Глава 8 Шагар и Брак
Глава 8
Шагар и Брак
Положение, увы, обязывает!
Из двух наших боев Субри бесспорно, лучший. Он сообразителен, проворен, легок в общении и никогда не унывает. Вид у него, правда, устрашающий: он не расстается с большим, тщательно наточенным ножом — даже ночью кладет его под подушку. Всякий раз, когда Субри просит дать ему выходной, это означает, что он собрался навестить очередного родственника, сидящего в тюрьме за убийство! Субри объясняет нам, что все убийства были совершены по необходимости: это дело чести, защита доброго имени семьи. Недаром, уверяет он, его родственников никогда не держат в тюрьме подолгу. Ни в Дамаске, ни в других городах.
Да, Субри бесспорно лучший, но Мансур все равно главнее, так как работает у нас дольше.
Макс все время твердит, что нам повезло: этот малый настолько глуп, что никогда не додумается до какого-нибудь мошенничества. Тем не менее он здорово действует мне на нервы. Как «старший бой» он прислуживает Максу и мне, а полковник и Кочка, хозяева рангом пониже, пользуются услугами смышленого и расторопного Субри.
Таков парадокс.
Иногда по утрам Мансур просто невыносим. В комнату он входит только постучавшись раз шесть, — поскольку он решительно не в состоянии сообразить, что это я ему повторяю: «Войдите!» Он пыхтит как паровоз, еле-еле передвигая ногами, несет две чашки крепчайшего чая, изо всех сил стараясь их не расплескать. Шаркая подошвами, он пересекает комнату и ставит одну чашку на стул возле моей кровати, естественно, выплеснув большую часть содержимого на блюдце. Он уже явно успел перекусить, в лучшем случае — луком, в худшем — чесноком. Это, безусловно, очень бодрит, но как-то не очень поднимает настроение в пять часов утра.
Расплескавшийся чай повергает Мансура в глубокую Скорбь. Он смотрит на чашку и блюдце, сокрушенно качая головой, и тычет в них пальцем. — Спросонок я рявкаю:
— Оставь!
Мансур, тяжело дыша, бредет к кровати Макса, где все повторяется.
После этого он бредет к умывальнику: берет эмалированный тазик, осторожно несет его к двери, открывает ее и выплескивает воду у порога. Возвращается, наливает в таз воды на дюйм и начинает усердно возить по донышку пальцем. Эта процедура занимает минут десять, после чего он вздыхает, выходит, возвращается с жестянкой из-под бензина, полной горячей воды, ставит ее на умывальник и медленно шаркает прочь, закрыв за собой дверь так, что она тотчас же открывается. Я выпиваю холодный чай, поднимаюсь, мою таз сама, выплескиваю воду, закрываю дверь на задвижку — теперь можно и умыться.
После завтрака Мансур приступает к операции под названием «уборка в спальне». Расплескав изрядное количество воды вокруг умывальника, он принимается вытирать мебель. Делает он это очень старательно, однако безумно медленно. Удовлетворенный результатом своего усердия, Мансур выходит и возвращается с веником. Подметает он тоже очень усердно. И лишь подняв страшную пыль, в облаке которой сам едва не задыхается, он принимается заправлять постели. Это он тоже делает довольно оригинально.
Иногда так хитро, что, как потом ни ляжешь, ноги упорно торчат из-под одеяла. Иногда он применяет еще более оригинальный способ: одеяло и простыня подкатываются под матрас почти наполовину, так что прикрыться ими можно лишь до пояса! Я уж и не говорю о таких мелких причудах, как укладывание одеял и простыней на постель слоями и запихивание одной подушки в две наволочки сразу. Но подобные всплески фантазии случаются только в день, когда привозят свежее белье.
Наконец, одобрительно себе кивнув, Мансур выходит из комнаты, изнемогая от усталости и нервного напряжения. К своим обязанностям он относится крайне серьезно и старается выполнить их самым добросовестным образом.
Это производит глубокое впечатление на других слуг. Димитрий как-то сказал Максу, без тени иронии:
— Наш Субри — хороший бой, очень рад услужить, но у него нет такого умения и опыт а, как у Мансура, тот знает, как все сделать правильно для хваджи!
Чтобы не подрывать субординацию, Макс неопределенно мычит, вроде бы соглашаясь, но мы оба не сводим тоскливого взгляда с Субри, который в этот момент, ловко орудуя щеткой, чистит одежду полковника.
Однажды я предприняла отчаянную попытку внушить Мансуру мои собственные представления о том, как следует прибирать комнату, но потом очень об этом сожалела.
Он был очень смущен, но со свойственным ему упрямством ничего не желал слушать.
— Хатун ошибается, — заявил Мансур Максу после этого «урока». — Она требует, чтобы я все делал не так. Как я могу вытирать пыль после того, как подмету? Ведь я сметаю пыль со столов, она падает на пол, и тогда я ее подметаю.
Это разумно! Иначе делать нельзя!
Мансур твердо знает, что разумно, а что нет. Когда полковник требует подать джема к лебену — кислому молоку, Мансур укоризненно замечает:
— Нет, это ни к чему!
Мансур усвоил и кое-какие военные привычки. Когда его зовут, он отвечает: «Present!»[69], а объявляя ленч и обед, прибегает к краткой, но емкой формуле: «La Soupe!»[70]
Час торжества для Мансура — это когда нужно приготовить всем «ванну» перед обедом. Здесь Мансур только руководит и ничего не делает сам. Под его строгим надзором Ферид и Али приносят из кухни большие жестянки с кипятком и холодной водой (как правило, довольно грязной), и заполняют «ванны» — большие медные чаны, похожие на гигантские консервные банки.
По окончании процедуры Ферид и Али под неусыпным надзором Мансура выволакивают чаны за дверь и выливают воду прямо под крыльцо, так что если выйти после обеда не глядя себе под ноги, то есть риск грохнуться, поскользнувшись на жидкой грязи.
Али, с тех пор как ему поручено доставлять почту на велосипеде, считает, что повседневные хлопоты на кухне ниже его достоинства. Вечно испуганному Фериду теперь приходится одному ощипывать птицу и мыть посуду — ритуальное действо, совершаемое с огромным количеством мыла и минимумом воды.
В тех редких случаях, когда на кухне появляюсь я — продемонстрировать Димитрию, как готовить какое-нибудь европейское блюдо, — там немедленно устанавливаются высочайшие санитарные нормы. Стоит мне взять в руки кастрюлю, абсолютно чистую на вид, как ее тотчас же у меня забирает Димитрий и приказывает Фериду:
— Вымой ее для хатун!
Ферид хватает кастрюлю, немилосердно мажет ее изнутри желтым мылом, потом долго трет намыленную поверхность и возвращает кастрюлю мне. Подавив смутное опасение, что суфле, благоухающее мылом, вряд ли окажется кулинарным шедевром, я, стиснув зубы, принимаюсь за дело.
Вообще обстановка на кухне действует на нервы. Во-первых, жара: девяносто девять градусов[71]. Если бы не щель — единственная в стене, было бы еще жарче. Свет проходит тоже только через нее. Так что в кухне постоянно царит удушливый сумрак. К тому же я всегда теряюсь, когда вокруг меня толпится восторженная и подобострастная публика! Кроме Димитрия, затурканного Ферида и зазнавшегося Али собираются и праздные зрители — Субри, Мансур, плотник Серкис, водовоз — короче, все, кто в данный момент есть в доме. Кухня маленькая, толпа большая…
Она следит за каждым моим движением с почтительным восторгом. Я уже на взводе и чувствую, что ничего не получится. Разумеется, яйцо я роняю на пол, оно разбивается. На минуту устанавливается благоговейная тишина. Они так верят в меня, что, очевидно, считают и это непременной частью ритуала.
Я продолжаю «священнодействовать». Мне становится все жарче. Посуда тут странная, непривычной формы и размера, у веничка для сбивания яиц то и дело отваливается ручка.
Стиснув зубы, я приказываю себе: каков бы ни был результат, я сделаю вид, что это именно то, что я хотела.
Надо сказать, что результат всегда непредсказуем. Лимонный творожный десерт оказывается превосходным, песочное печенье — настолько несъедобным, что мы потихоньку его выбрасываем, а ванильное суфле, как ни странно, пока что получается неплохо. Зато о цыпленка по-мэрилендски (как выяснилось, исходный продукт был не первой свежести и молодости) можно было сломать зубы.
По крайней мере, я знаю теперь, что здесь имеет смысл готовить, а что — нет. Ни на одно блюдо, которое подается сразу после приготовления, не стоит и рассчитывать! На Востоке омлеты, суфле, жареный картофель неизбежно будут сделаны за час до обеда и засунуты в духовку — и никакие протесты не помогут. Зато любое самое сложное блюдо, которое можно приготовить заранее, получается великолепно! Так что о суфле и омлетах пришлось забыть.
В связи с кулинарной темой нельзя не упомянуть еще одного блюда — нам оно подается под именем «бифтек».
Снова и снова это название рождает в душе надежду на кусок говяжьей вырезки, но всякий раз тщетную: на стол неизбежно подается тарелка с кусочками какого-то пережаренного жилистого мяса. Полковник уныло замечает:
— Ничего похожего на говядину, говядины там и рядом не лежало.
Походу в мясную лавку здесь соответствует вот такое незатейливое мероприятие: время от времени Мосул отпрааляется на грузовике порыскать по окрестностям. Вернувшись, он открывает багажник — и оттуда вываливаются восемь живых овец! Эти овцы идут в пищу по мере надобности. Мое строжайшее требование — не забивать их под окнами гостиной. И еще я не терплю, когда Ферид гоняется по двору за цыплятами, кровожадно размахивая ножом.
Подобное малодушие раздражает слуг, для них это — очередная причуда европейцев.
Однажды, еще во время раскопок близ Мосула, один из наших старых бригадиров пришел к Максу и взволнованно сообщил:
— Вам надо завтра сводить вашу хатун в Мосул. Там будет казнь — повесят курдскую женщину! Вашей хатун понравится! Такого ни в коем случае нельзя пропустить!
Мое равнодушие, а вернее отвращение к подобному предложению, его озадачило.
— Но ведь там повесят женщину. Их так редко вешают!
Она отравила троих мужей. Хатун обязательно понравится!
Своим твердым отказом я уронила себя в его глазах.
Огорченный бригадир уходит смотреть казнь один.
Иногда у нас неожиданно прорывается-таки излишняя чувствительность. Вообще-то мы не очень задумываемся о судьбе цыплят и индеек, но однажды купили огромного откормленного гуся. У себя в деревне он, очевидно, был любимцем семьи и в первый же вечер решил искупаться вместе с Максом в ванне. Он имел привычку открывать клювом дверь и с любопытством заглядывать в комнату, как бы говоря: «Мне скучно, поиграйте со мной!»
С каждым днем на душе у нас становилось все тяжелее.
Никто не решался отдать распоряжение повару свернуть гусю шею.
Наконец повар рискнул взять это на себя. Гусь был приготовлен по всем правилам кулинарного искусства, с огромным количеством местных приправ и пряностей, и вид и запах у блюда были потрясающие. Но ели мы как из-под палки. Это была самая грустная трапеза в моей жизни.
Наш архитектор однажды опозорился, когда Димитрий торжественно подал на стол барашка — как здесь заведено, на блюде были и голова, и копытца. Кочка взглянул на это угощение — и едва успел выскочить из комнаты.
Но вернемся к «бифтеку». После забоя овцы разделанная туша используется в следующем порядке: сначала готовятся лопатки; их фаршируют рисом и специями (напоминаю, что это коронное блюдо нашего Димитрия), затем задние ноги, потом готовится блюдо, которое в последнюю войну называлось «потрошки», потом что-то вроде тушенки с рисом, а затем уже наименее ценные обрезки — их долго жарят, отчего они существенно уменьшаются и по консистенции приближаются к подошве, — это и есть «бифтек»!
Нам повезло: вся нижняя половина холма, как оказалось, относится к доисторической эпохе. Мы сделали глубокий шурф — до материковой глины, и перед нами предстали пятнадцать слоев последовательного заселения, из них десять — доисторические. После 1500 года до нашей эры городище было покинуто, — вероятно, из-за начавшегося опустынивания. Как всегда, обнаруживается несколько римских и исламских захоронений. Все подобные погребения мы называем римскими, из страха задеть чувства мусульман, но сами рабочие не столь чувствительны.
— Абдул! — кричит один. — Иди сюда! Мы твоего дедушку раскопали!
— Нет, Дауд, это не мой, а твой? — хохочет Абдул в ответ. Всем очень весело.
Сначала находили множество любопытных резных амулетов в виде животных, все — примерно одного типа, но теперь среди них стали попадаться очень необычные предметы — покрытая черным лаком фигурка медведя, голова льва и примитивная статуэтка, изображающая человека.
Макс давно заподозрил неладное, и эта статуэтка — последняя капля. Кто-то явно подбрасывает нашим рабочим подделки.
— Но он не так глуп, этот субъект, — вертя в руках медведя, говорит Макс, — работа очень неплохая!
Начинаем расследование. Подделки появляются в одном и том же углу раскопа, и находят их все время два брата — по очереди. Оба они — из деревни, что километрах в десяти отсюда. Однажды, совсем в другом конце раскопа, обнаруживается весьма подозрительная «ложка» из битума. Ее «нашел» рабочий из той же деревни. На его счет, как обычно, записывают вознаграждение и пока ничего ему не говорят.
Но в день выплаты происходит разоблачение. Макс произносит обличительную речь. Он объявляет эти вещи подделкой и публично их уничтожает, только медведя оставляет на память. Все трое ловкачей уволены. Их это, похоже, не слишком огорчило, хотя напоследок они с возмущением заявляют о своей невиновности. На следующий день на раскопе посмеиваются.
— Хваджа мудрец, он все знает, — говорят рабочие — Он знает все о старинных вещах. Его не проведешь, у него зоркий глаз!
Но Макс огорчен. Ему очень хотелось бы разузнать, как изготавливались эти подделки. Он не может не признать, что сделаны они искусно.
Сейчас легко представить себе Шагар, каким он был три — пять тысячелетий назад. Тогда здесь, вероятно, проходил очень оживленный караванный путь, соединявший Харран с Телль-Халафом. Он шел через горы Джебель-Синджар в Ирак и на Тигр, а дальше — в древнюю Ниневию, связывая крупные центры торговли и ремесел.
Иные находки — весточка от совершенно конкретного человека — например, гончара, оставившего клеймо на донце горшка. Или от хозяина, спрятавшего дома в стене горшок с золотыми украшениями — приданое дочки. Случаются и весточки из более поздних времен: однажды нам встретилась металлическая пластинка с именем некоего Ханса Краувинкеля из Нюрнберга, отчеканенная, вероятно, в начале семнадцатого века Пластинка эта лежала в мусульманском погребении, свидетельствуя о тогдашних контактах этого дикого края с Европой. В слое пятитысячелетней давности мы находим прелестные, глиняные вазочки, покрытые насечкой, — на мой взгляд, настоящие произведения искусства, все ручной работы. Мы находим и «мадонн» того времени — эти грудастые фигурки в тюрбанах, примитивные до гротеска, несомненно приносили кому-то помощь и утешение в трудный час.
Керамика показывает удивительную эволюцию орнаментального мотива под названием «букраниум» — простое изображение бычьей головы со временем становится все более стилизованным и под конец совершенно неузнаваемым для того, кто не видел всех его промежуточных стадий. И вот я с замиранием сердца узнаю этот узор на собственных платьях из набивного шелка! А ведь как звучит — «букраниум»! Не какая-нибудь там «цепочка ромбов»!
И вот он наступает: день, когда первая лопата вонзается в склон городища Телль-Брак. Момент невероятно торжественный.
Совместными усилиями Серкиса и Али две комнаты приведены в порядок.
Водовоз, роскошная лошадь, телега, бочки для воды — все в боевой готовности. Полковник и Кочка отправляются в Брак накануне, чтобы переночевать там и на рассвете быть на самом городище. Мы с Максом прибываем наутро, часов в восемь. Полковник, узнаем мы, всю ночь сражался с летучими мышами. Похоже, «башня» буквально кишит этими существами, к которым полковник питает глубокое отвращение. Кочка подтверждает, что всякий раз, просыпаясь среди ночи, он видел, как полковник бегает по комнате и отмахивается от нетопырей полотенцем.
Мы отправляемся на холм, чтобы проследить, как закладывается раскоп. Ко мне подходит мрачный водовоз и начинает рассказывать что-то явно трагическое, но я ничего не понимаю. Прошу Макса объяснить мне, что случилось. Оказывается, у водовоза жена и десять детей остались в деревне возле Джараблуса, и его сердце разрывается вдали от семьи. Не можем ли мы выплатить ему аванс, чтобы он послал за ними? Я уговариваю Макса согласиться. Он колеблется. От женщин в доме — сплошные неприятности, говорит он.
На обратном пути в Шагар мы встречаем толпы наших рабочих, идущих на новое место раскопок.
— Эль хамду лиллах! — кричат они, — У хваджи найдется для нас работа?
— Да, работа есть!
Они благодарят Аллаха и идут дальше.
Два дня блаженствуем дома в покое и тишине, но пора снова отправляться в Брак. Пока ничего особенного там не найдено, однако место многообещающее — строения и утварь, похоже, относятся к интересующему нас периоду.
Сегодня дует сильный южный ветер — самый неприятный из ветров. Он изматывает и ужасно действует на нервы. Мы отправляемся в путь, готовые к худшему, — в резиновых сапогах, в макинтошах и даже с зонтиками. Уверения Серкиса, что крыша починена, мы не принимаем слишком серьезно. Так что сегодняшний вечер пройдет под девизом нашего Мишеля: «Sawi proba?» Дороги в Брак как таковой не существует. На полпути нагоняем двух наших рабочих, бредущих на раскопки. Макс тормозит, и мы берем их с собой, чем вызываем бурную радость.
За ними по пятам бредет собака с обрывком веревки на шее. Рабочие запрыгивают в грузовик, Мишель готов ехать, но Макс говорит, надо взять и их собаку. Собака не наша, отвечают рабочие. Просто за нами увязалась. Мы пытаемся определить, какой она породы, явно что-то европейское. Эдакая помесь скай-терьера и денди-динмонта. У нее длинное тело, янтарные глаза и светло-коричневый нос. В отличие от остальных здешних собак, она не выглядит ни забитой, ни несчастной — сидит себе на земле, добродушно разглядывает нас и виляет хвостом. Макс велит Мишелю внести ее в грузовик. Мишель в панике.
— Она меня укусит!
— Да-да, — подтверждает один из рабочих. — Она, видно, хочет твоего мясца! Ее лучше оставить, хваджа.
— Бери ее и тащи в машину сию же минуту, болван! — кричит Макс.
Мишель с опаской приближается к собаке, которая тут же поворачивается к нему — вполне дружелюбно.
Но тот поспешно ретируется. Не выдержав, я выпрыгиваю из грузовика, хватаю собаку на руки и снова сажусь в кабину. Боже, какая она тощая! Все ребра можно пересчитать… В Браке передаем собаку Фериду и велим накормить ее до отвала. Долго придумываем кличку, я предлагаю назвать ее Мисс Остапенко — я недавно прочитала книгу с русскими персонажами. Однако всем больше понравилось имя, придуманное нашим архитектором, — Хийю. Характер у Хийю просто удивительный. Она очень живая и совершенно ничего не боится. И никого. Веселая, добродушная, она всегда поступает так, как сама считает нужным. По-моему, у нее, как у кошки, девять жизней. Умеет выбраться отовсюду, из-под любого замка. А если от нее запираются, она непременно найдет лазейку, чтобы проникнуть внутрь, — однажды даже прогрызла дырку в два фута шириной в саманной кладке. Она является на все наши трапезы и проявляет такой напор, что не поделиться с ней невозможно.
Я уверена, что ее пытались утопить — привязали ей камень на шею и бросили в реку, но Хийю не из тех, кто покорно сдается, она перегрызла веревку, выплыла на берег и направилась через пустыню искать лучшей доли. Встретив наших рабочих, она почуяла, где ее ждет спасение, — увязалась за ними и попала к нам. И вот подтверждение моей версии: с нами она идет куда угодно, но только не к реке. Она застывает на тропе как вкопанная и, мне кажется, даже качает головой, будто говоря:
«Нет уж, увольте! В воду вы меня больше не заманите! От нее одни неприятности!»
Слава Богу, полковник провел эту ночь более спокойно. Серкис изгнал массу мышей при починке Крыши, кроме того, полковник изобрел защитное приспособление. Непременным его компонентом является ведро с водой, куда летучие мыши падают и тонут. Это очень сложное сооружение, заверяет нас полковник, полночи с ним провозился, зато потом спал спокойно.
На ленч мы устраиваемся на раскопках, отыскав местечко, защищенное от ветра. Тем не менее съедаем немало пыли и песка с каждым куском. Впрочем, вид у всех бодрый, и даже наш обычно печальный водовоз погоняет свою лошадь вверх от Джаг-Джага чуть не горделиво. Он доставляет бочки с водой к подножию холма, а оттуда ее в кувшинах везут наверх — на осликах. Вполне библейский колорит.
В конце рабочего дня мы прощаемся, полковник и Кочка едут на «Мэри» в Шагар, а мы возвращаемся в Брак — нести свою двухсуточную вахту.
Комнаты в «башне» выглядят очень мило. На полу пара ковриков и циновка. Здесь есть все необходимое — кувшин, таз, стол, два стула, две раскладушки, полотенца, простыни, одеяла и даже книги. Мы убеждаемся, что окна кое-как закрыты, и ложимся спать после очень странного ужина, приготовленного Али и поданного унылым Феридом: расползшийся шпинат с загадочными темными вкраплениями, — подозреваю, что и это тоже был «бифтек»!
Ночь прошла спокойно. Нас посетила только одна летучая мышь — выпорхнула неизвестно откуда, и Макс пуганул ее светом фонарика. Надо бы убедить полковника, что сотни летучих мышей — это игра его воображения, возможно, разгоряченного спиртным. В четверть пятого Макса будят, подают чай, и он отправляется на раскоп. Я снова засыпаю. Чай мне приносят в шесть. Макс возвращается в восемь — перекусить. Завтрак невероятно сытный: вареные яйца, чай, арабский хлеб, два вида джема и концентрат заварного крема — прямо в жестянке! Через несколько минут приносят еще яичницу-болтунью. Макс бормочет: «Trop de zeie!»[72] — и, опасаясь, что последует еще и омлет, просит Ферида передать Али, что нам этого более чем достаточно. Ферид, вздыхая, уходит. Когда он возвращается, лоб его страдальчески наморщен. «Что-то случилось…» — пугаемся мы, но он всего лишь спрашивает:
— А апельсины к ленчу вам прислать?
Кочка и полковник появляются только в полдень. Из-за сильного ветра несчастному архитектору опять пришлось повоевать с шлемом, Мишель тут же примчался на выручку, но Кочка, памятуя о недавнем приключении, сумел вовремя увернуться от его помощи.
На ленч мы обычно ограничиваемся холодным мясом и салатом, но Али, вероятно из тщеславия, решил покорить нас своими кулинарными талантами, так что на раскопе нам приходится есть ломтики непрожаренных баклажанов, остывший жареный картофель, куски задубелого «бифтека» и салат, заправленный майонезом так давно, что он успел превратиться в сплошной жирный зеленый кисель.
Максу жаль огорчать Али — но, говорит он, придется охладить его благородное рвение.
Мы обнаруживаем, что, воспользовавшись перерывом на ленч, Абд эс-Салам выступает перед рабочими с длинной выспренней речью, признаться, довольно тошнотворной.
— Посмотрите, какие вы счастливые! — восклицает он, взмахивая руками. — Разве мало для вас делается? Мало о вас заботятся? Вам разрешено приносить пищу сюда и есть ее во дворе! Вам платят огромное жалованье, — не важно, найдете вы что-нибудь или нет. Разве это не щедрость, не благородство? И это еще не все! За каждую вашу находку вам еще и доплачивают. Хваджа заботится о вас, как отец родной, он даже следит, чтобы вы не изувечили друг друга. Если кишки ваши заперты, он отворяет их прекрасными снадобьями! Вот как вам повезло! Но его великодушие поистине безгранично! Вспомните: кто вас избавляет от жажды во время работы? Разве вам приходится самим добывать себе воду? О нет! Хваджа по доброй воле доставляет вам воду прямо на холм. Воду возят на тележке, запряженной лошадью! Вы только подумайте, на какие расходы идет ради вас хозяин! Вам очень повезло — работать на такого человека!
Мы потихоньку ускользаем, и Макс задумчиво спрашивает: почему никто из рабочих не прикончит Абд эс-Салама? Лично он сделал бы это обязательно!
Кочка возражает: рабочим эти разглагольствования нравятся. И он, похоже, прав. Они энергично кивают, соглашаясь. Один другому говорит:
— Да, все верно. Нам привозят воду, это настоящая щедрость. Он прав, мы счастливые люди. Этот Абд эс-Салам мудрый человек.
Кочку раздражает подобное раболепство, но я не совсем с ним согласна. Вспоминаю, как все мы в детстве любили сказки о добрых и благородных людях. А арабы, даже будучи взрослыми, сохраняют эту детскую непосредственность. Старый Абд эс-Салам им больше по душе, чем молодой и не столь почтительный Алави.
Кроме того, выясняется, что Абд эс-Салам — великолепный танцор; по вечерам во дворе нашего дома в Браке собираются мужчины и часами пляшут под его предводительством. Как они могут после этого вставать в пять утра и идти на работу — для меня великая загадка. Как и то, что обитатели деревень в трех, пяти и даже десяти километрах от раскопок ухитряются прибывать на работу минута в минуту. Часов у них нет, а им приходится вставать кому за двадцать минут, а кому и за час до восхода солнца. И как им это удается! Столь же удивительно видеть их после фидоса — за полчаса до заката: в воздух летят пустые корзины, слышится хохот, и люди, подняв кайло на плечо, бегут — да-да, именно бегут, а не идут домой в деревню — за несколько километров отсюда! В течение дня у них только два перерыва: полчаса на завтрак и час на ленч.
Питаются они, по нашим понятиям, очень скудно. Конечно, работают они, что называется, с ленцой, — если не считать внезапных вспышек энергии среди дня, сопровождаемых взрывом общей веселости, — но ведь это тяжелый ручной труд! Пожалуй, кайловщику легче остальных — разбив кайлом твердую как камень землю, можно посидеть, покурить, пока землекопы совковыми лопатами наполняют корзины. Корзинщики не имеют таких перерывов, поэтому с полным моральным правом устраивают их себе сами-то еле-еле плетутся, то чересчур долго роются в высыпанной земле.
Вообще народ здесь в основном очень здоровый. Воспаление глаз или запор — вот, пожалуй, и все здешние болезни. Западная цивилизация принесла им также туберкулез, но все равно живучесть местных обитателей поразительна.
Бывает, в драке один другому рассечет голову, кровь хлещет, на рану страшно смотреть Пострадавший просит сделать ему перевязку и очень удивляется, когда мы отсылаем его домой. С чего бы это он бросит работу? Ах, это! Так ведь голова совсем не болит! И за два-три дня рана полностью затягивается, несмотря на ужасающие снадобья, которыми он, несомненно, лечится дома.
У одного рабочего на ноге образовался обширный абсцесс. Макс приказал ему отправляться домой, поскольку у бедняги явно поднялась температура.
— Не бойся, я оплачу тебе полный рабочий день.
Тот, поворчав, уходит. Но после полудня Макс снова видит его на раскопке.
— Ты почему здесь? Я же отправил тебя домой!
— Да ведь я и пошел домой, хваджа. — Между прочим, деревня его в восьми километрах. — Пришел, а там такая скучища. Поговорить не с кем. Одни женщины! Я и пришел назад. И правильно сделал — нарыв-то прорвался!
Сегодня возвращаемся в Шагар, а полковник и Кочка нас сменяют. Какое это блаженство — вернуться домой! По прибытии мы обнаруживаем, что полковник везде развесил оскорбительно-угрожающие записочки. Кроме того, он учинил такую уборку, что найти что-либо невозможно. Мы обдумываем ответные действия. Наконец решаем вырезать из старых газет снимки миссис Симпсон и развесить их в комнате полковника.
Накопилось много неотпечатанных фотографий. День весьма жаркий, и когда я выбираюсь из темной комнаты, то чувствую, что вся заплесневела. Когда я проявляю снимки, слуги должны снабжать меня относительно чистой водой. После того как основная грязь осядет на дно, воду фильтруют через вату, и, к тому времени, когда я берусь за негативы, в ней попадаются разве что песчинки и пылинки, нападавшие из воздуха. Качество вполне приличное!
К Максу подходит один из рабочих и просит отпустить его на пять дней.
— Куда?
— В тюрьму!
Сегодняшний день войдет в анналы как день спасения утопающих. Ночью прошел ливень, и наутро земля превратилась в кисель. Около двенадцати на горизонте появляется всадник. Он дик и неистов, словно тот гонец, что доставил добрую весть из Гента в Ахен. Весть, правда, недобрая. Оказывается, Кочка и полковник отправились сюда и по пути забуксовали. Всадника мы тотчас же отправляем обратно с двумя лопатами, а сами срочно высылаем спасательную экспедицию на «Пуалю». Пятеро мужчин под началом Серкиса, прихватив лопаты и доски, с веселой песней отправляются в путь.
Макс кричит им вслед, чтобы они сами не забуксовали. Именно это и происходит, но, к счастью, всего в нескольких сотнях ярдов от застрявшей «Мэри». Ее задняя ось глубоко увязла, а пассажиры выбились из сил, в течение пяти часов пытаясь вытащить ее из трясины, и успели дойти до умопомрачения от визгливых выкриков Мишеля, который только и знает, что вопит свое «Forca!» и включает третью скорость, надеясь на чудо. С помощью дюжих парней (специально отобранных в спасательную команду) и под более квалифицированным управлением Серкиса «Мэри» наконец вырывается из своего плена, обдав всех грязью с головы до пят и оставив позади зияющую яму, которую полковник тут же окрестил «Могилой „Мэри“.
Дождь буквально неистовствует, и крыша, починенная Серкисом, не выдерживает напора стихии. Налетевший шквал срывает ставни, и в окна врывается ветер с дождем.
Хорошо, что самый сильный ливень выпадает на наш «выходной» день, поэтому отменять работы не приходится. Зато отменяется наша экскурсия к вулкану Каукаб.
Из-за этого «выходного» у нас на раскопках едва не случился бунт. Десятидневный срок работ кончается в субботу, и Абд эс-Саламу ведено объявить, что завтра работы не будет. И вот выходит этот старый умник и благостным голосом блеет:
— Завтра воскресенье — поэтому работать не будем!
В ответ — взрыв негодования. Как! Благочестивые мусульмане будут страдать по вине кучки жалких армянских христиан? Некто Аббас, весьма мрачный тип, кричит, что организует забастовку. Макс вынужден вмешаться. Он говорит Аббасу, он готов предоставить ему выходной каждый день, лишь бы только его на раскопках больше не было! Армяне торжествующе хихикают, но и им Макс советует попридержать язык. После чего начинается обычная процедура выплаты жалованья. Макс залезает в кабину «Мэри». Мишель выносит из дома мешки с деньгами (слава Богу, это уже не меджиди, они объявлены незаконными, теперь действительны только сирийские денежные знаки) и затаскивает их в грузовик. Макс садится на водительское место, через стекло он похож на железнодорожного кассира. Мишель ставит рядом стул и пересчитывает наличность, складывая монеты в аккуратные столбики и попутно вздыхая, — как много денег достанется мусульманам!
Макс открывает огромный гроссбух, и действо начинается. Выкликаются имена, звено за звеном выстраиваются как на параде, каждый подходит и забирает причитающееся. Мы всю ночь мучались над сложнейшими расчетами, надо было учесть каждый бакшиш.
Капризы фортуны в день расчета особенно заметны.
Некоторым здорово повезло, другим не достается почти ничего сверх жалованья. Впрочем, веселятся и шутят все, даже те, кого удача обошла стороной.
Высокая красавица курдка подбегает к мужу, он в эту минуту пересчитывает получку.
— Сколько ты получил? Ну-ка покажи! — Она без церемоний хватает деньги и удаляется.
Двое утонченного вида арабов деликатно отворачиваются, шокированные столь неподобающим поведением женщины, да и за мужчину им тоже стыдно!
Тем временем жена незадачливого рабочего выскакивает из своей лачужки и кричит на мужа — как он отвязывает осла?! Курд, высокий ладный мужчина, только вздыхает.
Каково им, курдским мужьям?! Здесь говорят: если араб ограбит тебя в пустыне, он может тебя побить, но оставит в живых, а если ты попадешься курду, он убьет тебя ради удовольствия. Быть может, таким образом они отыгрываются за домашнее притеснение?
Наконец спустя два часа все деньги розданы. Небольшое недоразумение между Даудом Сулейманом и Даудом Сулейманом Мохам медом быстро улажено. Возвращается сияющий Абдулла и сообщает, что ему дали лишних десять франков пятьдесят сантимов. Маленький Махмуд пронзительным голосом требует дополнительно сорок пять сантимов:
— Две бусины, хваджа, да венчик от кувшина, и еще кусок обсидиана, и все в последний четверг!
Все претензии и встречные иски изучены и по возможности удовлетворены. Макс спрашивает, кто собирается работать дальше, а кто увольняется. Почти все собрались уходить.
— А когда вернемся? Кто знает, хваджа!
— Я знаю, — отвечает Макс. — Как только истратите все деньги.
— Тебе видней, хваджа.
Потом все сердечно прощаются друг с другом и всю ночь танцуют во дворе.
Снова в Шагаре. Прелестный теплый день Полковник взбешен фокусами «Пуалю», который в последнее время постоянно его подводит. И каждый раз приходит Ферид, уверяет, что с «ситроеном» все в порядке, и в подтверждение его слов машина тут же заводится. Полковник воспринимает это как очередное оскорбление.
Потом приходит Мишель и заявляет, что надо прочистить карбюратор, это очень просто. После чего демонстрирует полковнику свой коронный трюк: высасывает бензин из карбюратора, полощет им рот, после чего преспокойно его проглатывает. На лице полковника — ледяное отвращение. А Мишель, радостно улыбаясь, уговаривает полковника:
— Sawi, proba? — после чего преспокойно закуривает сигарету.
Мы, затаив дыхание, ждем, что изо рта Мишеля вырвется пламя. Ничего подобного!
Ежедневно возникают какие-то неприятности. Четверых рабочих приходится уволить за бесконечные драки. Алави и Яхья поссорились и не разговаривают друг с другом. Кто-то украл один из наших ковров. Шейх в страшном негодовании и самолично учиняет дознание. Этим зрелищем мы любуемся издали. Бородатые старцы в белых одеждах садятся в кружок голова к голове. Мансур объясняет — Это чтобы никто их не подслушал Дальнейшие события разворачиваются по вполне восточному сценарию: шейх приходит и говорит, что злоумышленники ему известны, все будет улажено и ковер нам вернут. А реально происходит следующее: шейх избивает полдюжины своих врагов и, видимо, шантажирует еще нескольких. В результате ковер так и не появился, но зато у шейха превосходное настроение и, похоже, завелись в кошельке деньги. К Максу тайком приходит Абд эс-Салам.
— Я скажу вам, кто украл ковер. Это шурин шейха — шейх езидов. Он очень злой человек, но сестра у него красивая.
В глазах Абд эс-Салама светится надежда, что ненавистных езидов покарают, хотя бы одного из них, но Макс объявляет, что ковер просто спишут, — и довольно об этом.
— А в дальнейшем, — добавляет он, сурово глядя на Мансура и Субри, — надо быть внимательнее и не оставлять ковры на солнце без присмотра.
Новая неприятность. К нам пожаловал таможенник с обвинением: двое наших рабочих курят контрабандные сигареты из Ирака. Этим двоим действительно крупно не повезло, если учесть, что еще двести восемьдесят человек (весь наш нынешний штат) курят такие же сигареты.
Таможенник желает побеседовать с Максом.
— Это очень серьезное обвинение, — говорит он. — Только и» уважения к вам, хваджа, мы не арестовали их прямо на раскопках, чтобы не запятнать вашего доброго имени.
— Я очень благодарен вам за доброту и деликатность.
— Мы предлагаем вам, хваджа, уволить их без оплаты.
— Это вряд ли возможно, — возражает Макс. — Ведь не мне судить о законах этой страны или устанавливать здесь свои. Я всего лишь иностранец. Эти люди работают у меня по контракту, и я по контракту плачу им. Как я могу нарушить договор?
Наконец приходят к обоюдному соглашению. Из жалованья провинившихся удерживается штраф в пользу таможни.
— Иншалла! — говорят «преступники», пожимая плечами и возвращаясь к работе.
Макс по доброте душевной немного увеличивает им бакшиш, и день расчета приносит им приятный сюрприз. Им и в голову не приходит, что к этому причастен Макс, они, естественно, приписывают свою удачу милости всемогущего Аллаха.
Мы снова отправляемся в Камышлы. Для нас теперь это не менее увлекательно, чем вояж в Париж или Лондон. Маршрут тот же, что и прежде: визит в магазин Яннакоса, нудное оформление всяких бумаг в банке, эта процедура чуть скрашена присутствием сановитого иерарха церкви маронитов. Он поистине великолепен: пышная шевелюра, огромный, усыпанный самоцветами крест и лиловые одежды. Макс толкает меня под локоть, чтобы я предложила «монсеньеру» свой стул, что я делаю весьма неохотно, остро ощутив в этот миг собственный протестантизм.
(Интересно, если бы я предложила свой стул архиепископу Йоркскому[73], согласился бы он сесть? Думаю, вряд ли.).
Архимандрит же, или Великий Муфтий, или как-его-там, ничтоже сумняшеся, усаживается, отдувается и одаривает меня благосклонным взором.
Мишель тем временем совершает, по своему обыкновению, несколько дурацких покупок. Потом они с Мансуром отправляются покупать вторую лошадь. Мансур, весь сияя, въезжает на упомянутой лошади прямо в парикмахерскую, где в эту минуту стригут Макса.
— Убирайся, дуралей ты этакий! — вопит Макс.
— Лошадь хорошая! — кричит Мансур в ответ. — И очень спокойная.
В этот миг лошадь поднимается на дыбы и взбрыкивает гигантскими копытами, угрожая разнести парикмахерскую вдребезги. Всадника вместе с лошадью кое-как удается выставить прочь, Макс возвращается в кресло, отложив на потом все, что он намеревался сказать усердному слуге.
Ленч совершенно очаровательный и изысканный: мы отправляемся в гости к французскому коменданту. Приглашаем кое-кого из офицеров навестить нас с ответным визитом, потом возвращаемся к Яннакосу, где лицезреем последние чудовищные приобретения Мишеля. Собирается дождь, нужно поскорее возвращаться. Мансур умоляет разрешить ему ехать домой на лошади, раз уж ее купили. Макс опасается, что так он век до дома не доедет.
Я вмешиваюсь: ничего страшного, если мальчик проедется верхом.
— Ты ведь так устанешь, что не сможешь и пальцем пошевелить, — предупреждает его Макс.
Тот уверяет, что от верховой езды никогда не устает.
Договорились, что Мансур поедет завтра, дождавшись почты, и привезет с собой письма.
Дождь застает нас в пути. Грузовик, как всегда, полон кур и оборванцев. Мы выделываем поистине невероятные кульбиты на скользкой дороге, но успеваем добраться до дома прежде, чем она превращается в месиво. Полковник только что вернулся из Брака и жалуется, что опять воевал всю ночь с летучими мышами. Сама по себе идея заманивать их фонариком в таз с водой неплоха, но спать при этом не удается. В ответ мы холодно замечаем, что мы лично никаких мышей не видели.
У нас появился рабочий, умеющий читать и писать! Его зовут Юсуф Хассан, он самый ленивый на всем раскопе. Я ни разу не видела, чтобы Юсуф работал по-настоящему.
Он либо только что закончил копать свой квадрат, либо только приступает к нему, либо у него перекур. Он весьма горд своей грамотностью и однажды в шутку написал на пустой сигаретной коробке: «Салех Бирро утонул в Джаг-Джаге». Его ученость, равно как и остроумие, вызывает всеобщий восторг.
Пустая пачка случайно попадает в пустой мешок из-под муки, а мешок через какое-то время попадает туда, откуда его принесли, — в деревню Ханзир. Там кто-то замечает надпись на пустой пачке, ее несут ученому человеку, тот читает вслух. Страшная весть доносится до деревни Гермаир, откуда Салех Бирро родом. В результате в следующую среду целый караван плакальщиков — мужчин, рыдающих женщин, хнычущих детей — прибывает в Телль-Брак.
— Увы, увы! — кричат они. — Наш горячо любимый Салех Бирро утонул, мы прибыли забрать его тело.
Первое, что они видят на раскопках, — это веселого Салеха Бирро, который копает, поплевывая, свой участок.
Немая сцена, затем бурное объяснение — и вот обезумевший от ярости Салех Бирро готов размозжить Юсуфу Хассану голову кайлом. С обеих сторон на подмогу спешат приятели, подоспевший полковник приказывает прекратить драку (пустое дело!) и пытается разобраться, из-за чего возникла свара.
Макс производит дознание и произносит свой приговор.
Салех Бирро уволен на один день — а) за драку и б) за то, что ослушался приказа полковника. А Юсуф Хассан должен отправиться в Гермаир вместе с приехавшими, пусть сам объясняется по поводу своей изуверской шутки. Кроме того, он наказан штрафом в размере двухдневного заработка. А мораль, как заметил впоследствии Макс в нашем тесном кругу, такова: образованность до добра не доведет!
Мансур, задержавшийся в Камышлы на три дня из-за плохой погоды, наконец прибывает, он еле жив. Мало того, что он буквально падает с ног, он еще купил для нас в Камышлы огромную рыбину. Местный деликатес. За время вынужденного ожидания рыба испортилась — но он неведомо зачем привез ее с собой. Мы тотчас же зарываем ее бренные останки в землю, а Мансур, стеная от усталости, заползает в постель. На целых три дня. Все эти дни у нас с Максом праздник — нам прислуживает умница Субри.
Наконец-то отправляемся на вулкан Каукаб. Ферид вызывается быть нашим проводником, поскольку он «знает местность». Мы переходим Джаг-Джаг по весьма ненадежному на вид мостику, после чего полностью доверяемся Фериду. Если бы не его вечно испуганная физиономия, то путешествие можно было бы назвать вполне приятным.
Конус Каукаба виден издали, что весьма удобно, но каменистое плато, по которому приходится идти, выглядит жутковато, и это впечатление усиливается по мере приближения к потухшему кратеру.
Перед экскурсией в доме все на нервах, а началось все с жалкого кусочка мыла, который не поделили слуги и два наших бригадира. После этого бригадиры заявили, что не пойдут на вулкан, но полковник и слышать об этом не хочет. Тогда бригадиры усаживаются в «Мэри» спинами друг к другу, а Серкис нахохливается, как курица, и ни с кем не разговаривает. Кто именно затеял ссору, теперь уже непонятно. Но, когда мы поднялись на Каукаб, все пустяки мигом забылись. Мы рассчитывали увидеть пологий, поросший цветами склон, но под ногами — почти отвесная стена из скользкой черной застывшей лавы. Мансур и Ферид наотрез отказываются спускаться в кратер, остальные же не прочь попробовать. Я сдаюсь довольно скоро и усаживаюсь наверху, наблюдая, как остальные, поскальзываясь и тяжело дыша, продвигаются вниз. Абд эс-Салам перемещается преимущественно на четвереньках.
Находим другой кратер, поменьше, и на его краю устраиваем привал на ленч. Вокруг — море ярких цветов, отсюда открывается чудесный вид. Холмы Джебель-Синджара, кажется, совсем близко. Все пронизано безмятежностью и покоем. Меня охватывает беспричинная радость, я чувствую, как люблю эту страну и до чего полна и прекрасна наша здешняя жизнь…
Данный текст является ознакомительным фрагментом.