Глава 18 ДЕБЮТ

Глава 18

ДЕБЮТ

Я поехала на первый в своей жизни творческий семинар в Юрмалу. Набор был полный: море, солнце, роман, взрыв Чернобыля и накрывшее Прибалтику радиоактивное облако. В информационной блокаде участники семинара потихоньку сходили с ума. Одну даму совершенно реально отправили оттуда в московскую психушку. Об этой поездке моя пьеса «Семинар у моря». Чернобыль был колоссальной психологической встряской для интеллигенции.

Буквально после него разверзлись хляби небесные, и на страницах печати началась ломовая перестройка — реабилитировали и напечатали Николая Гумилёва, Бродского, Некрасова, Галича, Солженицына. Появились эстрадные экономисты Шмелёв, Попов, Селюнин, Клямкин и начали глумиться над экономикой, потеснив Жванецкого. По телевидению начали выходить «Взгляд», «Пятое колесо», «До и после полуночи».

Михаил Шатров, став секретарём Союза театральных деятелей, провернул лихую интригу вместе с Марком Захаровым. Из части помещения нынешнего Театра Ленинского комсомола выехал в новое здание Дом политпросвещения. Шатров и Захаров написали в министерство бумагу, что при Ленкоме под их руководством создаётся театр «Дебют», где молодые режиссёры, которым не дают ставить, будут ставить молодых драматургов, которых не дают ставить. Под это всё министерство выделило огромные деньги и тот самый кусок дома. Молодняк собрали, объявили приход новой эры и пообещали возможность творчески реализоваться. Все потащили в «Дебют» пьесы.

Я отнесла пьесу «Уравнение с двумя известными», и некий помощник Шатрова, когда речь доходила до меня, объяснял режиссёрам: «Даже не открывайте, это сплошная гинекология». А параллельно звонил завлит театра Ленинского комсомола по поводу пьесы «Виктория Васильева глазами посторонних». В этот момент Татьяна Догилева уходила от Марка Захарова к Валерию Фокину, и её безуспешно пытались удержать, предлагая бенефисную «Викторию». Позвонили из «Дебюта», что моя пьеса — одна из трёх, отобранных для первой постановки, и есть ли режиссёр, который будет ставить.

— Конечно, — ответила я, желая облагодетельствовать любимую подругу Ритку, имеющую режиссёрский диплом. Ритка надела самую короткую юбку, самую декольтированную кофту, самые высокие шпильки и пошла на смотрины. В «Дебюте» от неё пришли в ужас, тем более, что, когда спросили о режиссёрской разработке пьесы, она говорила о пьесе «Уравнение с двумя известными». Мы обе не знали, что в «Дебюте», не согласовав со мной, утвердили к репетициям «Викторию Васильеву глазами посторонних», уже не нужную Марку Захарову по причине ухода Догилевой.

— Вы кого к нам прислали? — позвонили на следующий день из «Дебюта». — Мы до сих пор не можем прийти в себя после её лепета. Вас будет ставить один из лучших наших режиссёров, он вам позвонит.

— Пусть даже не звонит, — разозлилась я. — Мало того, что «Дебют» не сообщает мне, какую пьесу ставит, он ещё мне и режиссёров назначает.

Тем не менее режиссёр позвонил.

— Для меня это очень важно. Мне необходим спектакль в Москве. Я физик по первому образованию, потом окончил режиссуру в Ленинграде, был по распределению главным в провинциальном ТЮЗе. Потом дал по морде местному начальнику, и меня спасли, отправив на высшие режиссёрские курсы. Сегодня я здесь, и у меня никаких перспектив. Знаю, что вы предлагали подругу, но даже если вы откажетесь от меня, ей всё равно не дадут постановку, — сказал он.

— С последним я согласна. Давайте договоримся так: мы встречаемся вместе с ней, и вы берёте её на главную роль, — у меня был патологический инстинкт опекания подруг.

Встретились. Режиссёр был красавец и умница, звали его, скажем, Витя. Ритка сделала на него немедленную стойку, но он инстинктивно подался назад, как всякий опытный режиссёр, у которого актриса хочет получить роль. Я сидела оторопев, потому что это был абсолютно мой тип мужчины. Он изложил концепцию постановки, было ясно, что профессионал, я согласилась сотрудничать. Ритка убежала на репетицию, он тоже собрался идти, потому что был приглашён на день рождения. Но всё не уходил и не уходил… Всё рассказывал и рассказывал о себе, о своих трёх прошлых браках, о том, что сейчас вступает в фиктивный для московской прописки. О том, как, борясь с провинциальной тоской, выиграл в конкурсе в своём театре, кто больше девушек уложит в постель в течение года, доведя цифру до ста пятидесяти. Потом достал бутылку водки, приготовленную на день рождения, мы её выпили, потом с места в карьер начался душераздирающий роман.

Это было ужасно не кстати. Во-первых, только наладились отношения с мужем, уехавшим на гастроли, а Витя сразу включился в большой серьёз. Во-вторых, уже было не до репетиций. В «Дебюте» мгновенно прознали про это, на нас это было написано большими буквами; и мы стали основным материалом для обсуждения. Витя был богемный малый, баловень судьбы, ему всегда было где жить, у него всегда были деньги, карьера ложилась под ноги, а бабы дрались из-за него. Он заключил фиктивный брак и пребывал в напряжённом ожидании результатов нашего романа. Как всякий весёлый бабник, он на мне сломался, увидев зеркальное отражение собственной философии в любимой женщине, он озверел, стал раздражителен и подозрителен.

В «Дебюте» всё складывалось, как в анекдоте «во имя человека и на благо человека», и имя этого человека было Марк Захаров. Сначала он запретил репетировать с любыми артистами, кроме своих, ленкомовских. Как только ленкомовских брали молодые режиссёры, Захаров назначал им в то же самое время собственные репетиции. «Дебюту» отдали три репетиционных помещения, потом объявили, что одно помещение имеет историческую ценность, потому что в нём вальсировали Герцен с Огарёвым. Второе помещение Захаров завалил собственными декорациями. Осталось одно, неотапливаемое, а зима была жуткая. Эти все жульнические финты знает наизусть любой молодой режиссёр, конкуренции которого боится главный и старый.

Три комплекта молодых артистов и режиссёров работали в шубах, шапках и варежках. Выпуск близился. Ритку Витя не взял, мотивируя тем, что она нулевая артистка, но на главную роль Шатров навязал нам не менее бездарную и амбициозную актрису с Таганки.

Однажды раздался звонок в дверь. Я была с детьми и ждала прихода в гости Ларисы с приятелем, поэтому широко распахнула дверь. На пороге стоял совершенно лысый немолодой мужчина во всём чёрном, с безумными глазами.

— Здравствуйте, — сказал он, отстраняя меня и входя в квартиру. — Я режиссёр Николаев. Мы с вами будем делать двухсерийный фильм, возьмём всех «Оскаров» и купим себе остров.

Маньяк, пронеслось у меня в голове.

— Вы одна дома? — спросил он, деловито осматривая холл.

— Да. То есть, нет. Ещё дети, но я немедленно отправлю их гулять, — сказала я дрожащим голосом.

— Отправьте побыстрей. И поставьте чайник, — скомандовал он.

Я мгновенно выпихнула детей на улицу.

— Что это за Фантомас? — спросили они, увидев его в стеклянную дверь кухни.

— Потом, потом, — сказала я, целуя их перед лифтом. Конечно, могла уехать с ними, но один шанс из тысячи, что это не маньяк, у меня всё же был. Входную дверь я оставила полуприкрытой.

— Берите бумагу и ручку, сейчас всё будете записывать! Чайник я уже поставил сам, — гаркнул он, я приготовилась записывать.

— Значит, так, — он уже пил чай и курил вонючие папиросы. — Угроза ядерной войны… Понимаете? Гонка вооружения… Ловите?

— Нет, — призналась я.

— О, господи. А мне так вас хвалили, говорили, всё с лёту ловит! — расстроился он.

— Кто хвалил?

— Кто-кто, дед Пихто… Так вот, два физика, русский и американский. Крупные учёные, почти нобелианты, друзья, — он говорил совершенно бессвязно, вращая безумными глазами. — Они ведь вполне могут быть друзьями, они часто встречаются на симпозиумах. И в их руках практически планета. Они плывут на огромном корабле. И только они знают, как спасти этот шарик. Вы записывайте, записывайте, я не люблю повторять.

Я начала записывать эту галиматью. Незнакомого психа надо получше выслушать, чтобы собрать информацию о степени его опасности.

— И женщина… такая штучка на шпильках с ловкой походкой. Пусть её зовут Джейн. Она ассистентка американца. Конечно, она ложится под русского, вы бабы все таковы… Впрочем, пусть лучше она будет шпионкой. Их. Или нашей? И море на закате… Побольше моря на закате. А музыку мне есть кому заказать.

Тут в приоткрытую дверь позвонили.

— Кто ещё? — недовольно спросил Фантомас.

— Это подруга с приятелем. Приятель, кстати, каратист, — вякнула я.

— Хорошо, встретьте, но пусть уйдут в другую комнату. Пусть не мешают. Мы работаем, — распорядился он.

Я вышла к Ларисе и приятелю.

— Ребята, ворвался какой-то псих. Я его боюсь смертельно. Бредит какой-то ядерной катастрофой и каким-то кино. Не знаю, как быть, — зашептала я.

Гости ввалились в кухню и оторопели от его вида.

— Добрый день! В чём дело? У меня очень мало времени! Мы будем работать? — отрывисто гаркнул он. В присутствии друзей я осмелела.

— Вы кто? — спросила я.

— Вы что, глухая? — удивился он. — Я режиссёр Николаев. Я вам уже сказал.

— Зачем вы пришли? — продолжала я.

— Вы что, не в себе? Я же вам сказал, я пришёл к вам делать двухсерийный фильм.

— В каком смысле?

— Вы пишете сценарий, я снимаю. Вы Арбатова или нет? Или у вас с головой плохо? — разъярился он.

— Откуда вы узнали мой адрес?

— Пришёл в «Дебют», спрашиваю, кто лучше всех пишет диалоги. Мне дали ваши пьесы. Я попёрся в этот медвежий край, чтоб вы мне задавали вопросы. Садитесь и пишите. За двухсерийный фильм вам заплатят столько, что вы будете вспоминать жизнь в этой дыре, как страшный сон. Что вы на меня пялите свои накрашенные глаза? Я известный режиссёр, я сделал шесть фильмов, я классик. А вы никто, вы должны мне ноги мыть и воду пить за то, что я вам предлагаю работу! И вообще, дайте водки. Меня не предупредили, что вы сумасшедшая, и вам всё надо объяснять по сто раз. Садитесь и пишите! — орал он.

У меня отлегло от сердца. Он был не маньяк, точнее, не социально опасный маньяк. Он был режиссёр режиссёрыч и так заигрался, что уже не читался свежим глазом. К тому же я не представляла себе, что кто-то может приехать в Ясенево, чтоб предлагать мне делать двухсерийный фильм. Гонорар представлялся нереальным.

Я быстро написала заявку, включив в неё всех знакомых артистов. Ритка, конечно, должна была играть Джейн, а мой муж — русского кагэбэшника. Фантомас потащил заявку куда надо. Она прошла «на ура». И вдруг во мне что-то остановилось. Ведь я не видала ни одного его фильма. Это не театр, где всё же остаётся твой текст. Я встала на уши, нашла ход в Госкино, меня тайком посадили в зал Ермаша и показали все фильмы Фантомаса. Когда я шла домой, я чуть не плакала. Это была такая фанера, такая липа, такой ужас. Я ещё оплакивала несостоявшиеся гонорары, но уже знала чёткое «нет».

Конечно, Фантомас еще несколько раз орал на меня, но я его уже не боялась. Конечно, на меня обиделись все, кого я пообещала снять в этой вампуке. Конечно, все драматурги сказали, что я полная дура. Но я страшно благодарна судьбе, что хватило сил отказаться. Как говорила Раневская: «Деньги я проем, а стыд останется!» Я вернулась в свою жизнь, и до сих пор ни секунды об этом не жалею. Я видела, во что превращаются люди, хоть однажды взявшиеся за халтуру. Как гласит испанская пословица, которую часто повторяет моя однокурсница по Литературному институту Лена Эрнандес: «Дорога в ад отклоняется от дороги в рай сначала всего на один миллиметр».

Дети росли, Саша гастролировал, Витя репетировал. Я готовила еду, проверяла уроки, водила детей в театры и на выставки и совсем не понимала, что происходит. То ли я остаюсь в браке, то ли создаю новый. С Сашей у нас была общая семья и любовь, с Витей — общая работа и любовь.

И тут предложили поехать на кинематографический семинар в Репино. Саша всю жизнь приучал меня к тому, что без него я пропаду. И, действительно, для меня были совершенно непостижимы некоторые вещи: я, например, не могла сама заплатить за квартиру — не хватало мозгов заполнить дурацкий бланк, я делала ошибку, тётка в сберкассе орала на меня, я уходила почти в слезах. Я не умела складывать вещи в чемодан так, чтобы всё уместилось. У меня был топографический кретинизм, могла заблудиться и погибнуть в трёх соснах. И ещё какие-то мелкие диагнозы, короче, в путешествиях я умела только выглядывать из-за мужнего плеча. А тут надо было доехать до Ленинграда и на электричке добраться до Репино.

Саша был на гастролях. Провожал Витя. Он нарисовал подробные планы и схемы, написал номера и время электричек, но я взирала на шпаргалку, как Мария-Антуанетта на гильотину. В конце концов он зашёл в купе, где, кроме меня, ехали трое мужчин, и сказал: «Мужики, доверяю вам свою любимую женщину. Ей надо в Репино, но она полная идиотка и, скорее всего, заблудится уже на вокзале, где её ограбят, изнасилуют и убьют».

— Нет проблем, старик, — отозвался мужик с верхней полки. — У меня машина на стоянке у вокзала. Довезу её до Репино.

В принципе, я из тех, кого немедленно начинают опекать. Амплуа «женщина-дитя» хорошо работает в одноразовой опёке с незнакомыми, но ежедневный спаситель делает человека беспомощным дебилом. У меня ушли годы на то, чтобы научиться полностью ни от кого не зависеть. Пожалуй, только к сорока я добилась этого.

В Репино собрался киношный бомонд. Группа известных сценаристов изнывала от скуки. Кроме меня, на семинаре были три женщины: с одной все уже спали двадцать лет назад, другая была женой своего, а третья — моя бывшая соседка Крыска. Так что волна интереса обрушилась на меня. Как говорил главный режиссёр известного театра, беря на работу молодую актрису: «Здравствуй, тело, младое, незнакомое!». Человек пять сытых успешных кинематографистов ходили за мной по пятам и домогались. После того, как один пригласил в номер обсудить мою пьесу и сломал мне молнию на джинсах, я озверела.

— Так ты не хочешь? — удивился он, вытирая кровь со своей расцарапанной в ходе драки щеки. — Ты бы так и сказала!

Я была в истерике и пошла ябедничать руководителю семинара, мудрому и справедливому Валентину Черныху.

— Скучно ребятам, вот и хамят, — объяснил он.

— Ну если невтерпёж, то через дорогу интуристовская гостиница, пусть пойдут и снимут девочек, — сказала я.

— Какая ты наивная. Девочек они через день забудут, а ты уже никуда из этого круга не денешься. Им ведь важно не затащить бабу в постель, а потом годами об этом трепаться и пальцем на неё показывать.

Черных возился со мной, как с родной. Я знала, что он с женой ведет во ВГИКе курс и, в отличие от Розова, занимается своими студентами и ставит всех на ноги. Я поведала ему ситуацию своего треугольника, а он предложил мне работать с ним над кино об узбекской женской милиции. Но я и тут отказалась, хотя предложение было солидное. В сотрудничестве с ним опасность была иная, чем с Фантомасом. Фантомас делал то, в чём было стыдно участвовать, а Черных брал в подмастерья. Не то, чтобы мне нечему было учиться у опытного кинематографиста, а просто я уже поняла, что меня для меня самой слишком много, что мне некуда поселить соавтора.

Я гуляла вдоль залива, набрасывала новую пьесу и звонила в Москву. Дети были с мамой, Саша на гастролях, а Витя бесился.

— Почему у тебя такой весёлый голос? — допрашивал он.

И я сдуру рассказывала о семинарском быте, о том, как за мной ухаживают, и какой чудный залив вечером, и как легко дышится.

— Отлично, — резюмировал он. — Оказывается, тебя нельзя отпускать одну. Я приеду, проверю, чем ты там занимаешься.

— Ни в коем случае, — отозвалась я. — Ты должен репетировать, через две недели сдача.

— Раз ты не хочешь, чтоб я приехал, значит, тебе есть, что скрывать, — предположил он.

— Я просто боюсь за спектакль, — ответила я.

— Ты хочешь сказать, что спектакль тебе важнее, чем я, — подвёл итоги Витя. Я в такой манере разговаривать не умела. В браке у нас была сексуал-демократия — в том смысле, что никто не устраивал подобных допросов и проверок. Но я отнесла это за счёт его экзальтированности.

На следующий день после обеда, когда я сидела в номере Черныха, в дверь раздался ломовой стук. Потом дверь открылась, влепилась в стену со страшным грохотом, и на пороге нарисовался высокий красивый патлатый и бородатый Витя в драной кожаной куртке и со зверским выражением лица. Я почувствовала, что его поведение может быть непредсказуемым — однажды из ревности он пытался без всякого повода набить физиономию моему приятелю прямо в буфете ВТО, — вспорхнула со стула и с воплем счастья бросилась ему на шею.

— Ты что, рехнулась? — спросил меня Черных за ужином. — Как можно уходить к такому смазливому коту? И вообще у него вид бандита с большой дороги. Выкинь его из головы и садись за фильм.

Но я ничего не соображала, потому что была влюблена. Мы ходили с Витей по питерским кабакам, по питерским друзьям, которым меня представляли новой женой, и казалось, что жизнь сама сложится в дивный узор. А когда вернулись в Москву накануне сдачи, Вите позвонили из «Дебюта».

— Завтра ваш спектакль смотрит сам Марк Анатольевич Захаров. Имейте в виду, что у него очень мало времени, поэтому покажите первые двадцать минут, потом быстро расскажите, о чём середина, и покажите последние двадцать минут.

— Но это невозможно, актёры не роботы, мы готовили полноценный спектакль, — возмутился Витя. В таких чудовищных условиях сам Захаров, изображавший притесняемого, не сдавал спектакли даже в самый гнусный застой.

— Не нравится, можете совсем не показывать, — ответили ему.

Послать было нельзя, и Витя что-то перекраивал с артистами всю ночь. В пьесе был ребёнок, которого, естественно, по очереди играли мои сыновья. Это была не первая их работа на сцене. Сначала попросили, чтоб они заменили заболевшего ребёнка в спектакле «В списках не значился». Сияя, я сказала: «Дети, у вас появится возможность по очереди поиграть в настоящем театре».

Они ответили, что такая ерунда им совершенно не интересна, потому что они строят лодку, на которой летом по Днепру будут спускаться к морю. Потом вспомнили, что их знакомой девочке Кате платили четыре рубля, это может пригодиться для лодки, и вяло согласились. Справедливости ради в первом акте выходил один, во втором — второй. Потом их увидел в буфете режиссёр Глеб Панфилов, репетирующий «Гамлета», и решил сделать на них сцену, в которой маленький Гамлет играет в футбол с маленьким Лаэртом. Меня начали уговаривать, но в этот момент Петя и Паша узнали, что в спектакле по Петрушевской фигурирует кошка, и ей платят восемь рублей за спектакль, смертельно обиделись на театральную администрацию и больше за деньги на сцену не выходили.

От моего спектакля они, естественно, не отказались, тем более, что ребёнок там был написан именно с них и всё время что-то мастерил на сцене из грязных палок и железок. Короче, на ночную перекройку спектакля я детей не дала, мать во мне, как всегда, пересилила драматурга.

Аура торжественного ужаса стояла вокруг показа. Молодняку не верилось, что разгуливающий в амплуа обиженного цензурой главреж Ленкома будет вести себя с начинающими во сто раз подлее власти. Люди расселись в холодном зале, а актёры дрожали в обледенелой пристроечке. Захаров вошёл, опоздав на сорок минут, в окружении трепещущей свиты. Выражение лица у него было такое, как будто только что съел дохлую крысу. По мере продолжения показа, когда все смотрели не на сцену, а на физиономию Захарова, поскольку от этой малосимпатичной физиономии зависели судьбы всей творческой молодёжи, становилось понятно, крыса была не просто дохлой, а давно разложилась.

Обсуждение происходило в узком кругу. Как зеку хочется примерить себе форму начальника тюрьмы, так и обижаемый минкультом Захаров с неприличной точностью копировал заседание закрытой коллегии в собственном кабинете. Сам Захаров был скуп на текст, сказал, что обсуждать тут нечего, что всех актёров, кроме ребёнка, советует заменить, и тогда, в новом варианте, готов обсуждать. Конечно, было лестно по поводу ребёнка, но шестым чувством я понимала, что он никогда не даст сделать второй показ, и оказалась права.

Точно таким же образом Захаров закрыл остальные двадцать один спектакль, объявил во всеуслышание, что эксперимент показал, что в стране нет молодой режиссуры и молодой драматургии, присвоил себе часть здания и поставил в ней… ха-ха-ха… «Диктатуру совести» Михаила Шатрова. Все онемели от цинизма. Театральная критика была трусовата, чтобы внятно писать об этом. А уж после того, как член президентского совета Захаров убедил Ельцина стрелять по Белому дому и был произведён в главные носители нравственности, о «Дебюте» вовсе постарались забыть. Хотя именно эта интрига отбросила целое театральное поколение на десять лет.

Витя был в шоке. Он не был начинающим, он был хотя и молодым, но опытным главным режиссёром. Ему предложили поставить спектакль в Пушкинском театре. Что-то детское. Как любитель изысков, Витя заказал сценографам надувной дворец величиной во всю сцену, репетировал как сумасшедший. Когда к премьере привезли дворец, выяснилось, что завод при изготовлении допустил брак — дворец не надувался и не сдувался. Деньги были истрачены, дворец не поддавался переделке — спектакль слетел. Витя был единственный мужчина, у которого во время романа со мной прошла везуха, у остальных она как раз появлялась.

Все вокруг отговаривали нас соединяться. Ближайшие приятели-режиссёры объясняли ему: «Она баба сильная. Она тебя сломает. Твой режиссёрский гонорар за спектакль в десять раз меньше, чем ей министерство будет платить за пьесу. Она будет раз в год писать пьесу, а ты — ехать в провинцию и ставить её, пока не превратишься в полную мочалку, ставя только собственную жену. Она за этим и рвётся за тебя замуж». Подруги-драматургессы объясняли мне: «Он мужик жёсткий. Ты ему нужна сейчас как трамплин. У него уже три было. Как женится, сразу ставить тебя перестанет и начнёт ставить Островского. Это мы все проходили. Будет спать с артистками и мотать тебе нервы». Мы с Витей только смеялись.

Пора уже было что-то решать. За время романа Витя заключил фиктивный брак, а потом расторг, собираясь в нормальный со мной. Сакральное заявление мужа о том, что «он здесь только ради детей», лежало на дне шкатулки. Однако что-то всё время останавливало меня. Жизнь с Витей обещала быть интересней жизни с Сашей, хотя бы потому, что мы оба работали на театр, возились в одном кругу. Конечно, он был малоталантлив по части семейного быта, но с усердием стоял у плиты, потрясая изобретательностью и заботой. Ситуация начала выпирать из всех швов, а я всё не объявляла и не объявляла мужу. А Витя всё чаще и чаще мелькал в доме на правах репетирующего режиссёра.

— Что-то у нас стали часто появляться в доме цветы, — мягко заметил вдруг муж за ужином, глядя на свежие розы.

— Да вот Витя всё ходит, всё замуж зовёт, — мягко ответила я.

— А ты? — ещё мягче спросил муж, продолжая есть.

— Я, как полагается, ломаюсь, — ещё мягче объяснила я, тоже продолжая есть.

— Смотри, хороший человек, упустишь, — посоветовал муж.

— Да вот, всё никак не решусь, — откликнулась я. У нас был такой стёбный стиль обсуждения наболевшего. Ужин продолжался как ни в чём не бывало.

Через две недели муж должен был ехать на гастроли. Я предложила ему, возвратившись, переселиться в снятую квартиру, пока мы с Витей разберёмся с разменами. Муж кивнул. Шли школьные каникулы. Дети были хорошо знакомы с Витей, но, когда я объявила о переменах, перестали его воспринимать. Саша уходил на репетиции утром, и приходил Витя, пытаясь задружиться с ними. У него был сын такого же возраста в Питере, но с моими ничего не получалось. Они даже не называли его по имени, никак не обращаясь во время диалога, а за глаза презрительно именовали его «этот».

Мы с Витей проживали кайф жениховства, не стеснённого юной сексуальной зажатостью, накупали всякую дрянь в подарки друг другу и строили самые невероятные планы. Саша мягко отстранился и как бы сделал свой выбор. До его отъезда на гастроли осталась неделя.

Однажды мы пришли из ЦДЛ в квартиру Витиного приятеля. Витя выпил в писательской компании и был разнуздан больше обычного, а он в принципе был эпатажником.

— Послушай, — злобно сказал он. — Что происходит в вашем Центральном Доме литераторов? Почему, пока мы шли через фойе, десять мужиков обняло и поцеловало тебя? Ты что, с ними со всеми спала?

— Нет, — честно ответила я. — Просто там такой стилёк, и их невозможно переделать.

— Я не выношу, когда кто-то касается моей женщины. А ты специально их провоцируешь! Всё, теперь ты выходишь за меня замуж, и с этим будет покончено! — он почему-то перешёл на ор.

— Совсем одурел? — спросила я. У меня не было практики подобных разборок. Я стояла около дверного косяка, и тут он решил дать мне затрещину. Я отпрянула назад, затрещина смазалась, но я ужасно врезалась головой и спиной в косяк. Вслед за ударом внутри меня раздался совершенно однозначный щелчок, включилось какое-то устройство, работающее в области инстинкта самосохранения. Это история закончена, означал щелчок. Витя, конечно, ничего не понял. Он до сих пор считает, что я крутила с ним любовь, чтобы раззадорить собственного мужа. Это было не так. Я действительно собиралась менять жизнь, но на человека, способного на насилие, мои эрогенные зоны отмирали разом. Я всегда считала, что если человек бьёт тебя один раз по лицу — ты пацифистка. Если он бьёт тебя по лицу второй раз — ты извращенка.

Неделя подходила к концу, и всю её я истратила на отползание от ситуации. Я ни слова не сказала мужу, не изменила ни одной интонации. Ничего не сформулировала Вите, а только виртуозно уходила от постели. День отъезда мужа протекал, как в здоровом латиноамериканском сериале. Он наконец осознал серьёзность моих намерений, собирался на самолёт, как на смертную казнь, и внешне страдал, как сорок тысяч братьев. Витя звонил каждые пять минут, разведывая обстановку и подозревая подвох. Я, как буриданова ослица, металась меж двух стогов. Муж хлопнул дверью со страдающим каменным лицом. Стоя у окна, я смотрела, как он садится в автобус, и слёзы текли по моему редко плачущему лицу.

Однако что-то заставило оттянуть звонок Вите с объявлением перехода на легальное положение. В течение часа я бродила по комнатам, машинально расставляла вещи, вытирала пыль и обдумывала, каким образом теперь интеллигентно избавиться от Вити. В этот момент дверь открылась, ворвался муж, упал на колени, произнёс какой-то сакральный текст, сделал соответствующее лицо, и… всё-таки образование у него было оперное.

— А как же Витя? — спросила я в ужасе.

— Не знаю. Витя мне симпатичен. Но, кажется, у тебя уже прошла эйфория от романа, — сказал муж.

— Я не знаю, как ему сказать… Он же псих.

— Скажи ему постепенно, — посоветовал муж.

— Это я, — сказала я Вите по телефону.

— Уехал? — спросил Витя.

— Уехал, — ответила я, сидя напротив мужа.

— Я еду, — сказал Витя.

— Давай притормозим, — попросила я. — Для детей слишком много впечатлений сегодня. Положу их спать, и встретимся в одиннадцать на Беляево.

— А с кем они останутся? — подозрительно спросил Витя.

— С мамой, — соврала я.

В одиннадцать мы встретились.

— Видишь ли… — начала я. Он посмотрел на меня и всё понял.

— У меня было ощущение, что я статист в чужом спектакле! — орал Витя. У меня до сих пор чувство вины, но я совершенно точно знаю, что вступать в матримониальные отношения с мужчиной, который способен поднять руку, бессмысленно. Я никогда не обсуждала это с ним. Десятки моих знакомых женщин играли с мужьями подобные этюды, с извинениями, что «больше никогда», валянием в ногах, клятвами и дорогими подарками после набитой морды. Для меня этот вариант был исключён начисто. Как говорила одна моя соседка: «Я себя не на помойке нашла».

После объяснения с Витей я поехала к Ритке. К кому ещё я могла ввалиться в три часа ночи с подобными проблемами? А там всё это время игралась своя пьеса. Как только треугольник стал стабильным и добропорядочным, Ритке стало скучно, и она завела шашни с музыкантом по имени Влад. Ближайшая подруга и коллега по половой жизни учительница Аня была, конечно, в курсе. Они тайно от общего мужа обсуждали Риткину половую жизнь, и Аня честно покрывала Ритку, когда та задерживалась на свиданках. Музыкант Влад, узнав о структуре семьи возлюбленной, сначала впал в ступор, а потом пришёл как гость, посмотрел и как-то свыкся. Он уже и передавал Ане, где ждёт Ритку, и вообще всё устаканилось.

И вот однажды ночью после коллективных утех Аня ушла к себе, где спал ребёнок, а Ритка ворочалась, ворочалась, ворочалась возле мужа… И вдруг со всей очевидностью увидела на белой стене, как на экране, что Влад входит в соседнюю квартиру, обнимает Аню, снимает одежду, и… Ритка увидела это так отчётливо, что побежала прямо в ночной рубашке барабанить в соседскую дверь. По лицу открывшей Ани стало понятно, что она не ошиблась.

Что тут началось! Общий муж ворвался вслед за ней, и несколько часов четыре почти голых человека качали друг другу права. Поскольку правила игры были смещены уже до абсурда, то риторическое: «Как ты могла? Как ты мог?» не работало. У каждого была своя правда, и он отстаивал её в честном бою.

— Подонок! — кричала Ритка Владу. — Ты говорил, что любишь меня!

— Люблю, — отвечал Влад. — И Аню тоже люблю. Только чем я подонок? Я ничем не хуже вашего мужа!

— Сука! — кричала Ритка на учительницу. — Ты мне была как сестра, я тебе доверяла все свои тайны!

— Так я тебя и не закладывала нашему мужу. Просто я тоже Влада люблю! — оправдывалась Аня.

— Так вы вместе меня обманывали! — кричал общий муж. — Я этого не перенесу!

Объяснения не кончились ничем, и пары разошлись по квартирам, отказавшись общаться дальше. На следующий день Ритке стало известно от общих знакомых, что Аня выходит замуж за музыканта. Ритка была близка к безумию. Каждое утро она выбегала пораньше, чтобы успеть проколоть шины в автомобиле подлеца Влада. После этого подкарауливала его в метро и устраивала публичный мордобой с дикими воплями. Для неё это была актёрская разминка, а Влад умирал со стыда.

— Так нельзя продолжать, вы должны поменяться, — убеждала я.

— Никогда! Уедут они! Но по отдельности! Жизнь положу, чтоб всё им сломать, — шипела Ритка и каждый день придумывала соседям новую гадость.

Вот на этой фазе я и ввалилась к Ритке, полная противоречивых мыслей. Они вылезли из постели и бросились обсуждать.

— А что тебе не жить с ними по очереди? — удивилась Ритка.

— Что ты городишь? Семья — это святое! У нас была замечательная семья, вот Аня развалила её из-за какого-то прохвоста! — сказал Риткин муж, имея в виду под замечательной семьёй тройственный союз.

— Из-за прохвоста? — закричала Ритка и бросила в него вазу. — Да твоя Аня — сучка, только и зарится на то, что плохо лежит!

Муж увернулся, и ваза рассыпалась в мелкие кусочки.

— Моя Аня не сучка! Моя Аня весь дом на себе держала, пока ты с этим ублюдком занималась любовью! — ответил Риткин муж и бросил в неё чашкой.

— Ребята, я пойду, — сказала я. — А то у вас и так посуды не много.

— Я иду с тобой, — сказала Ритка холодно. — Поживу у тебя до размена. Я больше не могу оставаться с этим козлом.

— Рита, успокойся, — тормозила я.

— Это даже не обсуждается, — ответила она, сунула ноги в сапоги и надела на ночную рубашку дублёнку.

— Ну тогда хоть возьми вещи, тебе завтра на репетицию, — посоветовала я.

— Я так и приду на репетицию, чтоб все видели, какой у меня муж подлец!

Мы вышли. Риткин муж молчаливо шёл за нами, бубня: «Идиотка противная, сейчас же иди домой!». Мой дом был в трёх автобусных остановках. Снег скрипел под ногами, Ритка пела на всё Ясенево матерные частушки, её муж бубнил своё. У подъезда я решила серьёзно попросить её вернуться домой, но не успела. Чмокнув меня в щёку, Ритка сказала «Ну, всё, мы пошли. Молодец, что навестила!», взяла мужа под руку и чинно с ним удалилась. Я подумала, как хорошо, что я не актриса, и пошла к своему мужу.

Витя запил. А через неделю его подобрала активная девушка. Она в течение недели развелась с собственным мужем, в течение второй недели обменялась в противоположный конец Москвы и в течение полугода вывезла Витю в Австралию. Наверное, это было правильное решение, потому что такие, как Марк Захаров, до сих пор не дают ставить таким, как Витя, и за последние десять лет ничего не изменилось. А так он, хотя уже и развёлся с девушкой, преподаёт театральное мастерство в Австралии и много ставит в англоязычном мире. Из всей тогдашней молодой режиссуры, ангажированной «Дебютом», по которой танком проехали Шатров и Захаров, делая собственные дела, только Гриша Гурвич смог сделать свой театр. И то, через сколько лет и какой кровью! По остальным статистика печальная: эмигрировал, спился, умер.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.