Глава пятнадцатая Столп общества

Глава пятнадцатая

Столп общества

Итак, Ньютон вошел в большой лондонский свет, он даже целовал руку Вильгельму III при своем вступлении в должность, но при всем том старался не принимать участия в традиционных лондонских развлечениях. Судя по всему, он питал отвращение к курению и нюханию табака, широко распространенным в то время формам досуга, объясняя, что «для него в этом нет нужды». По-видимому, его пища оставалась самой простой, как и питье. Его не интересовали выставки скульптур, которые тогда вошли в моду, и одного знатока он назвал «обожателем каменных кукол» – с почти ветхозаветным омерзением. Он редко посещал музыкальные вечера и описал свой единственный поход в оперу как сомнительную радость: «Первое действие слушал с удовольствием, второе стало испытанием для моего терпения, а на третьем я выбежал вон». Похоже, он не читал никакой художественной литературы, а поэзию как-то раз окрестил «изобретательной, но вздорной болтовней».

Вместо этого он, по-видимому, проводил вечера не в кругу новых лондонских знакомых, а предаваясь давним увлечениям – исследованиям и изысканиям. Как замечал один из современников, «если он оставался один, его редко можно было видеть без пера в руке и раскрытой книги». Он по-прежнему с головой погружался в библеистику и хронологию; не утратил он интереса и к алхимии – этой наукой он занимался до конца своих дней. Сохранилась собственноручная запись Ньютона о книге Sanguis Naturae, или Сочинение о свертывании кровяной и солнечной жидкости». Поскольку это сочинение вышло после переезда Ньютона в столицу, оно наверняка стало уже его лондонским приобретением. Ньютон пометил, что эту и другие книги можно раздобыть «у Соулз, квакерской вдовы, Уайтхарт-корт, верхний конец Ломбард-стрит».

Не утратил он вкуса и к дифференциальному и интегральному исчислению. Иоганн Бернулли, математик из Гронингенского университета, публично бросил ему вызов, предложив сделать два очень сложных расчета траектории тяжелых тел. Катерина Бартон рассказывает: «Когда Бернулли в 1697 году прислал ему эту задачу, сэр И. Н. был чрезвычайно занят своей великой спешной перечеканкой монет и возвращался домой из Тауэра не раньше четырех часов, весьма утомленным, но он не лег спать, пока не решил задачу, что произошло лишь к четырем утра». За двенадцать часов он добился того, что большинство его коллег не сумели бы сделать и за двенадцать лет. Бернулли признал себя посрамленным и заявил, что сразу узнал в решении его автора – «подобно тому, как по когтям узнают льва». Это удачное сравнение, если учесть силу и ярость Ньютонова ума.

Постепенно слава о нем разнеслась по всей Европе. В 1698 году Петр Первый, прибыв в Лондон, более всего стремился встреться с Исааком Ньютоном. В ходе визита царь посетил Монетный двор, и Ньютона известили, что «он предполагает увидеть там и вас». Ньютон почтительно согласился на такое свидание и, несомненно, счел изобретательного и практичного русского царя куда более сведущим в науках собеседником, чем монарх его собственной страны.

Позиции Ньютона укрепились, когда, в конце того же года, он был назначен управляющим Монетным двором – «мастером». Он с давних пор добивался этого поста: наконец-то он обрел полный контроль над организацией, которой посвятил столько трудов. Мастером Монетного двора его назначили 25 декабря (вероятно, приурочив это событие ко дню его рождения). Он оставался на этом посту до самой смерти, то есть занимал его двадцать семь лет. Ньютон мигом расчистил авгиевы конюшни, в которые превратился Монетный двор под неумелым управлением его бывшего главы, учредил необходимую систему бухгалтерского учета и ввел еженедельные собрания совета Монетного двора. Кроме того, он усердно занимался эффективностью и надежностью процесса чеканки. По его собственным словам, он «довел выделку и сортировку золотых и серебряных монет до неслыханной прежде степени точности, таким образом сохранив для правительства тысячи фунтов…».

Теперь он стал вполне обеспеченным человеком. Его ежегодное жалованье возросло до пятисот фунтов, но что еще важнее, он получал доход с каждого фунта серебра, который выходил с его Монетного двора. Его предшественник на этом посту накопил капитал в 22 тысячи фунтов, и нет причин считать, что состояние Ньютона было меньше. Вероятно, именно поэтому через два года после того, как он стал управляющим этой финансовой организацией, Ньютон отказался от академических постов: невысокие университетские доходы потеряли для него какое-либо практическое значение.

К тому же он занимал и иные ответственные места. В 1701 году он снова стал членом парламента от Кембриджского университета – заседал в палате общин восемнадцать месяцев. Нельзя сказать, что он прославился яркими выступлениями: известно лишь, что он голосовал в поддержку своего былого покровителя Галифакса и других влиятельных вигов. Его избрали в парламент как стойкого приверженца партии, но он вдруг отказался принимать участие в выборах 1702 года, написав вице-канцлеру: «Я уже послужил вам в парламенте, а теперь, вероятно, другие господа ждут своей очереди». Кроме того, видимо, он по складу натуры не склонен был находиться в оппозиции чему бы то ни было; он сам замечал: «для этого следует обладать способностью умеренно выражать желание каких-либо действий, дабы не подвергнуться порицанию; лучше сидеть спокойно, ничего не предпринимая».

Однако для его амбиций и энергии нашлись другие сферы применения. На следующий год его избрали президентом Королевского научного общества. Он согласился занять этот пост в тот год, когда бурная деятельность Монетного двора несколько поутихла. Новую монету не чеканили уже восемь месяцев, и Ньютону потребовалось как-то отвлечься. А тут – весьма своевременно – скончался его давний враг Роберт Гук, занимавший пост секретаря Общества.

Ньютон взял в свои руки бразды правления Обществом, когда оно находилось не в лучшем положении. Первоначально в нем состояло двести человек, теперь же это число сократилось почти вдвое. Оно стояло на краю банкротства, и его грозили вот-вот изгнать из помещения Грешем-колледжа. И тут на сцене появляется Исаак Ньютон. Ньютон был избран в последний день ноября 1703 года, и, когда 15 декабря он впервые явился на собрание в качестве президента Общества, всем стало ясно, что он будет волевым и даже хитроумным администратором. Он оставался на этом посту до самой своей смерти. В ближайшие два десятилетия он коренным образом изменил характер деятельности Общества и его репутацию: при нем оно стало главным выразителем научного мнения во всей Европе.

До Ньютона этот пост частенько занимали аристократы наподобие Галифакса: они воспринимали свою должность как синекуру и редко давали себе труд посещать заседания. Ньютон все это переменил. За годы руководства Обществом он посетил практически все его собрания и председательствовал на них в своей обычной внимательной и властной манере. Он часто подводил итог дискуссии, после чего ex cathedra[49] излагал собственные мысли по данному вопросу – с особого председательского кресла, установленного во главе стола. Лишь после того, как он усаживался в это кресло, ливрейный лакей помещал на стол официальный жезл Общества. Жезл применялся только в присутствии Ньютона. По сути, теперь здесь был своего рода королевский двор с собственным монархом.

Член Общества Уильям Стакли оставил воспоминания о том, как оно работало под руководством Ньютона. «Будучи председателем Королевского общества, – писал Стакли, – Ньютон выполнял свои обязанности с необычайным тактом и достоинством, подобающим столь почтенному заведению; этого и следовало ожидать от его натуры». Итак, «натура» или публичный образ Ньютона уже стали своего рода символом авторитетной и уважаемой фигуры. На заседаниях «не случалось ни перешептываний, ни праздных разговоров, ни громкого смеха. Когда возникала какая-либо дискуссия, он замечал, что цель собравшихся – доискаться до истины, и им не следует переходить на личности». Это был новый принцип объективной и внеличностной науки: Ньютон ввел его в мировой научный обиход, сделав для его продвижения больше, чем кто-либо другой. Он, можно сказать, разработал особую роль, «натуру» ученого – дисциплинированного, преданного делу.

Как вспоминает Стакли, «все производилось с большим тщанием, вниманием, серьезностью и достоинством, и бумаги, которые имели хоть отдаленное касательство к религии, рассматривались с должным почтением». Без всякого влияния Ньютона, но с его глубокой набожностью сама наука тогда становилась новой формой религии; к ее законам и принципам начинали относиться как к неопровержимым догматам. Заслуга Ньютона – коренной переворот в манере ведения публичных дискуссий. Стакли замечает: «В его присутствии все собрание испытывало почтительный трепет, что вполне естественно; казалось, присутствовавшие доподлинно являют собой уважаемый consessus Naturae Consiliariorum,[50] без малейшего легкомыслия или неблагопристойности». Если кто-либо из членов Общества осмеливался отпустить «легкомысленное» замечание на этих величественных слушаниях, его просили немедленно покинуть помещение.

Ньютон выдвинул «схему», в которой подчеркивал суть, цели собраний Общества. Он заявлял, что натурфилософия «состоит в открытии строения и действий природы, дабы свести их, сколько возможно, к общим правилам или законам, утверждая сии правила через наблюдения и эксперименты, таким образом выводя причины и следствия для вещей и явлений». Это стало рабочим определением научного метода. Кроме того, он перечислил пять главных областей исследования – арифметика и механика; астрономия и оптика; «философия животных», с особым акцентом на анатомию; «философия растений», которую теперь бы назвали ботаникой; и наконец – минералогия и химия.

Возможно, он и хотел назначить «демонстраторов» и кураторов для каждой из этих дисциплин, но финансовое положение Общества не позволяло идти на такие расходы. Первым назначением, которое он произвел, стала замена покойного Роберта Гука новым секретарем – Фрэнсисом Гауксби, который вскоре (видимо, по наущению Ньютона) приступил к серии экспериментов с новым воздушным насосом.

Но высоконаучная атмосфера встреч Общества не могла держаться вечно. Оно по-прежнему во многом представляло собой ассоциацию дилетантов, поскольку в ту пору не существовало ни понятия «профессиональный ученый», ни его определения. Поэтому на его заседаниях серьезно обсуждались, например, такие темы, как появление на свет собаки без рта, пенис опоссума или целебные свойства коровьей мочи. Посетив одно из подобных заседаний, заграничный наблюдатель пренебрежительно заметил, что Общество напоминает ему «сборище аптекарей и им подобных». О Ньютоне же он сказал, что это «старый человек, слишком погруженный в свои обязанности мастера Монетного двора и в свои собственные дела, чтобы особенно печься о делах Общества».

Это не совсем так: не прошло и нескольких месяцев после выборов Ньютона на высокий пост президента Королевского общества, как он представил его членам свой долгожданный труд по оптике. Теперь, когда Гук, его старый соперник, был надежно погребен под землей, Ньютон счел возможным продолжить научные изыскания. Представляя их в Обществе, он добавил «Объявление», в котором разъяснял, что намеренно не публиковал свой труд с 1675 года, когда приступил к работе над ним: «Я желал избежать вовлечения в диспуты». Ньютон поручил Эдмонду Галлею прочесть эту работу перед Обществом, а также снабдить ее кратким изложением содержания и выводов.

Ньютон начинал книгу с провозглашения своих намерений. «Замысел мой, – писал он, – состоит не в том, чтобы объяснить свойства света через некие гипотезы, но чтобы изложить и обосновать их путем рассуждений и опытов». Так он формулировал свое представление об экспериментальной науке – альтернативе гипотезам и теоретическим построениям натурфилософов, рассматривавших феномен света в былые годы. Кроме того, он написал эту книгу не по-латыни, как Principia Mathematica, а по-английски, чтобы она дошла до более широкого круга читателей-соотечественников. Текст и в самом деле наполнен описаниями экспериментов и наблюдений, структурирован согласно определениям и «задачам», аксиомам и доказательствам. Описывая первый опыт, Ньютон рассказывает, как взял «удлиненный лист жесткой черной бумаги» и направил на него свет, идущий от призмы, которая была расположена в затемненной комнате. Далее, в подробном отчете о серии кропотливых опытов, он демонстрирует, что «цвета не суть качества света… но его изначальные и врожденные свойства» и что «белизна» – не чистый цвет, а смесь «бесчисленных» цветов. К этим выводам он пришел еще много лет назад, но только теперь он предлагал их изумленным читателям. Цвета – не вторичный признак (свойство) света, они – неотъемлемая часть Божественного творения и являются светом. Он перечисляет семь цветов спектра – красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый – и проводит аналогию с семью нотами музыкальной гаммы. Первоначально выделяли всего три цвета спектра, однако Ньютон настаивал, что их должно быть семь – согласно пифагоровым принципам гармонии. Пожалуй, в этом проявлялось и математическое, и мистическое восприятие Вселенной.

Он рассуждал и о корпускулярной природе света, однако для него она осталась лишь гипотезой, которую невозможно доказать. Он свел ее к задаче в исправленном латинском издании своей «Оптики», опубликованном в 1706 году. Вопрос сформулирован так: «Быть может, лучи света представляют собою чрезвычайно малые частицы, испускаемые сияющими субстанциями?» Впрочем, некоторые из его учеников проявили меньшую сдержанность: десятилетие спустя один из них, Джордж Чейн, во всеуслышание заявлял, что «свет есть тело, или материальная субстанция».

Ньютон откровенно помещал свои наблюдения в общую систему собственных гравитационных теорий, предполагая, что «части тел на расстоянии воздействуют на свет». Эта идея действия «на расстоянии», сама по себе необычная и загадочная для его современников, подчеркивается в первой «задаче», которую он добавил к первому изданию «Оптики»: «Быть может, тела на расстоянии воздействуют на свет и таким образом искривляют его лучи; быть может, такое воздействие (ceteris paribus)[51] – сильнейшее при кратчайшем расстоянии». Это – предвестие единой теории, которую он так никогда и не смог создать.

Ньютон утверждал, что описал свои эксперименты по-английски, «дабы новичку [было] легче попробовать произвести их». И в самом деле, книга Ньютона, охватывавшая широкий круг практических вопросов, по сути, предназначалась англичанам с их эмпирическим складом ума. В краткосрочной перспективе влияние «Оптики» оказалось куда сильнее, чем воздействие «Начал», а ньютоновский метод выведения законов и принципов из разнообразнейших экспериментов стал моделью научного исследования как такового. Вольтер, в одном из своих писем из Англии, превозносил Ньютона как человека, сумевшего «анатомировать единый луч света куда искуснее, чем совершеннейший художник рассекает человеческое тело». Знаменитая скульптура Ньютона, изваянная Рубильяком, показывает нам ученого с призмой. Английские поэты-романтики подвергали нападкам его анализ света как образец нравственной и эстетической слабости научного исследования. В своей «Ламии» Китс сокрушается:

…от прикосновенья

Холодной философии – виденья

Волшебные не распадутся ль в прах?

Дивились радуге на небесах

Когда-то все, а ныне – что нам в ней,

Разложенной на тысячу частей?[52]

Вполне очевидно, что объектом глубочайшего осуждения поэта здесь является не кто иной, как Исаак Ньютон.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.