Глава 11. ПО БЕЗДОННОЙ ГРЯЗИ

Глава 11. ПО БЕЗДОННОЙ ГРЯЗИ

Погода немного успокоилась, и ночью даже немного подморозило. Теперь машинам, возможно, удастся вырваться из вязкой грязи. Однако чем дальше мы отступаем на запад, тем хуже становятся дороги.

Наш эскадрон, которым теперь командует один молодой лейтенант, часто направляют в арьергард. Нам приходится — насколько хватает сил — сдерживать натиск врага, чтобы дать нашим главным силам отступить дальше. По возможности мы должны даже контратаковать противника. Но, как правило, русские наступают на нас широким фронтом, и, не имея соответствующего тяжелого вооружения, мы не можем сдержать их натиск. Когда они лавиной обрушиваются на нас с криком «ура», нам не остается ничего другого, как бежать. В результате численность нашего небольшого отряда тает прямо на глазах.

В начале отступления на участке Апостолово — Широкое мы еще стараемся соблюдать порядок и дисциплину. Чтобы дать время нашим обозам и боевой технике пробиться дальше на запад по разбитым, распаханным взрывами топким дорогам, мы занимаем бывшие позиции наших артиллеристов, где имеется блиндаж. Нам дан приказ удерживать эти позиции до вечера, после чего, с наступлением ночи, мы должны отступить.

В поддержку нашему эскадрону приданы несколько солдат из других подразделений, а также 75-мм противотанковое орудие с гусеничным тягачом. Поскольку артиллерийские позиции расположены в открытой степи, это представляется нам удобным — противник будет перед нами как на ладони. Лишь поле подсолнухов справа от нас несколько затрудняет обзор.

В данный момент все тихо: врага пока еще не видно и не слышно. Однако мы помним, что он неумолимо наступает на нас и может появиться в любую минуту. Русские давно поняли, что постоянной линии фронта больше нет, и поэтому часто, не вступая с нами в бой, обходят с флангов. В подтверждение этому мы часто видим слева и справа от нас облака дыма и огонь. Таким образом части Красной Армии оставляют нас в тылу, и позднее их арьергард отрежет нас от основной массы наших войск.

Наш юный лейтенант устраивает в блиндаже командный пункт. В то время как я со своим пулеметом располагаюсь в окопе справа от блиндажа, Фриц Хаманн согласно приказу будет прикрывать наш КП. Пехотинцы занимают позиции слева. Противотанковое орудие устанавливают позади кучи земли, выбранной при строительстве блиндажа.

Вахмистр Фендер предлагает откатить орудие еще дальше в тыл, потому что если вражеские танки заметят его, то угроза нависнет и над командным пунктом, и над пулеметными гнездами. Однако его предложение командир оставляет без внимания.

Когда я вместе с Францем Крамером пытаюсь поудобнее установить пулемет, в нашу сторону начинают со свистом лететь артиллерийские снаряды противника. Обстрел ведется явно бесцельно, скорее всего, это разведка боем. Такое мнение высказывает Вольдемар, стоящий в соседнем окопе. Он рассматривает в полевой бинокль ближние округлые холмы.

Через минуту он вскрикивает:

— Черт побери! Они идут сюда! Их много!

Я смотрю через телескопический прицел и тоже замечаю врага. Русские, подобно армии термитов, неумолимо надвигаются на нас. Вольдемар высказывает предположение, что враг находится на расстоянии трех-четырех километров от нас. Русские идут медленно, едва ли не прогулочным шагом. Они приближаются к нам с постоянной скоростью, без каких-либо остановок. Через час они будут прямо перед нашими позициями. Посовещавшись, мы приходим к выводу, что основная масса противника обойдет нас справа.

Тем временем советская дальнобойная артиллерия продолжает обстреливать свободное пространство впереди своей медленно наступающей пехоты. Мне приходится согласиться с Вольдемаром, который считает, что враг обойдет нас с правого фланга. Нам следует оставаться на месте, но, когда противник окажется в опасной близости от нас, мы откроем по нему огонь. Вольдемар соглашается со мной. Но наш лейтенант имеет иную точку зрения. Он приказывает открыть огонь из обоих пулеметов прямо сейчас.

— Это безумие! На расстоянии в полтора километра это напрасная трата боеприпасов. Кроме того, мы выдадим врагу свое местонахождение, — раздраженно говорит мой товарищ.

Мы не торопимся выполнять приказ, но когда оживает второй пулемет, я тоже даю короткую очередь.

Бурая масса противника впереди нас не останавливается ни на мгновение и как ни в чем не бывало следует дальше. Затем мой пулемет заедает.

Я проклинаю стальные обоймы с эмалированным покрытием, которые нередко застревают в стволе. Обычно я использую такие обоймы лишь в тех случаях, когда цель находится довольно далеко от меня, но всегда имею под рукой нормальные боеприпасы, чтобы отбивать лобовое наступление противника. Кроме того, мне нужны один-два запасных ствола на тот случай, если бой затянется. У Йозефа Шпиттки, нашего подносчика патронов, в запасе есть по меньшей мере один запасной ствол. Но где же он?

— Они, наверное, все в блиндаже, — отвечает Биттнер из соседнего окопа, когда я спрашиваю его, где наш подносчик. Мне приходится идти к блиндажу и спрашивать Вольдемара.

— Конечно, я тебя прикрою, — обещает он. — Русские пока далеко.

Он экономит боеприпасы и стреляет короткими очередями. В блиндаже нахожу лишь Фендера и двух солдат — остальных лейтенант отправил в соседнюю траншею. Я закуриваю сигарету и выхожу из блиндажа. В следующее мгновение раздается чей-то крик:

— Танк!

Через несколько секунд снаряд в щепки разносит крышу блиндажа. Противотанковое орудие успевает сделать только один выстрел, прежде чем вражеский танк уничтожает его.

Бегу к своему пулемету. Вокруг рвутся снаряды, выпущенные из танкового орудия. Быстро ныряю в окоп. Затем вижу три советских танка «Т-34», приближающихся с левого фланга прямо к нашему КП. Солдаты быстро вылезают из траншеи и убегают прочь.

— Они бегут! — кричит Фриц Хаманн и выскакивает из окопа вместе с Биттнером. Оба устремляются вслед за лейтенантом и остальными. Два танка открывают пулеметный огонь по убегающим солдатам. Третий танк ездит кругами возле блиндажа. Одним выстрелом советские танкисты добивают наше противотанковое орудие. В башне «тридцатьчетверки» открывается люк, и из него вылетают несколько гранат, которые попадают в открытую дверь блиндажа.

Мои мускулы напрягаются — я тоже хочу выскочить из окопа и броситься вслед за моими отступающими товарищами. Слишком поздно! Танк, сделав круг, давит пулемет Фрица Хаманна. После этого он проезжает мимо меня, за ним следуют еще две бронемашины. Если я встану, то меня тут же настигнет смерть. Придется сидеть в окопе и ждать дальнейшего развития событий. Вольдемар и Крамер также остаются в траншее. Фендер должен сейчас находиться в блиндаже. Или же он все-таки погиб?

Моя жизнь висит на волоске. Мои товарищи не стреляют, замерев в тревожном ожидании. Они судорожно возятся со стволом своего пулемета, в котором явно застряла обойма. К этому времени советские солдаты уже оказываются в опасной близости от наших позиций. Затем до моего слуха доносится голос вахмистра Фендера:

— В чем дело? Почему не стреляете?!

Я вижу, что он стоит возле блиндажа, крепко прижимая к боку левую руку. Он, должно быть, ранен.

— Обойму в стволе заело! — кричит в ответ Вольдемар, отчаянно пытаясь вытащить обойму. Наконец это ему удается. Он вставляет ствол, закрывает казенник и туго натягивает патронную ленту. Пулемет оживает, посылая две длинные очереди. Красноармейцы, оказавшиеся прямо перед нашими окопами, бросаются на землю. Затем пулемет снова заедает. Мне отлично знакомо чувство отчаяния, которое испытывает в такие моменты пулеметчик. При сильном перегреве ствола даже малейшая неисправность приводит к заклиниванию патронной ленты. Единственное, что можно сделать в подобном случае, — это заменить ствол и дать возможность старому немного остыть или использовать боеприпасы хорошего качества.

Надеюсь, что эта мысль придет в голову Вольдемару, но проходит несколько минут, и он начинает вести огонь из автомата. Его пулемет замолкает. Дела наши плохи — если он не исправит свой пулемет, то нас можно считать покойниками. Русские выбьют нас из окопов, а затем либо пристрелят, либо возьмут в плен. Вольдемар и Крамер, нагнув головы, возятся с пулеметом. Рядом с ними в землю со свистом впиваются пули. Вольдемар яростно чертыхается. Поглядывая время от времени на наступающих советских солдат, которые с каждой минутой подходят все ближе и ближе к нашим окопам, я чувствую, что меня охватывает паника. Начинаю корить себя за то, что не остался на прежнем месте.

Я уверен, что Вольдемар и Крамер слишком долго пользовались плохими боеприпасами, и это притом, что у них в окопе имеется по меньшей мере шесть ящиков хороших патронов. Кроме того, я лучше других умею вытаскивать обоймы из ствола — у меня, в отличие от Крамера, больше опыта в этом деле. Если обоймы застряли в двух стволах и если они выбили у них донце, то вытащить их будет крайне сложно. Обычно на это уходит очень много времени.

Эти мысли сейчас молниеносно мелькают в моей голове. Прежде чем навсегда распроститься с жизнью, я должен сделать все, что только в моих силах, чтобы пулемет снова начал стрелять. До сих пор он еще никогда серьезно не подводил меня.

Я кричу моим товарищам:

— Иду к вам на помощь, но пусть один из вас вылезет из окопа!

Окоп слишком мал для троих, Вольдемар это хорошо знает. Мы выскакиваем одновременно. Мой товарищ с двух шагов запрыгивает в соседний окоп, мне же приходится бежать немного дальше. Мчусь под градом пуль. Чувствую, как одна из них обжигает мою левую руку. Боли нет, но рукав тут же намокает от крови.

Делаю последний рывок и оказываюсь в окопе. Осматриваю стволы. Все именно так, как я думал: в обоих застряли обоймы, в обоих нет донца. Черт побери! Мне понадобится время, чтобы вытащить обоймы. Вижу несколько наших солдат возле блиндажа.

— Мне нужны запасные стволы! — кричу я им и пытаюсь вытащить обоймы при помощи шомпола. Фигуры вражеских солдат уже совсем близко, я могу даже разглядеть их лица. Слышу, как Вольдемар открывает огонь из пулемета. Несколько наших солдат, засевших в блиндаже, стреляют из винтовок. Значит, наши пехотинцы все еще живы!

Однако несколько винтовочных выстрелов не смогут остановить вражескую орду. Неужели это конец? Похоже, что да. Никогда не думал, что все случится именно так. Почему со мной должно быть по-другому? Разве я исключение? Теперь меня ждет либо смерть, либо плен, а может быть, что и похуже. Мы слышали немало жутких рассказов о том, как красноармейцы обращаются с пленными немцами. Быстрая смерть предпочтительнее неволи — русского лагеря для военнопленных я не переживу. Пробую потихоньку молиться, однако не могу вразумительно произнести ни строчки. Автоматическим жестом расстегиваю кобуру и нащупываю пальцами холодную сталь пистолета…

Неожиданно слышу у себя за спиной чье-то покашливание.

— Держи, я принес два ствола от другого пулемета! Оборачиваюсь и узнаю нашего подносчика патронов, который под градом вражеских пуль выскакивает из окопа и бросает нам два пулеметных ствола в кожухах. Они падают примерно в метре позади нас. Он замечает, что мы с Францем пытаемся дотянуться до них, выскакивает из окопа и бежит обратно. Подносчик успевает сделать пару шагов, безмолвно падает и остается лежать. Пули продолжают впиваться в его тело, но Йозеф Шпиттка их уже не чувствует. Он отдал свою молодую жизнь ради спасения товарищей.

Я задыхаюсь от охватившего меня волнения, но понимаю, что у нас всех появился последний шанс на спасение. Дрожащими руками вытаскиваю из кожуха новый ствол, который торопливо вставляю в пулемет. Франц Крамер подает мне пулеметную ленту. Я туго натягиваю ее и закрываю казенник.

Меня трясет нервная дрожь — первые советские солдаты уже совсем близко. Но тут начинает стрелять мой пулемет! Неописуемое ощущение облегчения охватывает меня после того, как я вижу, что пулеметная лента движется гладко, как смазанная маслом. Атакующие нас красноармейцы летят на землю. Франц Крамер уже открыл ящики с боеприпасами и приготовил новую ленту, чтобы сразу же, как только кончится предыдущая, «скормить» ее моему пулемету и без остановок вести огонь дальше.

Как часто стоял я за пулеметом и чувствовал силу, присущую этому механическому поставщику ее величества смерти. Однако я никогда еще не пользовался им с таким облегчением, как в эти минуты. Я вижу, как падают и умирают враги. Вижу, как они истекают кровью, слышу их крики и стоны и не испытываю к ним ни капли сочувствия или жалости. Меня как будто охватило безумие. Это — воздаяние за тот ужас и отчаяние, которые я испытал только что… Это месть за смерть Йозефа Шпиттки, а также солдат из расчета противотанкового орудия и других моих товарищей, погибших в сегодняшнем бою.

Воздаяние и месть! О, этот пламенный громогласный призыв к мести! Именно мстительными и беспощадными всегда хотят видеть своих солдат полководцы. Только безжалостные воины с сердцами, полными ненависти, способны выигрывать битвы. В таких случаях простые солдаты могут прославиться своими беспримерными подвигами. Страх можно превратить в ненависть, праведный гнев и призывы к священной мести. Это мощный мотив для ведения войны, в которой герои получают награды за свои подвиги. Но герои не должны погибать, потому что обязаны быть образцами для подражания, и остальные люди должны видеть их награды. Главная задача героев — вдохновлять на подвиги слабых. Таким образом, герои вроде Йозефа Шпиттки — по крайней мере, для его боевых товарищей он герой — незаменимая утрата. Однако в масштабах войны такие парни, как он, — ничтожные единицы, которых слишком много и которые не достойны наград. Слишком скромен их боевой подвиг.

Однако когда я смотрю на убитых мною врагов, лежащих на заснеженной земле, моя агрессия потихоньку идет на убыль. Мой разум снова обретает способность ясно мыслить. Вдали, куда не долетают очереди моего пулемета, советские солдаты спокойно продолжают наступление. Они не допускают вреда своему правому флангу, отводя его дальше от губительного огня нашего пулемета. Впереди видна лишь небольшая группа красноармейцев, которые залегли в неглубокой низине. Мы можем скосить их очередями лишь в том случае, если они попытаются встать.

Я расстрелял уже полную коробку патронов. У меня болят обожженные ладони — в пылу боя я менял ствол голыми руками. К стволам прилипли лоскуты кожи.

— У нас осталась только половина коробки патронов, — напоминает мне Франц Крамер. На его залитом потом лице лихорадочно блестят глаза. Губы запеклись, на них корочки засохшей слюны. Наверное, я выгляжу не лучше.

Русские солдаты неподвижно лежат в низине. Нас отделяет от них расстояние метров в пятьдесят, не больше. Они в опасном положении — стоит им пошевелиться, как я тут же открою огонь.

Франц облекает мои мысли в слова:

— На таком расстоянии они вряд ли осмелятся броситься на нас…

Его слова прерываются неожиданными криками, доносящимися из низины:

— Пан! Пан! Не стреляй! Мы сдаемся!

Вверх поднимается каска, надетая на ствол винтовки.

Крики повторяются:

— Не стреляйте!

Я не верю им. Что же делать? Я не выпускаю гашетку пулемета. Было бы здорово, если бы мне не пришлось больше никого убивать. Но можно ли доверять врагу? Нас здесь очень малая, жалкая горсточка. Что будет, если я подпущу их ближе, а они откроют огонь?

— Бросайте оружие! — кричу я.

Тот русский, который только что кричал, поднимается и что-то говорит своим товарищам, лежащим на земле. Интересно, в какой степени они доверяют нам? Встают несколько красноармейцев. Они продолжают держать в руках винтовки.

— Бросайте винтовки на землю! — кричит им Вольдемар.

Русские снова кидаются на землю. Остается стоять лишь тот их товарищ, который переговаривался с нами. Теперь он держит руки над головой, продолжая кричать:

— Не стреляйте! Не стреляйте!

После этого он говорит что-то, обращаясь к остальным красноармейцам. Те один за другим начинают вставать, на этот раз без оружия.

Мне становится не по себе от такого большого числа врагов, и я не выпускаю из рук пулемет.

— Наши возвращаются! — раздается из блиндажа голос Фендера.

Я быстро оглядываюсь и убеждаюсь в правоте его слов: именно по этой причине противник и решил сдаться, решив, что мы собрались перейти в контратаку. Неминуемой гибели они предпочли плен. Я облегченно перевожу дыхание, чувствуя, что опасность миновала.

Пленные советские солдаты идут к нам, подняв руки вверх. Далее их конвоируют Фендер и еще три наших солдата. Всего пленных около шестидесяти человек. Все неплохо экипированы, все люди среднего и пожилого возраста, молодежи среди них нет. Среди них один офицер, а также пятидесятилетний солдат, который немного говорит по-немецки. Это бывший школьный учитель из Киева. Его тыловую часть перебросили на фронт всего три недели назад. Комиссары внушили им, что они не должны сдаваться в плен врагу, который подвергает пленных пыткам, а затем расстреливает. В ответ на вопрос, почему они все-таки сдались, бывший учитель отвечает, что за последние недели отступления немецких войск большому количеству русских военнопленных удалось бежать от нас. По словам беглецов, их заставляли работать на немцев в тыловых эшелонах. Но эти пленные ничего не рассказывали о случаях зверского обращения, понимая, что следует вести себя осторожно, если они наткнутся на части войск СС. От русских военнопленных мне часто доводилось слышать о том, как с ними обращались немецкие солдаты-фронтовики. Эти рассказы служили целям большевистской пропаганды, чтобы красноармейцы верили в то, что лучше сражаться до последней капли крови или пустить пулю себе в лоб, чем сдаться в плен. Нисколько не сомневаюсь в том, что именно этот страх часто заставлял русских солдат проявлять невероятное сопротивление в самых безнадежных ситуациях. Но то же самое касается и нас. Я своими глазами видел последствия зверских расправ с немецкими солдатами, и страх подобной судьбы часто оказывается сильнее страха погибнуть в обычном бою. Но нам также известны и случаи бесчеловечного обращения русских со своими соотечественниками и даже убийства, когда комиссары пытались переложить вину за них на немецких солдат, особенно в безумные дни нашего отступления. Дальше в этой главе я поделюсь своим личным опытом, касающимся этой темы.

Когда пленных отправляют в тыл, наступает затишье. Профессор и Отто Крупка, которых недавно произвели в унтер-офицеры, приходят в наш окоп повидаться с нами.

— Что там с танками? — спрашиваю я.

— Их подбило наше противотанковое орудие, — печально отвечает Отто.

Профессор настроен более оптимистично.

— Это было что-то! Ты замечательно встретил русских пулеметным огнем! — делает он мне комплимент.

— У меня не было другого выбора.

— Вы же, парни, бежали, даже не попрощавшись с нами! — язвительно замечает Вольдемар.

— Мы бежали вслед за лейтенантом, — оправдывается Отто. — Когда появились танки, весь левый фланг снялся с места. После того как они уничтожили наше противотанковое орудие, их уже ничем нельзя было остановить.

— Вас никто ни в чем не обвиняет, — говорю я. — Если бы мы раньше заметили их, то бежали бы вместе с вами. Но так уж случилось, что было уже слишком поздно.

— Если бы не наш подносчик Йозеф Шпиттка, то мы все лежали бы здесь мертвыми, — сообщает Франц Крамер, явно нервничая.

Что касается нашего лейтенанта, то для него в этом тяжелом оборонительном бою не было ничего необычного. Он, пожалуй, не станет разговаривать с нами, потому что понимает, что мы о нем думаем. Лейтенант ждет, когда вместе соберутся последние солдаты нашего подразделения. Он, видимо, все понимает по нашим лицам. К нам подходят остальные солдаты, которые хотят знать подробности случившегося. Лейтенант общается только с Вольдемаром, командиром нашего отделения. Позднее мы узнаем, что он получил Железный крест 1-го класса за свой гипотетический героизм. Мы быстро забываем его, потому что в конце февраля командиром нашего эскадрона назначают уважаемого нами обер-лейтенанта Морица Оттинген-Валлерштейна.

Наступает вечер. Небо затягивается тучами, сквозь которые тускло мерцают звезды. Вахмистр Фендер говорит, что мы должны в 21:00 оставить наши позиции.

Наша часть собирается в нескольких километрах к западу от этого места. Приступаем к созданию нового оборонительного периметра. Хотя нам и удалось остановить стремительно наступающего противника, мы тем не менее вынуждены занять новые позиции, потому что русские, не встретив никакого сопротивления, обошли нас с обоих флангов, намереваясь взять в клещи. К сожалению, не всем удалось вырваться из окружения. Подобная безнадежная ситуация повторяется практически каждый день. За последнее время мы потеряли Франца Крамера, который, очевидно, не смог скрыться, поскольку нес тяжелый станок пулемета и попал в руки врага.

Мы постоянно пытаемся отбросить противника назад, однако это почти безнадежное дело, потому что мы безостановочно отступаем. Как только солдат пускается в бегство, ничто уже не способно заставить его остановиться и ждать неминуемого приближения врага.

Нам удается собраться вместе лишь 28 февраля, когда мы прибываем в Николаевку. Нами командует всеми уважаемый командир эскадрона, который после отпуска по ранению возвращается в нашу часть. Мы какое-то время сдерживаем наступление советских войск и даже предпринимаем несколько удачных контратак, но после того, как русские снова обходят нас с флангов, нам в очередной раз приходится отступить.

За деревней Петропавловка после неожиданной атаки советских войск мы вынуждены рассредоточиться. Мы не спали уже несколько суток и сильно устали и поэтому, выступая в роли арьергарда нашей части, ищем жилье в домах на окраине деревни. Через некоторое время с криками «ура» в деревню врываются советские солдаты, сметая все на своем пути. Мы с Отто Крупкой еле успеваем выскочить через окно в задней стене дома. Мне приходится оставить пулемет, да и вряд он помог бы мне, потому что патроны давно кончились.

Позднее, продолжая отступать, мы с Отто наталкиваемся на других солдат из нашего эскадрона. Усталые и голодные, мы медленно тащимся по разбитым, утопающим в грязи дорогам. Однажды мы с Отто отстаем от товарищей и оказываемся одни. Позднее нам удается присоединиться к боевой группе, набранной из солдат разных частей. Начинается дождь, и грязь становится непролазной. Ледяной восточный ветер насквозь продувает нас, выстуживая наши изможденные тела. Нас терзает мучительный голод. По ночам мы ищем пристанища в деревенских хатах. Как правило, они переполнены нашими солдатами. Комнаты забиты до отказа. Все сбиваются в кучу, чтобы было теплее. У солдат грязные лица, осунувшиеся от голода. Все тревожно прислушиваются к доносящимся снаружи звукам. Оружие есть лишь у немногих солдат.

Каждое утро — при условии, если Иваны не выгнали нас из домов — мы собираемся вместе и идем дальше на запад. В каждой новой деревне, в которую мы приходим, нам встречаются группы немецких солдат, отступающих под напором Красной Армии. Многие из них неверно оценивают скорость наступления советских войск. Эти люди — главным образом солдаты-тыловики, они служили на пекарнях, в ремонтных мастерских и в обозе и никогда не были на передовой. Порой мы натыкаемся на армейских чиновников, которым, видимо, впервые в жизни пришлось испачкать свои новенькие мундиры.

Этих парней можно сразу узнать по узким погонам. Они — самые изящные солдаты рейха, которые распоряжаются всем имуществом вермахта, причем зачастую такими вещами, которые мы, простые смертные, никогда даже в глаза не видели. В суматошные дни отступления с этими людьми нередко расправляются самым безжалостным образом, если они отказываются открыть двери продовольственных и вещевых складов сердитой и голодной массе простых солдат, стремительно отступающих под натиском советских войск. Эти тыловые крысы обычно ссылаются на приказы высокого начальства, которое давно уже находится в глубоком тылу, взрывать или поджигать склады, чтобы имущество вермахта не досталось Красной Армии.

Однажды мы с Отто оказываемся вместе с другими солдатами перед воротами такого склада. Вход загородили интенданты со своими прихвостнями. Они твердо намерены не пустить изголодавшуюся солдатскую массу внутрь. Несмотря на то, что советские войска уже совсем близко, начальство упорно стоит на своем и не пускает нас на склад, заявляя, что имеет приказ взорвать его, но не пустить никого внутрь. Когда толпа увеличивается с каждой минутой, а интенданты все так же стоят на своем, спор внезапно прерывается резкой пулеметной очередью. Ненавистных интендантов бесцеремонно отпихивают в сторону, и толпа голодных людей врывается внутрь. Нужно торопиться, потому что заряды взорвутся через двадцать минут.

Мы не можем поверить своим глазам, когда видим на полках всевозможные деликатесы. Все торопливо набивают карманы.

— Не мелочись! Берем только самое лучшее! — предлагает Отто. — Когда русские окажутся тут, тебе придется выбросить половину того, что ты сейчас взял.

Отто прав. Но что значит «самое лучшее»? Нам, сильно изголодавшимся за последние недели, все кажется ценным. Откуда взялись эти прекрасные продукты? Почему на фронте мы не видели ничего подобного? Кому предназначалась эта прекрасная твердокопченая колбаса и нежная розовая ветчина? На передовой мы в лучшем случае получали мягкий сыр или консервированную колбасу. В одном углу обнаруживаю ящики с шоколадом в банках. За все время моей военной службы я пробовал его лишь дважды.

— Ты только посмотри на это чудо! Настоящее жидкое золото! — зовет меня Отто и поднимает руку с зажатой в ней бутылкой превосходного французского коньяка. — Намного отличается от шнапса, который мы обычно получаем!

Мой товарищ разрывает несколько упаковок с «подарками для фронтовика», которые мы так редко получаем. Из них он забирает лишь пачки сигарет и решительно выбрасывает остальное. Непонятно, для кого и для каких случаев хранились на складе все эти сокровища, в то время как мы на передовой страдали от голода и ничего не ели по нескольку дней.

— Может, это предназначалось не для нас? — хочу знать я.

— Для нас, но самое лучшее разворовывалось по пути на передовую. Все уходило в штабы, я сам это видел, — отвечает Отто. — От увиденного у меня глаза лезли на лоб. Я же был вестовым, так что повидал немало. Так всегда бывает, когда продукты проходят через множество рук. Преимуществами пользуются даже не старшие офицеры, а те, кто хотят «подмазать» начальство. На кухнях царят точно такие же нравы. Лучшее идет начальству, которому подхалимы готовы лизать задницу. — С этими словами Отто засовывает в рот кусок сыра из пайка.

— Хорошо бы иметь такую шикарную должность и распоряжаться этой вкуснотищей! — заявляет какой-то солдат, наполовину опустошив бутылку коньяка.

— Да, это было бы неплохо, но такая паскудная работенка не для нас, обычной «пехтуры», верно? — Мой товарищ хватает этого парня за плечо и решительно добавляет: — Мы слишком долго кормили вшей в окопах!

Старший фельдфебель торопит нас. Нужно уходить, потому что до взрыва остаются считаные минуты. Захожу в комнату, где лежит военная форма и сапоги. Поскольку мои сапоги сильно прохудились и пропускают воду, я быстро примеряю новую пару. Однако в спешке я выбираю сапоги, которые на размер больше требуемого. Я рассчитываю носить их с дополнительной парой носков или обернув ноги газетами. Этого не следовало делать, потому что идти в них по дорожной грязи очень трудно, и я быстро натираю в кровь ноги. Иногда сапоги застревают в грязи, и их приходится вытаскивать с немалым трудом. Идти мучительно больно. Я часто отстаю от других солдат, но мой верный Отто не бросает меня. Он тоже сильно натер ноги, но терпеливо выносит тяготы отступления и не жалуется.

Я часто удивляюсь тому, откуда у меня еще берутся силы и как мне удается упрямо идти вперед. Лучше все-таки идти, потому что когда я останавливаюсь, то на меня сразу накатывает невыносимая боль. Теперь мне понятно — когда на кону стоит твоя жизнь, ты готов вынести любые испытания. В первый же день я испытываю адские муки. Ночью я не могу спать, и из короткого забытья меня вырывают крики товарищей, предупреждающие о приближении советских войск. Позднее меня по ночам мучают кошмары другого рода. Я просыпаюсь от ощущения, будто вокруг меня раздаются истошные крики идущих в атаку красноармейцев. Это было ужасно! Дать отпор врагу в подобной реальной ситуации я вряд ли смогу. У меня остался лишь пистолет, а у пулемета, который таскает с собой Отто, давно закончились патроны. В тех случаях, если нам приходится спешно покидать место ночлега, я предпочитаю бежать, какую бы боль мне ни причиняли стертые в кровь ноги. Тем, кто не успевает бежать, остается лишь посочувствовать.

Мы слышали, что их пристреливали на месте или закалывали штыками. Иные кидаются на врага с голыми руками, другие бросаются на колени и умоляют пощадить их. Советские солдаты в таких случаях со смехом уничтожают и тех, и других. Я не слышал о том, чтобы наших солдат брали в плен.

Проходит несколько дней, и нас перестают преследовать громогласные крики наступающих советских солдат, однако теперь они обходят нас с флангов, причем порой очень близко. При этом они даже не удосуживаются открывать по нам огонь. Мы действительно представляем собой жалкое зрелище — оборванные, голодные, усталые. Они как будто насмехаются над нами, двигаясь вперед победоносной гордой поступью. За ними следуют обозы, нагруженные всевозможным добром. Ситуация возникает гротескная — мы видим врага вблизи и безучастно наблюдаем за его передвижениями, не вступая с ним в бой и лишь угрожающе вскидывая сжатые кулаки.

Иногда картина меняется — наступающие части Красной Армии натыкаются на сильное вооруженное сопротивление отрядов немецких солдат. После этого они быстро отходят, оставляя множество убитых русских женщин и детей на дорогах и в деревенских домах. Это вызвано ненавистью к немцам и к тем, кто был вынужден служить им в дни оккупации. Они не спрашивают, добровольно или принудительно пошли эти люди на службу немцам, им достаточно лишь того, что они жили на оккупированных землях. Красная Армия требует беспрекословного подчинения согласно патриотическому лозунгу большевиков: «Лучше смерть, чем рабство!» Такие же слова всегда звучат с победившей стороны, и главный мотив — ненависть к тем, кто думает иначе. Если все вынуждены поступать вопреки собственной воле или вопреки убеждениям, то такое положение не приведет ни к чему хорошему. Женщины, убитые своими соотечественниками-солдатами, были самыми обычными крестьянками. Видит бог, они не хотели сотрудничать с оккупантами, им просто хотелось выжить в тяжкие дни войны.

Эти кровавые эпизоды и мысли о них заставляют меня более решительно двигаться вперед. У меня такое ощущение, будто я иду по колено в крови. Когда мы добираемся до деревни, из которой отряду наших солдат только что удалось выбить русских, я испытываю нестерпимую боль. Я просто не могу стоять. Мои ноги как будто горят огнем, мне кажется, будто я долго шел по раскаленным углям. Впервые в жизни я кричу от боли:

— Мне конец, Отто! Мне не дойти на таких ногах до Буга!

— Ты должен дойти! — настаивает Отто и пытается успокоить меня. Мы метров на сто отстаем от основной массы нашего отряда. На нас никто не обращает внимания. Да и с какой стати? Все смертельно устали. Какая разница, все ли дойдут до конца пути? Разве важно, что кто-то отстанет и погибнет? Но я не хочу умирать! Стискиваю зубы и снова ковыляю вперед. Адский огонь вряд ли может быть мучительнее боли в моих израненных ногах. До крови закусываю губу, чтобы не лишиться последних волевых усилий. Какое-то время спустя боль делается невыносимой, и я решаю отдаться на произвол судьбы. Я до конца исчерпал запас физических сил, моя воля парализована. Я больше не могу идти, мне не сделать и шага. Я со стоном опускаюсь на грязную землю. Отто заставляет меня встать и идти дальше. Он ругается на меня, кричит, прибегает к увещеваниям. Я не реагирую на его слова, мой моральный дух сломлен.

— Все кончено, Отто! Больше не могу! Я остаюсь здесь. Делай, что хочешь, мне все равно! — со стоном отвечаю я. — Брось меня! Если русские придут сюда, я воспользуюсь пистолетом. Поторопись, друг, ты еще успеешь догнать остальных!

— Прекрати! Хватит нести чушь — резко обрывает меня мой товарищ. — Давай хотя бы дойдем до ближайшей хаты. Там немного отдохнем и потом сможем пройти еще немного.

Он подставляет мне плечо, закидывает на него мою руку и помогает сделать первый шаг. Меня пронзает жаркая волна боли, к горлу подкатывает тошнота. Неужели мне действительно конец? Черт побери! На фронте я часто бывал в разных переделках, месяцами подвергал свою жизнь опасности, получал незначительные ранения в опасных боях, и вот теперь моя жизнь висит на волоске из-за пары паршивых армейских сапог, которые жутко натерли мне ноги, содрав кожу едва ли не до костей! Никогда не думал, что может случиться такое. Я давно мог бы снять сапоги и идти босиком, как поступают многие наши солдаты. Однако когда я вижу, что стало с их ногами и думаю об их болячках и инфекции, которую они наверняка подцепили в дорожной грязи, решаю не делать этого. Кроме того, сняв сапоги, я, пожалуй, больше не смогу натянуть их снова на свои распухшие ноги.

С помощью Отто мне удается устроиться в ближнем деревенском доме. Он пуст. К нашей радости, мы находим в одной из комнат кусок хлеба и свеклу в стеклянной банке. Пища придает нам сил и немного поднимает настроение. Тем не менее, чувствую себя смертельно усталым. Я не уверен, смогу ли идти дальше. Пока Отто осматривает дом и окружающую местность, я ложусь на топчан, накрываюсь одеялом и мгновенно засыпаю.

Слышу голос, доносящийся как будто издалека. Кто-то зовет меня по имени. С великим трудом заставляю себя подняться и медленно плетусь к двери. Отто, стоящий на другой стороне улицы, призывно машет мне рукой. Рядом с ним стоят две низкорослые русские лошадки с какими-то веревками вместо нормальной уздечки. Мой товарищ расплывается в довольной улыбке.

— Мне понадобилось добрых полчаса, чтобы обуздать этих красавцев. Они — наш единственный шанс выбраться отсюда. — С этими словами он забирается на одного из скакунов, сует мне в руку веревку, которой взнуздан второй, и спрашивает, умею ли я кататься верхом.

Мой конек невелик ростом, и я без усилий забираюсь на него, сжав коленями его бока. Он тут же начинает брыкаться, становится на передние ноги и, задрав круп, пытается сбросить меня. Я соскальзываю вперед и едва не слетаю на землю, однако в последний момент мне удается вцепиться в мохнатую гривку.

— Давай! Давай! — по-русски кричит Отто, ударяя пятками по бокам своего конька. Тот трусит вперед, обгоняя меня на несколько метров. Мой скакун бежит следом. Мне стоит больших трудов удержаться на нем и не свалиться на землю. Со стороны все может выглядеть довольно забавно. Ехать верхом неплохо, если, разумеется, обладаешь опытом. Я катался верхом только раз в жизни. Это было в первый год войны, когда нам в школе приказали перевезти урожай. Я хорошо помню ту верховую прогулку, она показалась мне несложной и вполне приятной, в отличие от катания на этом четвероногом низкорослом и коварном создании.

Конек Отто скачет слишком медленно, и поэтому моему другу приходится похлопывать его по холке и подгонять ударами каблуков в бока. Впрочем, пользы от этого практически никакой. Кроме того, упрямый скакун все время пытается укусить его. Мой конь подражает поведению своего собрата. Возникает впечатление, будто оба животных сговорились вести себя одинаково. Мне с трудом удается сохранять равновесие, я еду, вцепившись в гриву своего скакуна.

— Этот дьявол меня скоро в могилу сведет! — жалуюсь я. Меня покачивает из стороны в сторону, как пьяного. Чувствую себя мешком с тряпьем, который везут в старой садовой тачке. Каждая неровность дороги болезненно ощущается во всем моем теле. Особенно плохо приходится моему заду, постоянно ударяющемуся о костлявый хребет низкорослого коня.

— Я больше не могу, Отто! Я лучше слезу и пойду пешком! — жалобно произношу я.

Отто оборачивается и тут же быстро нагибается, прижимаясь к голове своего конька.

— Русские! — кричит он. В следующую секунду раздаются винтовочные залпы. Стреляют где-то возле соседних домов. Пули свистят у нас над головой.

Мой конь заставляет меня дернуться вперед, затем переходит на галоп. Мне приходится прижаться грудью к его холке и крепко вцепиться в гриву. Мы легко перегоняем Отто, конек которого тоже перешел на галоп.

Неожиданно я даже испытываю радость от езды. Мне кажется, будто я покачиваюсь в колыбели. С удовольствием отмечаю, как быстро сокращается расстояние между нами и врагом. Оба коня удачно миновали последние деревенские дома и все так же галопом устремляются в открытое поле. Затем мой скакун, по-прежнему мчащийся впереди, внезапно останавливается и начинает храпеть. Хлопья пены летят мне в лицо.

Когда я оборачиваюсь, то вижу моего друга, мчащегося мне навстречу. Гривка его скакуна развевается на ветру, а сам Отто в меховой шапке напоминает мне лихого казака на марше. Он останавливается рядом со мной. Несмотря на то, что сумерки наступят еще не скоро, оставшейся позади нас деревни уже не видно.

Мой конь переходит на рысь, и я снова начинаю раскачиваться из стороны в сторону, как мешок с тряпьем. Позднее мы подъезжаем к новой деревне. Мой скакун застывает на месте, не желая больше двигаться вперед. Конь Отто следует его примеру. Теперь животные, как мне кажется, с презрением смотрят на нас.

— Нужно спешиться, — говорит Отто. — Они почему-то упрямятся. Я такое уже и раньше видел — местные лошадки непредсказуемы.

— Отлично. Пойдем пешком. Подождем, когда они образумятся. Пусть немного разомнут ноги, — отвечаю я, радуясь тому, что скачки на какое-то время прекратятся. У меня болит все тело. Особенно тяжело пришлось моей «пятой точке». Тем не менее, благодаря сну и еде, мои силы восстановились, а ногам стало лучше. Мне уже не так больно идти.

Приближаемся к деревне. Отто разглядывает ее в полевой бинокль. Там полно русских солдат. Нам срочно приходится обходить ее стороной, и мы тут же ныряем в овраг. Когда деревня почти остается у нас за спиной, нам вдогонку неожиданно гремят выстрелы. Стреляют сзади и откуда-то сбоку. Мы снова вскакиваем на коней, у которых, к счастью изменилось настроение. Они тут же срываются с места и, перейдя на галоп, мчатся вперед с такой скоростью, будто за ними гонятся черти. Прекрасно! Кони переходят на рысь только после того, как мы удаляемся от деревни на порядочное расстояние и выезжаем на широкую дорогу.

Движемся на запад по непролазной грязи дорог и открытой степи. Часто идет дождь и дует сильный ветер. Мерзнем. Чуть позже пускаем коней пощипать травы, и поим их водой. Однако вместе благодарности те продолжают упрямиться. Время от времени они останавливаются, и никакая сила на свете не способна заставить их сдвинуться с места. Даже когда мы пытаемся припугнуть их, стреляя в воздух, они никак не реагируют на это. Маленькие дьяволы прекрасно понимают, что стреляет их временный хозяин, а не враг. Когда мы ласково треплем их по холке, агрессивные коньки не покупаются на лесть. Мы предполагаем, что раньше с ними жестоко обращались. Каждый раз, когда мой конь смотрит на меня своими желтоватыми глазами, противясь моей команде, у меня возникает ощущение, что четвероногий строптивец просто смеется надо мной.

Лишь после того, как мы накрываем наших скакунов вместо попоны старыми армейскими одеялами, они немного смягчаются и более великодушно ведут себя, позволяя недолго проехать на них. Впрочем, кони по-прежнему останавливаются, когда им заблагорассудится, и все повторяется сначала. Мы абсолютно зависим от настроения этих косматых созданий, однако испытываем огромную благодарность за то, что с их помощью нам удается немного сберечь силы и пощадить свои натруженные ноги. Правда, постоянно дает знать о себе мой многострадальный зад, отбитый о костлявый круп моего коня. Где-то далеко за Ингулом и ближе к реке Еланец наш кавалерийский поход завершается. Однажды мы заходим в деревню и отправляемся на поиски жилья, привязав наших коней к дереву. Вернувшись, не находим их. Судя потому, что веревки аккуратно отвязаны, а не оторваны, мы приходим к выводу, что коней украли. Это дело рук кого-то из наших солдат. Вместе с конями исчезли и наши одеяла.

В середине марта наступает самый пик распутицы. Мы снова присоединяемся к массе отступающих немецких солдат. Сопротивление оказываем лишь в тех случаях, когда враг подходит к нам слишком близко. Начальство постоянно пытается сформировать из усталых деморализованных людей боевые части, но после коротких боев с противником они сразу же рассеиваются.

Однажды мы оказываемся на продуктовом армейском складе. Набиваем карманы шоколадом, сигаретами и прочим добром. В ту минуту, когда мы собираемся отрезать толстый кусок колбасы, где-то рядом раздаются взрывы мин. Стоящий снаружи солдат истошно кричит:

— Русские идут!

Все бросаются к выходу. Какой-то унтер-офицер бежит от машины к складу. В руках у него пара канистр. Он поливает бензином стены здания и поджигает их. Языки пламени взлетают в небо. Русские уже возле дальнего края склада. Мы бросаемся к машинам, чтобы поскорее убраться прочь. Все отталкивают друг друга, пытаются забраться в грузовики раньше остальных.

Нам удается уцепиться за борт одного из грузовиков. Какой-то солдат сердито кричит нам:

— Места больше нет, товарищи! Не лезьте сюда, иначе мы все тут погибнем! — С этими словами этот мерзавец бьет нас по пальцам обутой в сапог ногой. Разжимаем руки и валимся в грязь. Подобным образом сталкивают и других солдат.

Отто в ярости.

— Они совсем озверели! Разве это люди? Да они хуже животных! Им плевать, что другие люди погибнут тут! Они на все готовы ради того, чтобы спасти собственную шкуру! И этот негодяй смеет называть нас «товарищами»! «Извините, товарищи»! «Места больше нет, товарищи»! — передразнивает он того солдата. — Вот сволочи! Драпают, бросая своих в беде! Я бы ему показал, попадись он мне в руки! Я бы ему морду в кровь разбил! Да что такие, как он, знают о фронтовом товариществе! Шкурники проклятые! Они произносят слова, не зная об их истинном значении! — Наконец, ярость моего друга сходит на нет, он успокаивается. Я с ним полностью согласен и готов подписаться под каждым его словом.

Мы торопливо отряхиваемся и бежим по следу, оставленному нашим вездеходом. Русские уже совсем близко, они открывают огонь по отдельным немецким солдатам, пытающимся укрыться среди домов.

— Вон еще один вездеход! — кричит Отто. — Нужно попытаться сесть в него, иначе нам крышка!

Вездеход битком набит людьми. Мы бежим рядом с ним и машем руками, пытаясь привлечь к себе внимание. Из кабины высовывается незнакомый нам штаб-вахмистр и приказывает водителю ехать медленнее. Тот сбрасывает скорость, и вездеход едет едва ли не прогулочным шагом. Мы замечаем, что на погонах штаб-вахмистра такая желтая окантовка, как и у нас. Тот тоже обращает внимание на наши погоны, протягивает нам с Отто руки и спрашивает:

— Из какого эскадрона?

— Из первого эскадрона 21-го полка! — отвечаем мы в унисон.

— Залезайте! Я из восьмого эскадрона! — отвечает он, расталкивает солдат, отправляет одного из них в кабину, чтобы освободить для нас места.

Мы на ходу заскакиваем в вездеход и держимся за ручку двери. Это именно то, что называется спасением в самую последнюю секунду!

Нам остается благодарить судьбу за то, что у советских солдат нет тяжелого оружия, иначе мы бы так легко не отделались. Мы смогли отступить с минимальными потерями, у нас всего несколько легко раненных, в их числе и я. Меня рикошетом ранило ниже колена. Это даже скорее не рана, а царапина. Проблем она у меня не вызвала, на следующей же остановке я залепил ее пластырем.

Хотя мы на несколько часов потеряли из вида остальные машины, нам удалось переехать по мосту на другой берег реки Еланец. Там мы встречаемся с другой боевой частью, в которой оказалось много солдат из нашего подразделения. Один офицер пытается организовать контратаку, чтобы сдержать наступающего противника. Это нам удается, и мы на короткое время отбрасываем врага. В одной из заново освобожденных деревень я беру у мертвого советского офицера автомат немецкого производства и несколько обойм. На его руке я замечаю две пары немецких часов.

В деревне мы снова находим свидетельства зверств, творимых советскими солдатами в отношении своих соотечественников. Проклятая война! В чем же виноваты перед ней женщины и дети? Я думаю о Кате из Днепровки, вспоминаю ее заклинания, мольбу о скором конце войны. Война капут. Как часто она и другие женщины молили об этом! Теперь, если части Красной Армии войдут в Катину деревню, ее наверняка ждет смерть. Ненависть к тем, кто жил на оккупированных территориях, носит зверский характер, она неистребима и настолько вошла в плоть и кровь красноармейцев, что они начинают убивать свой собственный народ.

И при этом большевики пишут в сбрасываемых нам листовках, что будут хорошо обращаться с нами, если мы добровольно сдадимся в плен!