Труднейшее время — наступление под Яссами

Труднейшее время — наступление под Яссами

Посреди жизни нас охватывает смерть.

М. Лютер. Старая церковная песнь: Media vita in morte sumus.

Во время моего отпуска дивизия получила новые машины. 12-й эскадрон действовал в районе от Прута до Ясс после того, как русские нанесли удар севернее Ясс. Сразу в обозе я встретил только что отремонтированный танк и залез в него. Снова в 12-м эскадроне. Начались скверные дни, когда смерть косой ехала как в немецких, так и в русских танках. После долгого времени, проведенного вместе, совершенно точно известно, что дружишь с одним больше, а с другим — меньше. Вечером моего первого дня боев после возвращения из отпуска я услышал о гибели своего коллеги-радиста, с которым мы раньше часто проводили время. Попадание в корпус танка поразило одновременно насмерть механика-водителя и танкиста. А потом последовали удар за ударом. Как в истории про десять маленьких негритят, только теперь это была жестокая реальность. Следующим вечером за стол сели еще шесть или семь танкистов. Через сутки пятеро из них погибли. Только из одного экипажа — четверо. Утром из 22 танков к бою были готовы 17 танков, а вечером — только шесть. Поэтому можно было рассчитать, «когда пробьет час».

Вечером солдаты на квартирах играли в карточную игру «4 на 17». Поскольку мы получали «кредитки» (вид оккупационных денег, запрещенных для населения и для хождения в Рейхе), купить на них было ничего невозможно, играли на них; ставки достигали невероятных размеров. Однажды вечером на столе лежало более 10 тысяч рейхсмарок кредитками. Один молодой солдат, прослуживший в эскадроне всего пару дней, счастливой картой выиграл всю кучу денег и сразу же сгреб их себе в карманы. Но он выиграл последний раз в своей жизни. Его танк подбили уже на следующий день. Он погиб. Когда его принесли, то из раздутых карманов торчали выигранные им кредитки.

Местность под Яссами, на которой шли боевые действия, считалась малярийной. И мы в целях профилактики должны были принимать таблетки атебрина. Во время боев стояла жаркая погода. Духота была иногда невыносимой. Мы ходили, обливаясь потом, и страдали от жажды. Солнце накаляло броню, и от нее исходил жар, как от печной плиты. И рассказы, что на ней можно было поджарить яичницу, были вполне реальными. Но яиц у нас, к сожалению, не было, зато нас всегда мучила ужасная жажда. Две фляги, заполненные с утра кофе (без молока), быстро пустели. У нас еще была трофейная итальянская 10-литровая канистра с водой. Ее тоже очень быстро выпивали. К полудню члены экипажа попеременно спрашивали друг друга, нет ли еще чего-нибудь попить. 20-литровая канистра из-под бензина, многократно промытая и заполненная водой, все это время лежала на танке под солнцем. Это был наш последний резерв. В крайнем случае мы пили и эту воду — горячую, с привкусом бензина. Можно еще упомянуть, что боевые части во время наступления получали улучшенный паек. Нам выдавали натуральный кофе и «пакетик фронтовика», «подслащавший» жизнь «шоко-колой». Большое значение имели сигареты (фирм «Реемтсма» и «Австрия» и др.). И прежде всего во время боевых действий сигареты выдавали при каждом приеме пищи. Почти все солдаты курили. И многие были просто никотиновыми наркоманами. Они курили не только в минуты отдыха, но и во время боя. Им было необходимо никотиновое опьянение «для храбрости».

В один из последующих вечеров командир эскадрона объявил нам о крупном наступлении, которое должно начаться на следующее утро (операция «Соня», 30.5.1944 г.). «Сначала будет артиллерийская подготовка, потом нанесут удар ВВС «мессершмиттами» и пикирующими бомбардировщиками (из эскадры Руделя). Они подготовят местность для нашей танковой атаки и будут ее поддерживать. И тогда пойдет вперед 12-й, и нас уже до самого Прута не сможет ничто удержать!» Мы улеглись спать на наши одеяла у танка. Разбудил нас адский грохот артиллерии. Мы увидели, что рядом с нашим танком занял огневую позицию «Небельверфер».[6] Теперь он с огненными трассами и оглушительным протяжным грохотом выпускал в темное ночное небо свои ракеты.

Хорошее или дурное предзнаменование? В четыре часа утра, как и говорилось, артиллерия открыла мощный огонь. Появилась авиация для нашей поддержки. Мы стояли на обратном склоне вместе с гренадерами, сидевшими рядом с нами в окопах. Потом они пропали в траншеях, а мы по команде: «Танки, вперед!» — пошли в атаку. Но уже после нескольких минут движения мы остановились — на гусеницы нашего танка намоталась колючая проволока и заклинивала их настолько, что танк дальше не мог нормально ехать. Нам пришлось вылезать, чтобы снять проволоку с гусениц. Пока мы специальными ножницами для резки проволоки освобождали гусеницы, было потеряно драгоценное время. Поскольку местность была заминирована, о быстром продвижении вперед не могло быть и речи. Перед нами простиралась небольшая возвышенность. Русские имели возможность с нее вести по нам огонь «изо всех дыр». Хотя мы и отстреливались, но «вслепую», так как противника не видели и прицеливались только по вспышкам выстрелов. Дальше мы продвигаться не могли, оставаясь на очень невыгодной позиции. Затем русские снаряды стали бить по нам все чаще.

В мой танк попало два снаряда, в каток внизу корпуса. Русские, к нашему счастью, не могли хорошо прицелиться. В восьмидесяти метрах в стороне от нас мы заметили подбитый танк 12-го эскадрона. На нем лежал полуголый танкист в полностью изорванном обмундировании. По его бедрам текла кровь. Его изрешетил осколочный снаряд. От невыносимой боли он ужасно кричал. От попадания снаряда нога его у выходного отверстия распухла в форме цветной капусты. Я спрыгнул с танка, чтобы помочь этому раненому товарищу. Вместе с уцелевшим танкистом из подбитого танка мы принесли раненого и положили на одеяло на наш танк. Несмотря на подстилку, он почувствовал обжигающий жар брони и снова начал кричать. Но положить нам его было просто некуда. С этим попеременно кричащим и стонущим солдатом на броне мы как можно скорее поехали по солнцепеку назад на позицию с обратной стороны возвышенности. Вызванный по рации, наш врач на специальном танке подъехал к нам и осмотрел раненого. Шансов выжить у него уже не было. В то же время к нам подъехал другой поврежденный танк с тяжело раненным. Он тоже пострадал от огня противника, которого мы не видели. В спине раненого зияла огромная дыра. Снаряд вырвал из него большой кусок мяса размером с две ладони. Его желто-зеленое лицо выражало неизъяснимую смертельную муку. Он был очень веселым хулиганистым парнем. А теперь он только стонал: «Мамочка, помоги, мамочка…» Врач посмотрел его и тоже вынужден был признать, что тот скоро умрет.

В час смерти у них не было покаяния. Но от кого они могли его получить? Сначала мы, танкисты, стоявшие рядом с врачом возле умирающих, разговаривая с ними, пытались их успокоить. Уже одно слово утешения может смягчить страх и отчаяние перед неминуемой смертью. Телесным контактом, держа руку умирающего, мы их успокаивали и ободряли, говоря, что не все еще потеряно, все будет хорошо, чтобы таким образом облегчить боль и оттянуть смерть. Мы видели смерть и были бессильны перед ней. Может быть, полевой священник мог бы чего-нибудь посоветовать, но его не было. Существовал ли такой вообще в нашей части? Старшие товарищи рассказывали о впечатляющем молебне под Гомелем в 1941 году. Но когда я служил в дивизии, то священников уже никогда не видел. Могли ли вообще утешить священники моей евангелической церкви, которые на службе в мои школьные годы и во время уроков для подлежащих конфирмации говорили постоянно о том, что мы живем в смерти, и неотделимы от нее, проповедовали о воскрешении и вечной жизни?

О том, что наш танк во время быстрого возвращения снова повредил двигатель, из-за чего командир вынужден был пересесть в другой танк и вскоре погиб, я уже рассказывал, так же как и об отъезде Руди Лотце на танке в направлении Белых Руин замка Станка, где он погиб. Всегда, когда я мысленно возвращаюсь к этим переживаниям, ужас этой страшной войны вновь встает перед моими глазами.

Перед другой атакой, 2 июня 1944 года по радио я слышал вызов врача к нашему прежнему командируэскадрона, который к тому времени получил должность полкового адъютанта. Когда он сидел на своем танке и читал только что полученное письмо от жены, поблизости от него разорвался снаряд. Мелкий осколок через глаз попал в мозг, и этого было достаточно для (геройской) смерти! Незадолго до того он получил почетную пряжку к Железному кресту, недавно введенную награду, предшествующую Рыцарскому кресту, который он, несомненно, заслужил. При вручении ордена он использовал известную формулировку: «Эта награда вручается вам за заслуги и находящегося под вашим командованием подразделения. В ней принимали участие все из 12-го эскадрона». После вручения ордена 12-й эскадрон в последний раз собрался вместе с этим замечательным офицером на маленький праздник под деревьями фруктового сада. Строгая, но хорошая танковая подготовка уже описывалась. В бою он был первоклассным начальником, который очень осмотрительно управлял танками своего эскадрона: «Внимание, 1232 на 2 часа стоит русская противотанковая пушка. 1224, идите левее, там местность лучше».

Дальнейшее событие в моей военной «карьере» произошло немного позже, 30 июня 1944 года. Во время отдыха на эскадронном празднике наше подразделение разместилось на траве. Перед ним стоял унтер-офицер, еще один солдат и я. У каждого солдата в руках был стакан или кружка, наполненные 38-градусным шнапсом «Нордхойзер». Нам троим дали сначала по головке чеснока с чашкой, наполненной солью. Все это мы должны были сразу съесть и запить шнапсом из малой пивной кружки. Так мы отмечали наше повышение. Унтер-офицер становился вахмиром, а я и мой сосед — унтер-офицерами. После этого начался эскадронный праздник, на котором наливали только шнапс, и все солдаты пили его как воду. После этого у меня еще два дня кружилась голова. Потом тридцать лет я не мог выносить запаха этого шнапса, не то чтобы его пить.

Прежде чем меня, совершенно пьяного, отнесли к месту сна, я еще отметил возвращение из отпуска санитара-ефрейтора, который по «особым обстоятельствам» ездил на помолвку. Его так накачали алкоголем, что он в момент свалился, словно срубленное дерево. Моментально нашли где-то белую простыню, накрыли его, а по углам зажгли четыре свечи. Так символически его похоронили. Так тесно иногда переплетались чудачества и реальность.

Вскоре после 20 июля 1944 года мы заслушали приказ о неудавшемся покушении на Гитлера. Война могла бы, наверное, уже закончиться. К раздвоенности между долгом и совестью теперь добавилась еще и ненависть к режиму, который продолжал нас крепко удерживать. Но поскольку это покушение не удалось и мы находились в суматохе войны, быстро прояснилось горькое положение простого солдата: боевые действия были определяющими, и поэтому вскоре снова распространилось безразличие к политической обстановке. Едва ли у кого-нибудь из моих товарищей была мысль, что нас послал на эту войну преступный режим, и многие считали, что они защищают не гитлеровский режим, а родину. У нас было так, как об этом написал Г. Бенн: «Я взял судьбу моего поколения на себя, не спрашивая, добрая она или злая, несет ли она славу или уничтожение». Гораздо больше нам досаждало распоряжение, в соответствии с которым теперь в Вермахте тоже вводилось приветствие поднятой рукой, то есть не как прежде, когда руку прикладывали к головному убору. Теперь для нас, как в войсках СС, вводилось единое «немецкое приветствие». Это уравнивание с носившими якобы солдатскую форму войсками СС хотя было очень незначительным аспектом, меня особенно огорчало, так как я гордился приветствием прусских солдат, таким, каким я его знал и которым приветствовали друг друга до меня поколения прусских солдат.

После тяжелых сражений наш эскадрон был отведен на окраину Ясс. Там даже еще ходил трамвай, и общественным транспортом можно было добраться почти до линии фронта. Мы же, наоборот, ехали с фронта на танке и останавливались возле солдатского санатория. Усталые и грязные, мы спрыгивали с танка, чтобы в солдатском санатории выпить несколько кружек пива. В перерывах между боями мы видели крестьян, которые, не обращая никакого внимания на военные действия, обрабатывали свои поля. Во время такого краткого перерыва ко мне подошел отличившийся во многих атаках и награжденный Железным крестом I класса обер-вахмистр, которого вскоре должны были откомандировать в офицерскую школу. Он спросил меня, не могу ли я немного помочь ему по истории. Теперь абитуриент, который из-за своего школьного образования во время службы рекрутом считался неполноценным солдатом и должен был так часто выполнять команду «лечь-встать», был освобожден от служебных формальностей и произведен в преподаватели истории.

После смерти нашего бывшего командира эскадрона меня откомандировали сфотографировать могилы погибших солдат нашего эскадрона, похороненных на кладбище героев под Яссами. Там еще был художник, делавший надписи на скромных деревянных крестах. В руке он держал длинный список фамилий. Он аккуратно писал их на крестах, которые затем втыкали в землю у изголовья могил. После этого я фотографировал могилы, украшенные крестами и цветами. Лишь две пленки времен моей солдатской службы оказались потерянными. Мне очень жаль, что одна из них была с теми снимками.

После командировки в качестве фотографа меня отправили инструктором в румынскую часть. В течение восьми дней, включая учебное вождение, я с парой других товарищей из дивизии учил работать на радиостанции румынских солдат, которые в то время воевали на стороне немцев или должны были воевать.

Пока мы были на отдыхе в ближайшем тылу под Яссами, каждую ночь через каждые полтора часа нас бомбила союзная авиация. Каждый раз, когда начинали падать бомбы, мы укрывались от осколков в окопах, ругаясь, что на отдыхе нет ни минуты покоя. Из-за участия в подготовке румын я снова отстал от моей части, которую тем временем погрузили в эшелоны и отправили защищать родину 24-й танковой дивизии — Восточную Пруссию. Однако туда она не доехала, а остановилась в Польше, где особенно сильно разгорелся пожар войны. Вскоре в товарном поезде я отправился за 12-м эскадроном. Я знал, что снова буду участвовать в боях. Но чувство принадлежности к моему танковому эскадрону было больше моего сожаления о том, что я оставляю румынскую часть в тыловом городе.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.