Именины

Именины

Почему-то день рождения меня не привлекает так, как именины – день ангела. Это осталось от детства, когда я воображала, как ангел, приставленный ко мне, в этот день радуется и как он доволен. Каждому человеку полагается ангел и раз в год, в его день, – именины. Все было удобно и обдуманно. Кроме именин Касьяна, чей день ангела был один раз в четыре года, в год високосный; долго было ангелу ждать его.

В день рождения становится больше лет. Иногда даже больше, чем нужно. А именины – просто праздник. И все поздравляют, дарят подарки и веселятся.

Веселиться мы очень любили и умели. Просто была потребность – веселиться. И друзья у нас такие были подходящие – и старые, и молодые. Вино не играло главной роли. Конечно, оно было обязательно – ведь все чокались, и говорили смешное, и смеялись, смеялись.

Мои именины – это всегда было нечто ни на что не похожее. Ну, например, устраивали «Бал 1912 года»: старые прически, и длинные платья, и граммофон, и живые картины, и даже театр «Фарс».

Готовились и придумывали долго. Такого театра – «Фарс» – никто из нас не видал, но рассказов о нем слышали много. Пьеса была такая:

Дама с распущенными волосами в корсете и пеньюаре принимает своего друга. Раздается звонок.

– Муж! – кричит дама в ужасе, открывает дверцу длинного серванта и заталкивает туда любовника. Но это, оказывается, пришел не муж, это еще один друг, с которым происходит нежная сцена. Он укоряет ее, она оправдывается, и они мирятся. В это время снова звонок.

– Муж! – кричит дама, в отчаянье мечется по комнате и снова, открыв дверцу серванта, заталкивает туда еще одного человека.

На этот раз действительно пришел муж. Дама бросается к нему в объятия, старается усадить его спиной к серванту: дверца серванта дрожит, там, видно, трудно поместиться. Жена еще горячее обнимает мужа, успев распахнуть дверцу серванта. Оттуда вылезает последний, кого она там спрятала, потом предпоследний, а затем – еще, еще и еще.

Это было так смешно, потому что остальные были туда «заряжены», спрятаны раньше, и их появление было настолько неожиданным, что при каждом новом возлюбленном зрители просто падали на пол от смеха.

Я не называю участников, потому что сегодня они слишком серьезные люди, чтобы этому можно было поверить.

Вот какие глупости придумывали и выполняли всё, как задумывали.

Однажды был «Русский бал».

Это происходило на Ленивке, в общежитии ленинградских архитекторов. Там, в старом доме, где они жили, все кафели на печках архитекторы расписали как старинные изразцы. На обоях рисовались русские орнаменты (обои новые – как материал), наличники, поставцы. Мужчины снимали пиджаки, надевали боты (как бы сапоги), были будто в жилетках и рубахах. Был цыган, был медведь на цепи, квас в жбанах, на столе сушки, баранки, пряники, медовуха. На стене – программа, написанная славянской вязью. Там были объявлены скоморохи, катание с гор, кулачные бои. Длинная-длинная была программа, и даже были обещаны пытки и дыба.

Я вспоминаю еще один праздник. Он был очень смешной. Это был «Римский бал». Готовились к нему тоже довольно долго. Колонны и дорические капители были вырезаны из белых блестящих обоев – шесть колонн по всей стене. «Бал» происходил на квартире наших друзей. Наталья Александровна Брюханенко, хозяйка дома, была изображена на фреске, которую рисовали до полуночи, матроной с амфорой в руке. Над уборной висела надпись: «Камо грядеши?», а на двери ванной – «Термы», и на коврике под дверью было написано «Salve!»[4] и лежала бумажная собака на бумажной цепи. Пели гекзаметры, написанные Сергеем Михалковым. Дирижировал Ираклий Андроников. Петкер в тоге возлежал на диване с телефонной трубкой в руках, а Ираклий в лавровом венке произносил монолог среди толпы окруживших его учеников, тоже одетых в тоги (простыни для тог или туник выдавались гостям при входе).

Вообще во время приготовлений было так же весело, как и на самом празднике.

Словом, все было как в детстве, когда готовили елку и сюрпризы. На стене висела обрамленная меандром[5] программа, в которой были обещаны пожар Рима, жрицы, встречи на Олимпе. Вести программу должен был Понтий Прут на своих котурнах. Рудин Яков смотрел на пожар Рима через «изумруд», взяв с тарелки изумрудно-зеленый корнишон. И так всем было весело, хотя все были уже взрослые, пожилые дураки. Многие так и не стали солидными. Что за манера – шалить до самой смерти!