руку. Подойдя к окну, он чуть откинул штору, внимательно осмотрел улицу. Все спокойно, вроде бы никого и ничего. Зажженный свет, по его уже потом, в Москве, написанным отчетам, горел две, максимум три минуты. За это время был найден оказавшийся под столом контейнер — и твердо засечен наружным наблюдением, сфотографирован выходящий на улицу советский нелегал-полковник.
Выйдя из дома, Марк направился в метро. Показалось или нет, что следом за ним, и уж слишком долго, вышагивает какой-то человек? Нет, показалось: во-первых, незнакомец тащил чемодан; во-вторых, в метро сел не с Марком, а в последний вагон.
Но все же не показалось. Американцы утверждают, что с момента выхода из квартиры на Фултон-стрит Марк находился под их постоянным наблюдением. И тот человек с чемоданом был от наружки. Объект наблюдения, возможно, «купился» на чемодан — какой наружке охота таскаться с тяжестями? Но при «передаче» объекта применяются и такие хитрости. Трюк с переноской всяческих сумок, портфелей, тяжелых вещей в разведке используется постоянно — но в основном теми, кто пытается уйти от наружки. Человек, что-то несущий, как и идущий с ребенком, психологически вызывает меньше подозрений…
Марка ведут до гостиницы «Латам». Вы понимаете, в какую цепь случайностей превращается иногда разведка, где продумано все до мельчайших деталей? Плохая погода и непроходимость радиоволн. Случайно упавший на пол контейнер. И…
А еще до этого, ранним утром, Фишер, тщательно проверившись, доехал до обычно немноголюдного Ван Корфлэнд-парка. Там, побродив по каменистым тропинкам, отыскал ровно в тридцати шагах от последнего поворота затерявшейся на краю парка дорожки сухое дерево. Еще несколько шагов и Фишер наклонился: точно, именно тут под большим камнем лежал сверток, замотанный непромокаемой пленкой. Быстро положив его в портфель, он отправился в отель «Латам». Два часа дороги, проверок, и, наконец, дверь номера 839 запирается на ключ. Нелегал приступает к уничтожению важнейших документов — сожжено и спущено в унитаз все, что даже косвенно могло вывести на работавших с ним в разные годы и разными способами людей. Нет больше записей, которые могли бы помочь полковнику, зато не осталось и следов его такого полезного пребывания в чужой стране. Оставлено лишь самое необходимое, то, что могло понадобиться для последних дней его нелегальной миссии в США.
Вторая половина 1960-х, дача в Челюскинской, где Вильям Генрихович проводил все больше времени
А так он выглядел в Соединенных Штатах. Типичный американец в шляпе и твидовом пиджачке
Это портрет нью-йоркского живописца Эмиля Гольдфуса кисти известного американского художника Берта Сильвермена
Абель в здании суда в Нью-Йорке
В этой тюремной камере, нарисованной полковником Абелем, он провел долгие годы
Еще день, и русского нелегала освободят. Эвелина и Елена (Эля) Фишер только что встретились с адвокатом Донованом.
На заднем плане кузен Дривс — он же Юрий Дроздов
(слева) Герой России Владимир Барковский добывал атомные секреты еще с самого начала войны
(справа) Юрий Соколов был связником полковника Абеля в Соединенных Штатах
(слева) Разведчик и художник Павел Громушкин дружил с Вилли с 1938-го и до последних дней
(справа) Генерал Юрий Дроздов под видом кузена Дривса вызволял Фишера из плена
Моррис Коэн, человек, добывший для нас бомбу
Говорят, у Морриса Коэна и его жены Лоны было идеальное взаимопонимание. Хватало одного жеста, одного взгляда
В таком парике Вильям генрихович Фишер предстал перед зрителями под именем полковника Абеля в фильме «Мертвый сезон»
В этом фильме Донатас Банионис сыграл одну из своих самых удачных ролей. Рядом с актером разведчик-нелегал Конон Молодый (справа)
На выступлениях Вильяма Фишера залы всегда были забиты. Правда, в основном людьми его профессии или к ней близкой
Потом его стали выпускать и за границу в соцстраны. Особенно понравилось Фишеру в ГДР, где он встречался с генералом Маркусом Вольфом (на снимке слева)
Но и по нашей стране он ездил немало. А когда режим тотальной секретности был ослаблен, то легко находил общий язык с любой аудиторией
После возвращения из США курил только «Беломор», ставший любимым
Они с женой Элей одевались скромно
Рыбалку Вильям Генрихович очень любил
Семейный портрет на фоне дачного пейзажа
О его любви к животным можно рассказывать и рассказывать
Любил читать газеты. Но еще больше — решать кроссворды
На отдыхе в Сочи Вильям Генрихович взялся за перо: написал повесть
Он любил путешествовать. Интересовало все новое, необычное, невиданное
Родная дочь полковника Фишера — Эвелина Вильямовна Фишер в свадебном платье. Отец на торжестве не присутствовал: был в США
А это — Эвелина у себя на даче в 1993-м. Сидела, рассказывала, выкуривая по полпачки
Приемная дочь Фишера Лидия Борисовна Боярская пошла на фронт ровно в 18 лет. Все награды — только за войну
Одно из последних фото полковника Фишера — Абеля. От нас уплывает живая история. И — навсегда
Он никого не потянул за собой в тюрьму, приняв все — даже ни в чем не признавшись — только на себя. Поэтому в американской периодике полно мифов о полковнике Абеле. Так и не докопавшись до того, что к ним в руки попал опытнейший нелегал из внешней разведки, в Штатах его записали в военные разведчики. Почему-то считалось, что советский шпион Абель работал в гитлеровской Германии и под чужой личиной добрался до высоких постов в нацистской иерархии. Ему приписывали отцовство в семействе, «обосновавшемся в ФРГ». Боялись, что даже из тюрьмы он передает секретные сведения, доставляемые другими заключенными. Его тесты на IQ, по результатам близкие к гениальности, еще больше напугали тюремное начальство. Когда Абеля меняли на несколько банального по сравнению с ним капитана-летчика Пауэрса, ему чуть не продырявили только-только выданный по этому случаю тюремный костюм. Он рассказывал: распарывали в разных местах, протыкали, искали вывозимую секретную информацию. Абель превратился для своих стражников в тяжелый кошмар или, пользуясь американским сленгом, в постоянную боль. В Западной Германии перед обменом он сидел в необычной камере. Опять его тюремщики чего-то боялись. «Несколько дней меня держали в стальной клетке в длину метра два с половиной, два — в высоту и несколько меньше двух в ширину, — вспоминал Вильям Генрихович. — Прутья сделаны из круглой стали. Пол под клеткой был приподнят еще сантиметров на 15… Внутри стояла койка. А сторожили меня двое. Я понимал, что история близится к обмену».
И как же по-разному оценивают это унизительное заточение пленник и его адвокат. Вот как преподносит эпизод Донован в «Незнакомцах на мосту»: «10 февраля 1962 года я проснулся в пол шестого утра. С трудом упаковал вещи. Шел восьмой день моего пребывания в Берлине, и, если все пройдет успешно, день последний. После завтрака я отправился в американский военный лагерь. Из маленькой гауптвахты с усиленным караулом, где Абеля содержали в особо охраняемой камере, были удалены все арестованные».
Адвокат Донован, который взял на себя все переговоры по обмену, тем не менее не до конца доверял тем, с кем имел дело. Не верил, что разговаривает с женой и дочерью Абеля. Елену Степановну принимал за нанятую актрису, Эвелину — за сотрудницу КГБ. Приезжая для переговоров в Восточный Берлин, юрист и бывший военный разведчик краснел и сопел, его давление поднималось. Донован трясся — вдруг русские похитят его, увезут с собой? Веры в соотечественников Абеля, в отличие от уважения к полковнику, у адвоката не было…
Но за пять лет до этого спецслужбы США испытали и час триумфа. Он пробил в 7.21 утра 21 июня 1957 года, когда трое агентов ФБР ворвались в номер 839 скромной гостиницы «Латам» на Манхэттене, где еще 11 мая снял комнату за 29 долларов в неделю жилец Мартин Коллинз. Заспанный голый человек лет пятидесяти пяти, прикрывавшийся рукой, был искренне удивлен видом грозной троицы. Особенно — револьвером в руках одного из них. Здесь же ФБР допустило и первый промах: после сорвавшейся у старшего фразы — «Господин полковник, надеемся, вы будете сотрудничать с нами!» — нелегалу мгновенно стало понятно, кто его выдал: из десятка миллионов жителей Нью-Йорка о недавнем присвоении ему полковничьего звания был осведомлен лишь Рейно Хейханен.
Обитатель забитого вещами номера не показал ни удивления, ни неудовольствия тем, что ему приписывают столь высокий чин. Детектив, быстро сориентировавшись, протянул арестованному искусственную челюсть, взятую с гостиничной полки. Тот спокойно попросил разрешения одеться. Не отвечая, агент задал, по версии американцев, следующий вопрос: «Есть ли у вас художественное ателье на имя Эмиля Гольдфуса в Бруклине?» Челюсть была привычно вставлена, трусы натянуты, и ответ прозвучал тотчас: «Да, есть». Тут же арестованный попросился в туалет. Отказа не последовало, и Марк помимо осуществления естественной надобности успел спустить в унитаз часть шифроблокнота.
Развернулось второе действие. В комнату вошел четвертый — инспектор управления по иммиграции и натурализации Роберт Шонбергер. На его вопрос «Действительно ли вы приехали в США из Канады в 1948-м?» последовало «Да». Второй вопрос: «Действительно ли вы въехали в США под именем Эндрю Кайотиса?» И на это было получено короткое «Да». Действия агентов ФБР, ворвавшихся в комнату, были незаконны. Его арестовали без ордера на арест, на обыск и изъятие имущества. Пытаясь придать аресту некую формальную правоту, инспектор Шонбергер объявил Коллинзу, что он арестован «за нелегальный въезд в США». Присутствовала в этом доля цинизма: при чем тут тогда ФБР, если ордер выписан службой иммиграции и натурализации? В таком случае все, что можно было предъявить полковнику, именовалось «незаконным въездом и проживанием в США». Но спецслужбы, как правило, не церемонятся. Существовал, по их мнению, шанс перевербовать Марка. Если арест проводился ФБР, то дело было бы немедленно предано огласке, но в планы ФБР и ЦРУ такое не входило. Последовал приказ одеться, и Мартин Коллинз, он же Эмиль Гольдфус, он же Эндрю Кайотис неспешно — он все делал спокойно и не торопясь — медленно открыл дверцу стенного шкафа и натянул пиджак из серого твида. Его голову украсила соломенная шляпа, с которой он потом не расставался. Этот головной убор стал его фирменным знаком, в нем полковник Абель запечатлен на всех фотографиях того времени. Агент ФБР защелкнул наручники. Арест, пусть и незаконный, состоялся.
По советской версии Фишер успел уничтожить и лежавший на столе текст так и не расшифрованной той ночью радиограммы. В книге Санжа де Грамона «Тайная война» и в других западных изданиях об этом нет ни единого упоминания. Зато де Грамон пишет, что обыск, сначала весьма поверхностный, продолжался в гостиничном номере 20 минут. Но и за это время в комнате, заполненной тюбиками с красками, бумагами, кипами книг, было легко найдено немало любопытного.
Чего стоили два коротковолновых радиоприемника, которые столько говорили о тайной работе их владельца! Осталось расписание радиосвязи. Отыскались запасные шифровальные блокноты, некоторые из них — на русском языке. В тонком деревянном карандаше — умело сделанном Марком контейнере — хранились восемь микрофильмов: на большинстве из них письма от дочери и жены и два почтовых адреса в Москве. Наготове были и шесть тысяч долларов, необходимые для отъезда в Мексику и условия связи там с советской резидентурой. Твердое намерение уехать в ближайшее время подтверждалось также двумя медицинскими сертификатами о вакцинации, выданными на две разные фамилии. Как и два также выплывших на свет свидетельства о рождении. Они были на имя Эмиля Роберта Гольдфуса, рожденного 2 августа 1902 года в Нью-Йорке, и Мартина Коллинза. Последний был постарше — родился 15 июля 1897-го. Позже, при проверке, свидетельство на Гольдфуса оказалось настоящим, только вот бедный младенец оставил белый свет еще в возрасте года и двух месяцев 9 октября 1903-го… А Мартин Коллинз был признан фальсификатом. Позднее, уже взяв имя Абель, он «признался»: «Господин следователь, в районе Лоуэр-Ист-Сайда в Нью-Йорке, где я приобрел эти паспорта, проживает, как вы знаете, немало бедных людей — это евреи, итальянцы, негры, лица других национальностей, которые ради своего существования готовы на все. И среди них есть несомненно талантливые люди, способные изготовить любую вещь. Там можно купить что угодно».
Но еще одну обнаруженную улику опровергнуть было никак нельзя — тут же лежала и записка Вика, в которой тот сообщал об отъезде в Европу.
Нашли ключи от сейфов. На чековой книжке банка на Ист-Ривер лежало 3383 доллара. Вклады вносились 12 июня 1950 года и совсем недавно — 5 апреля 1957-го.
Вскоре спецслужбы отыскали и сейф, снятый Марком на имя одного из знакомых. Тот и не догадывался, кому он оказывает такую услугу. В сейфе — бумаги на 15 тысяч долларов, вложенные в акции компании «Манюфэкчерс траст». Для тех далеких времен — суммы немалые. Значительная часть денег принадлежала Центру, меньшая — накоплена Фишером за годы в Штатах.
Обыск в бруклинском ателье художника Эмиля Гольдфуса тоже принес немало любопытного. Наиболее губительным для полковника был коротковолновый радиоприемник. Здесь же — горы эскизов и картин Марка, множество книг, свидетельствовавших о разнообразии интересов: от полицейских романов до «Элементов символической логики».
Ну а пока из отеля его в наручниках привезли в отдел Службы иммиграции и натурализации. Сфотографировали, сняли отпечатки пальцев. На двухмоторном самолете доставили в штат Техас, в лагерь для перебежчиков, где его ждала накаленная до почти 40 градусов одиночная камера № 5. Остальные камеры были пусты. Измученный полковник улегся спать.
Вернувшись, он рассказывал Эвелине, что всегда представлял себе в трудные моменты и в часы бессонницы виды подмосковной природы. Инструкторы еще дома внушали будущим нелегалам, что это — лучший способ расслабиться, переключиться, порой — забыться. Действительно помогало. Научился ощущать себя идущим среди березок. Любимое дерево, столько раз рисовавшееся и в воображении, и на холсте…
Что тревожило Фишера? Письма. Они, написанные по-русски, были серьезным козырем обвинения. Однажды, не упоминая о деле Абеля, я спросил о переписке с родными супругов-нелегалов — Героя Советского Союза Геворка Андреевича Вартаняна и его жену Гоар Левоновну. Мол, можно ли хранить письма? Оба, успешно проработавшие 40 лет под чужими именами, эмоционально всплеснули руками. Смысл сказанного ими сводился к следующему: быстро прочитать два-три раза это самое дорогое послание, которое только и может получить годами оторванный от дома разведчик, и обязательно тут же, никуда не пряча, уничтожить. Свернуть в трубочку и поджигать обязательно сверху. Так не останется пепла…
И еще — о заходе связников на квартиру. Тут слово Герою России, разведчику-нелегалу Алексею Михайловичу Козлову, который провел за границей десятилетия. Никаких встреч со своими! Не то что поблизости от собственного жилища — просто в городе, где работаешь. Пример Козлов привел соответствующий: великолепный нелегал Конон Молодый постоянно встречался со своими радистами в их коттедже неподалеку от Лондона. «К чему это привело?» — спросил Алексей Михайлович. Да к тому, что известные нам Коэны, работавшие в Англии под фамилией Крогеры, были, как и Бен, арестованы. Наружка, следившая за Молодым, вышла на его помощников. Вот и получились долгие годы в тюрьмах ее величества. Никакие естественные человеческие чувства типа дружбы, единения, теплого общения не оправдываются перед лицом опасности. Если бы не эти товарищеские посиделки, возможно, Коэнам — Крогерам не пришлось бы мучиться в холодных британских казематах. Они жестоки, правила разведки.
Но если обратиться к найденным в тоненьком деревянном карандаше письмам, что было в них? Почему по просьбе защиты они, вроде как окончательно топящие подсудимого Абеля вещественные доказательства, были зачитаны на суде? В них звучали такие любовь и долготерпение жены Елены и дочери Эвелины, такая стоическая преданность годами оторванному от нормальной семейной жизни мужу, что послания произвели на присяжных неожиданный для обвинения эффект.
Вот что писала Эвелина: «Дорогой папа, шлем тебе наилучшие пожелания. Папа, дорогой, мне тебя очень недостает. Ты не можешь понять, как ты мне нужен…»
А это — жена Эля: «После твоего отъезда (из отпуска в 1955-м. — Н. Д.) я серьезно заболела. Сплю плохо. Чтобы подышать свежим воздухом иду на балкон. Иногда беру твой инструмент (гитару или мандолину. — Н. Д.), смотрю на него, хочу послушать, как ты играешь, и скучаю. Для нас ты лучше всех людей. Не говори “нет”, потому что все люди, которые тебя знают, того же мнения. Обнимаем тебя от всего сердца и поздравляем тебя. Попытайся уладить дела так, чтобы быстро вернуться. Годы и старость нас не будут ждать. Как ты там? Как твой желудок? Заботься о себе. Хотела бы жить с тобой для нас двоих».
Понятно, почему дрогнула рука сурового нелегала и не уничтожила, не сожгла, как принято и заведено, эти послания. Это было бы как поджигать, свернув колечком, саму семейную любовь. Присяжные восприняли письма по-человечески… Однако благодаря им ЦРУ выяснило: Абель побывал в Москве во второй половине 1955-го. Добирался домой, так уверены американцы, по маршруту Штаты — Париж — Москва в июне 1955-го, а в США вернулся в начале декабря того же года. Противоречит рассказу Эвелины: «Папа прилетел в Москву из Вены».
Ну а сами письма сыграли «за» Абеля. Он, отрешенно-хладнокровный во время суда, показал, по оценке ЦРУ, «некоторые признаки возбуждения лишь во время чтения писем его жены и дочери».
Но и здесь люди из ЦРУ ошиблись. Был и еще один момент, когда Вильям Фишер оказался на грани взрыва. Это когда свидетельствовал на суде мерзавец Хейханен. Хотя и был хроническим алкоголиком, слабо говорящим по-английски, но показания давал против Абеля существенные. Марка бесило предательство, спившийся подонок вызывал чувства отвращения, он и называл его «тварью». В Москве рассказывал Дмитрию Тарасову: «Мне безумно хотелось выскочить к предателю, схватить его за горло и задушить, как бешеную собаку. И только сознание чекистского долга перед родиной заставляло быть внешне спокойным, ничем не выдавать своего волнения, с тем чтобы дать присутствующим воочию убедиться в превосходстве истинного советского разведчика над предателем». Вероятно, говорил все это Вильям Генрихович начальнику по работе в более приземленном стиле, чужд ему был пафос. Но смысл сказанного от того не меняется.
Здесь, в этих письмах, в хладнокровии Абеля, а не только в умелой линии защиты Донована, и кроется то, что помогло в конечном итоге избежать нависшего смертного приговора.
А ведь приговор виделся именно таким. Обвинения, выдвинутые прокуратурой Нью-Йорка по трем пунктам, изложенным на двенадцати страницах прокурором Бруклина Муром и помощником Генерального прокурора США Томпкинсоном, были суровы. Еще в Техасе человеку, назвавшемуся Абелем, официально сообщили, что его будут судить как шпиона — в случае признания виновным ему грозила смертная казнь. ФБР подтвердило в техасской тюрьме, что по данным, которыми оно располагает, полковник с огромной долей вероятности закончит жизнь на электрическом стуле. Министерство юстиции готовилось к процессу тщательно.
Его подвергали, как признают сами американцы, «длительным и мучительным допросам». Что скрывается за этими словами? Били? Неизвестно, об открытых физических методах воздействия Вильям Генрихович никогда и никому потом не рассказывал. Да, камера-клетка в летнее время накалялась до 40 градусов. Ему несколько раз становилось плохо, состояние приближалось к полуобморочному. Однако, как я склонен предполагать, побоев не наносили. К нему не подсаживали тогда других заключенных. Условия содержания характеризовались тюремщиками как «относительно комфортные».
У Абеля была альтернатива. Ему предлагали сотрудничать с ЦРУ. Это подтверждено не только после возвращения домой, но еще в США. И никто в Штатах заявления полковника, данного под присягой «Клянусь говорить правду…», не опровергал. Вот и отыскавшийся текст заявления, который он сделал письменно на суде в Нью-Йорке: «Они мне говорили, что обеспечат хорошее питание, алкоголь и комнату с кондиционером в отеле Техаса…»
Когда предложение было с интеллигентным достоинством отвергнуто, агент ЦРУ в третий раз, если считать чуть не первую фразу, прозвучавшую в раннее утро ареста, снова выдвинул конкретное «предложение работы» — «в одном федеральном агентстве с начальной платой в 10 тысяч долларов в год». Абель отклонил и его с твердой учтивостью. ЦРУ ценило услуги полковника дорого, а он оценивал ЦРУ низко.
Тогда, 7 августа 1957 года, через полтора месяца после ареста, заключенному сообщили о выдвинутых обвинениях:
За доставку Советскому Союзу сообщений секретного характера, содержащих атомную и военную информацию, — максимальное наказание смерть.
За участие в сборе приведенной информации — максимальное наказание десять лет каторги.
За нелегальный въезд и пребывание на территории США в качестве агента иностранной державы — максимальное наказание пять лет тюремного заключения.
Видимо, в ЦРУ уразумели, что на данном этапе разведчика не сломить-не согнуть, и не торопились. Время было на стороне ЦРУ. Понятно, что, если даже не дойдет до смертного приговора, у хозяев положения окажется масса времени, чтобы нажать и надавить. Сразу после предоставления обвинительного заключения и отклонения очередного предложения о переходе на чужую сторону Абеля перевезли в Нью-Йорк, в камеру федеральной тюрьмы на 11-й улице.
Уже 13 августа 1957 года он в первый раз появился в федеральном суде Бруклина. Судья Мэтью Абруццо в тот день разрешил ему просить через коллегию адвокатов Бруклина защитника, который сможет представлять его на процессе, названном «Рудольф Иванович Абель, также известный как “Марк” и также известный как Мартин Коллинз и Эмиль Р. Гольдфус против Соединенных Штатов Америки».
Прошло еще несколько дней, и коллегия назвала имя защитника — Джеймс Брит Донован. Это был совсем не простой адвокат, прямиком ринувшийся на защиту русского полковника. Но Абелю с ним повезло. Прежде всего тем, что Донован был не из оголтелых, требовавших казни русского шпиона, а затем и наказания для самого Донована, «осмелившегося предать нацию». Мало кто тогда, да и теперь, обратил внимание на фразу из первого же заявления Донована: «Я согласился защищать Абеля в интересах нации». Об интересах нации известный нью-йоркский адвокат, офицер разведки в ранге капитана 3-го ранга, знал не понаслышке.
Участник Второй мировой войны, он служил военным советником у своего однофамильца генерала Донована. Имя в истории разведки встречающееся. Генерал возглавлял Управление стратегической службы (УСС) — так в прошлые годы именовалась разведывательная служба США. На Нюрнбергском процессе Донована назначили помощником генерального обвинителя США.
Бывают ли разведчики бывшими? Наивный вопрос. Так в бруклинском суде встретились два старших офицера спецслужб: вышедший в отставку американский и действующий, попавший в плен, русский. Марк все быстро понял. Для него это был наилучший вариант. Он имел дело с профессионалом, понимавшим, что где-нибудь в обозримом будущем нечто подобное приключившееся с его подзащитным может случиться и с выполняющим схожее задание американцем. И опытный разведчик Джеймс Донован не ошибся с прогнозами — словно предугадал, что не вечно летать разведывательным У-2 над СССР безнаказанно и что сбитый летчик капитан Пауэрс может избежать долгого российского сидения благодаря Абелю, которого он, Донован, сознательно не дал затащить воинствующим коллегам на электрический стул. Здесь адвокат продемонстрировал не только искусство юриста, но и тонкое предвидение разведчика-стратега.
В этом понимании Джеймса Б. Донована, адвоката со 161, Уильямс-стрит, Нью-Йорк, поддержал и другой бесспорный профи — директор ЦРУ Аллен Даллес. Есть неопровержимые свидетельства, что Донован и Даллес встречались во время судебного процесса, а также после него и перед самым обменом. Они советовались, обменивались мнениями, вели собственную линию. Донован не был, особенно поначалу, таким вот добрячком, проникшимся дружескими чувствами к полковнику и решившим во что бы то ни стало его спасти. Он действовал как офицер разведки и во имя интересов американской разведки. Хотя со временем возникла и симпатия к Абелю.
Об этом пишется мало, однако Донован делал, как говорят на суровом разведязыке, несколько серьезных «вербовочных подходов» к подзащитному. И до суда, и во время него, и обращаясь с петицией в Верховный суд Соединенных Штатов после вынесения приговора. Даже договорившись «с этими русскими» в Восточном Берлине, он до предпоследнего дня не оставлял надежд «вербануть» полковника.
Это прошение о пересмотре дела Абеля было отклонено Верховным судом Соединенных Штатов. Но и одна его подача лишний раз доказывает: полковник смело бился до конца
И снова цитата из книги Донована. Гауптвахта, раннее утро перед обменом. «Он выглядел худым, усталым и сильно постаревшим, — пишет Донован. — Однако был, как всегда, любезен и предложил мне американскую сигарету, сказав с усмешкой: “Этого мне будет не хватать”. Нашу беседу ничто не стесняло, и я спросил, не возникает ли у него опасения в связи с возвращением домой. И он быстро ответил: “Конечно, нет. Я не сделал ничего бесчестного”».
Понимал же Донован, с каким кремнем имеет дело, но и за пару часов до обмена прощупал, намекнул: вдруг клюнет? Не клюнуло и не могло клюнуть. Но и военный разведчик Донован не имел права не испытать свой последний шанс. Рыцарь плаща и кинжала поборол в нем рыцаря юриспруденции — не говоря уже просто о благородном рыцаре.
Об этих вербовочных подходах Фишер подробно рассказал и в Москве. Ему еще долго пришлось отвечать и отписываться, живописуя каждый свой шаг в плену и на воле. Приходилось делать это на Лубянке и выезжая на служебную дачу, где в окружении милых ее хозяев из своего же ведомства полковник провел определенное время, давая устные и письменные пояснения. Так что о трюках Донована было известно.
Мне кажется, в этом в какой-то мере и объяснение, почему высокое начальство запретило Вильяму Генриховичу увидеться с Донованом во время его приезда в Москву. Боялись новых подходов, каких-то предложений. Хотя бояться-то с таким, как Фишер, было совершенно нечего.
Из слов дочерей полковника знаю: его страшно обидел этот отказ. Не потому, что так уж хотелось еще разок поблагодарить адвоката — царапнуло по сердцу неверие, эдакое предусмотрительное выведение из-под вероятного нового удара, на который он бы мог блестяще ответить сам.
Подарок от Абеля — две старинные книги по юриспруденции — переслали Доновану в США почтой. Знаток не мог не оценить щедрого подарка… Донован вежливо поблагодарил, выразив в письме надежду на скорую встречу.
Однако шансов увидеться не представилось. Фишер пережил своего адвоката. Не зря Эвелина говорила, что полный, тяжело дышащий и краснеющий от приливов давления Донован производил впечатление человека нездорового. Он скончался в 1968-м, Абель — в 1971-м. Я попытался было отыскать родственников Донована: обычно адвокаты оставляют свое прибыльное дело детям. Но, как выяснили мои друзья-корреспонденты, работавшие в Нью-Йорке, контора на 161, Уильямс-стрит закрылась. От Донована осталась его книга «Незнакомцы на мосту», выпущенная в 1964 году, в которой идет точное — в его интерпретации — описание событий, предшествовавших обмену на старом мосту Глинике через реку Шпрее. Автор рассказал о многом, но в собственной трактовке, тактично замолчав эпизоды своих неудачных вербовок и сотрудничества с Даллесом и ЦРУ.
В тюрьме была тяжелейшая скука, и полковник боролся с ней как мог. Очень помогали кисти и карандаш. Тюремщики и трое сокамерников не мешали. За четыре с половиной года к нему приезжал лишь один человек — адвокат Донован
Тут же и о другом запрете на встречу со знакомым по США иностранце, полученном Фишером от руководства. Откровенно говоря, не предполагаю, какими путями узнал немецкий уголовник, сидевший вместе с Абелем в тюрьме Атланты, его московский адрес. Но узнал, и это точно никакая не байка.
Зубной техник из ФРГ получил лет десять, кажется так, за уголовное преступление, совершенное в Штатах и добросовестно отсидел срок. За решеткой проникся к русскому полковнику громадным уважением. Помните о вставной челюсти, поданной при аресте в отеле «Латам»? Сделанные в СССР зубные протезы — в отличие от Абеля — не выдержали столь долгого срока пребывания в Штатах. Да и жевал Абель, скитаясь по тюрягам, наверняка не разогретые мягкие куриные котлетки. Где-то к концу 1961-го челюсть раскололась. И здесь зубной техник, сосед по камере, вспомнил о своей основной профессии. Начальство не противилось, и дантист, запросив и получив с десяток сантиметров проволоки, за несколько дней сумел не починить протез, что было невозможно, но сделать так, что симпатичный ему русский смог хотя бы относительно нормально пережевывать пищу…
Немец и русский расставались друзьями. И когда техник пообещал, что после освобождения обязательно приедет повидаться в СССР, Фишер не поверил. Но тот, вернувшись домой, в Западную Германию, купил тур и приехал. Понятия «невыездного», так популярного у нас, в ФРГ не существовало. И Фишер снова получил запрет. Почему? Эвелина Вильямовна качала головой: потому что…
Эти эпизоды не из книги Донована, но и в ней немало любопытного. О потрясающей стойкости Абеля свидетельствовал и такой диалог незадолго до начала процесса. Донован осведомился у подзащитного: как его настоящее имя? Тот подумал и спросил: необходимо ли это знать для защиты? Донован честно признался: «Нет». Абель предложил: «В таком случае поговорим о чем-либо, имеющем отношение к делу».
За все время, как пишет Донован, у них произошло единственное резкое столкновение. Когда из генконсульства на запрос о личности Абеля пришел любимый советский ответ — «такого не знаем», адвокат, наверняка еще и с ехидцей, осведомился у подзащитного, не кажется ли тому, что на родине его, как секретного агента, списали и ему можно рассчитывать лишь на себя. Вильям Генрихович дал справедливую и гневную отповедь. «Не согласен с вами. Поверьте мне, я не списан, — резко сказал он. — Понятно, они не могут позволить себе вмешаться в это дело. Таковы традиционные правила моей профессии, которые мне прекрасно понятны. Но я не списан со счетов, и мне не по душе смысл, вкладываемый вами в эти слова!»
И в то же время еще до процесса наладилось взаимопонимание. Абель откровенно спросил Донована, что тот думает о его положении. И сам охарактеризовал его так: «Меня взяли без штанов» — что, как вспоминает защитник, полностью соответствовало действительности. Они оба усмехнулись.
Противоречия возникали. Уж слишком разными были взгляды этих невольно сошедшихся людей. Стоило уже осужденному на 30 лет Абелю спросить у Донована, что с ним будет, если кассационную жалобу удовлетворят и приговор отменят, как американец жестко отрезал: «Если мои труды окажутся успешными и вас освободят, то, Рудольф, мне, возможно, придется застрелить вас самому. Не забывайте о моем офицерском звании командора».
Тем не менее именно Донована надо благодарить и за искусную защиту, и, бесспорно, за обмен.
О самом обмене в Штатах сочинено немало. В чужом описании сцена была не совсем похожа на ту, что запала всем нам в память по фильму «Мертвый сезон». Машины с Донованом и с жестко охраняемым Абелем ехали по безлюдным в ранний час улицам Западного Берлина. На мосту, который «вел в оккупированную Советским Союзом Восточную Германию, <…> виднелась группа людей в темных меховых шапках. Выделялась высокая фигура одного из советских официальных представителей в Восточном Берлине, с которым я вел переговоры об обмене заключенными. Теперь трем правительствам предстояло завершить этот обмен. По нашей стороне Глиникер-брюкке прохаживались американские военные полицейские. Позади остановились два автомобиля вооруженных сил США. Окруженный здоровенными охранниками, появился Рудольф Абель <…>. Теперь, в самый последний момент, он держался только благодаря выработанной им самодисциплине».
Две группы людей стояли на Глинике с двух противоположных сторон. Обмен начался не сразу. Опоздание составило где-то минут 20. Очевидно, шли телефонные переговоры. Наконец от группы, пришедшей с востока, отделился высокий и, как подчеркивают американские авторы, худой человек. Было 10 февраля, и сердобольные русские приодели Пауэрса в длинное, теплое, типично московское пальто. На голове — русская меховая шапка. Фигура вступила на мост, и одновременно с ней навстречу направился человек тощий, чуть пониже. Холод, а голову Абеля укрывает лишь кепочка, ему зябко в тоненьком американском легком пальто. Они разошлись на середине моста. Не было сказано ни слова, не брошено ни взгляда. Зато вскоре с той, восточной стороны моста до американцев донеслись радостные и веселые восклицания.
На западной стороне стояла полная тишина. К Пауэрсу с его русской шапкой на голове подошел, наверное, старый знакомец: «Вот и мы, наконец, капитан». И Пауэрс слабо улыбнулся. И, как и в «Мертвом сезоне», взревели моторы. Капитана быстренько усадили в машину, звонко хлопнули на ветру автомобильные дверцы, и авто умчались.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.