«Нет житья уже»

«Нет житья уже»

1919 год был еще труднее предыдущего: уже в январе к привычным горестям и трудностям – морозу, грабежам, голоду – добавился тиф. И добро бы только он. Не менее страшным бедствием была свирепеющая Чрезвычайная комиссия (вскоре в «Чукоккале» остроумцы начнут обыгрывать: К. Ч. – Ч. К.). По приказу нового хозяина Питера Зиновьева ЧК усердно взялась за дело, хватая всех подряд. В два дня арестовали Иванова-Разумника, Ремизова, Петрова-Водкина, Блока – как сотрудничавших в левоэсеровских изданиях… Разобравшись, отпустили. Пока еще отпускали.

«Время было грозное и первобытное, – вспоминал потом Шкловский. – При мне изобрели сани». И рассказывал, как мешки начали тащить за собой по тротуару, а потом – ставить на полозья, как ели один картофель и хлеб, как не заживали раны, нанесенные топорами при неумелой колке дров, как лопнули водопроводы – и Ремизов таскал в квартиру воду в баночках и бутылочках, – как топили книгами и мебелью, как отмирал стыд, потому что слабость была сильнее, как возили трупы на ручных салазках или подбрасывали в пустые квартиры, потому что дорого было хоронить.

Пережить это время – уже было геройство. Взрослые, сильные, не обремененные семьями мужчины писали, что в это время погибали и чуть не погибли. А у Чуковского к тому же были дети, и детей надо было кормить. Удивительно, что он не только сам справился, но еще и ухитрялся помогать другим.

Гражданская война ужимала Советскую Россию до размеров удельного княжества, все воевали со всеми, все грабили всех. Красные собирали последние ресурсы, чтобы ударить по белым. Объявили о военном коммунизме. Ввели продразверстку. Создали лагеря принудительного труда для «контрреволюционеров».

Зато заявили о себе имажинисты, открылся Большой драматический театр, начавший с постановки «Дон Карлоса». В Петрограде работало множество театров, где кормились не только актеры и режиссеры, но и музыканты, и художники, и литераторы. В 1919-м можно было увидеть и услышать что угодно: танго и тирольские песни, оперетты и водевили, «Грозу» и какого-то «Сатану ликующего». В газете «Жизнь искусства» объявления о репертуаре цирка Чинизелли, «Кабаре» и «Паризианы» чередуются с извещениями о погребении Карла Либкнехта и газоформалиновой дезинфекции завшивленных театральных костюмов в Народном доме. На первомайские торжества тридцать тысяч красноармейцев устроили на Дворцовой площади «Действо о III Интернационале». Зрелища заменили собой хлеб.

Дневники Чуковского в 1919 году полны лаконичных зарисовок повседневной жизни разоренного, мертвого, грязного Петрограда, своих и чужих наблюдений: кусок колбасы, оброненный с неба вороною на детей Лозинского; «коллекция дыр» на подметках обуви у молящихся в церкви; мятые люди, которые спят в одежде; ни одного дымка над морозным городом – печи уже не топят; туша палой лошади у дома – по ночам от нее кто-то отрезает куски. О том же тогда же писал молодой поэт Константин Вагинов: «Толпы белых людей лошадь грызут при луне». В строчках этих – не только фантасмагория ночного Петрограда, но и горечь унижения «белых людей», ввергнутых разрухой в дикарское состояние.

Новые беды пришли, но старые не отступили: Чуковский переживает новый приступ многомесячной бессонницы. Весной записывает: «Не сплю четвертую ночь. Не понимаю, как мне удается это вынести. Меня можно показывать за деньги: человек, который не спит четыре ночи и все еще не зарезался». Лида читает ему по нескольку часов подряд, чтобы он мог уснуть. Репину, впрочем, он пишет: «Здесь в Питере очень тяжело, но не все так плохо, как пишут в газетах… Живем не сытно, но дружно. Все работаем. Я служу в издательстве „Всемирная литература“, заведую английским отделом – вместе с Горьким, – который делает здесь много добра». В этом же письме говорится, что К. И. отдал Вере Репиной в счет долга еще несколько тысяч рублей.

Разочарование строительством новой жизни в России постепенно нарастает. В дневниках К. И. сквозь искренний оптимизм и натужное самовнушение то и дело прорываются злость и тоска: кругом грязь, невежество, тупые, равнодушные лица, никому нет дела до культуры, строители новой жизни предъявляют самые буржуазные запросы, комиссариатская барышня стрекочет о «своей портнихе»… «Пишу главу о технике Некрасова – и не знаю во всей России ни одного человека, которому она была бы интересна», – жалуется Чуковский. Тем не менее именно о технике Некрасова он прочитал несколько лекций. Слушатели были – но вряд ли так уж много. Слушать Гумилева о Блоке и самого Блока, к примеру, явилась совсем небольшая кучка девиц. Да и главный смысл таких мероприятий, как публичные лекции, был отнюдь не просветительским, а самым бытовым: не дать писателям умереть с голоду. В начале июля Чуковский записал в дневнике: «Сегодня Шкловский написал обо мне фельетон – о моей лекции про „Технику некрасовской лирики“. Но мне лень даже развернуть газету: голод, смерть, не до того». Блок записывал 11 июля: «В городе обыски, выключают все телефоны. В Петрограде осадное положение, ездить в пригороды нельзя».

К лету 1919 года в стране уже стало совсем трудно дышать: разгулялся красный террор. В «Чуккокале» в это время появилась присланная из тюрьмы на Шпалерной стихотворная просьба работавшей во «Всемирной литературе» переводчицы Анны Ганзен к подруге прислать еды, гребень, мочалку и работы – «предисловья; но не прочь/ и проверкой я заняться, / чтобы праздной не болтаться…». Лидия Корнеевна Чуковская вскользь упомянула в «Прочерке», что в этом году приходили и за Чуковским, он отсиживался в другом месте, дома три дня ждала засада – и дождалась. Увели, но отпустили, сажать не стали. Почему, зачем – кто знает?

Именно в это время государство решило навести порядок в издательском деле: 20 мая 1919 года был создан Госиздат РСФСР – «единый госаппарат печатного слова». Дискуссии о том, нужно или нет централизовать издательское дело, были завершены. Власть брала под свой контроль типографии, издательства, бумагу; вопрос был не столько экономический, сколько политический: с этого момента идеологические тиски начали неумолимо сжиматься, а государственная монополия на печатное слово – укрепляться. «Издательская деятельность всех ученых и литературных обществ, а равно всех прочих издательств, подлежит урегулированию и контролю Государственного издательства», – значилось в постановлении.

Блок вписал в «Чукоккалу», отвечая на невиннейший вопрос Корнея Ивановича об окраске звуков: «Я не умею заставить себя вслушаться, когда чувствую себя схваченным за горло, когда ни одного часа дня и ночи, свободного от насилия полицейского государства, нет, и когда живешь со сцепленными зубами. Было бы кощунственно и лживо припоминать разсудком звуки в беззвучном пространстве». В его записных книжках царит жестокая тоска: «СКУКА существования не имеет предела».

Писатель Александр Амфитеатров, принимавший участие в горьковских проектах (в том числе во «Всемирной литературе»), в 1919 году записал в альбом К. И. стихотворение с замечательно емкими строчками: «Не живем на свете – маемся, / Как в подполице глухой; / Вместо дела занимаемся / Подневольной чепухой». Два года спустя Амфитеатров с семьей сбежал за границу через Финский залив на лодке.

За границу не выпускали, но обиженная, изморенная голодом и абсурдом интеллигенция стала искать выходы из захлопнувшейся мышеловки. К этому времени деятели культуры уже были бесповоротно поделены на два враждующих лагеря – даже не просоветских и антисоветских, а тех, кто считал работу при этой власти необходимой, с одной стороны, и недопустимой, с другой (они, кстати, несмотря на убежденный саботаж, тем не менее работали для «Всемирки» – например, Мережковские или тот же Амфитеатров). Чуковский был одной из самых заметных фигур в лагере сотрудничающих. При этом личные отношения между членами этих лагерей могли быть уважительными и даже дружескими, свидетельство тому – хотя бы записанное в «Чукоккалу» стихотворение Зинаиды Гиппиус, где упоминается «мальчик седой с душою нежной» (правда, сам К. И. и некоторые его современники замечали, что, уехав за границу, она принялась бранить Чуковского, «как торговка», «на всех углах»).

«Все руководители лагеря врагов сотрудничества интеллигенции с Советской властью – и Мережковский, и Гиппиус, и Амфитеатров, и Ремизов, и Куприн, и Валерьян Чудовский – все, одни немного раньше, другие немного позже, уехали из России. Это было, в сущности, осуществимо для каждого, кто этого хотел», – писал Николай Корнеевич.

Если бы Чуковский хотел бежать – он мог: хоть бы и на лодке через залив, гребец он был отличный. Но он не хотел. И Гумилев не хотел, и Блок. И Замятин до какого-то момента не хотел, о чем позже.

Сейчас часто спрашивают: почему они не убежали, они что – не понимали? Да понимали, конечно, доказательства тому – не уничтоженные записи в «Чукоккале», отзвуки разговоров в дневнике – «большевиков ругали все», стихи самого К. И. к юбилею Горького – «И желаем, чтобы Ваш Челкаш / прекратил ералаш. / Потому что от этого вашего протеже / Нет житья уже…».

По словечку, по крупинке – таких свидетельств набирается множество: Чуковский вовсе не был «красным Чуковским», каким его пыталась представить эмигрантская пресса. Он-то как раз все понимал. И все равно оставался, и работал с «большевиком» Горьким, как и Гумилев, и Блок, и Замятин. Что их держало? Просто и ясно это объяснил Гумилев, отвечая на эмигрантские обвинения членов редколлегии в невежестве и неблаговидной политической роли, которую они играют: «„Всемирная литература“ – издательство не политическое. Его ответственный перед властью руководитель, Максим Горький, добился в этом отношении полной свободы для своих сотрудников… В числе шестнадцати человек, составляющих ее, нет ни одного члена Российской Коммунистической партии. Однако все они сходятся на убеждении, что в наше трудное и страшное время спасенье духовной культуры страны возможно только путем работы каждого в той области, которую он свободно избрал себе прежде».

Гумилеву и Чуковскому, в отличие от Амфитеатрова, их дело не казалось «подневольной чепухой». Вряд ли они питали иллюзии – скорее надежды. Вопреки всему, невзирая на попытки добиться от них единомыслия, на хамоватый Пролеткульт, на бесконечную, бесчеловечную бюрократию советской власти, на обыски и аресты. Надежды продержались еще несколько лет. Затем пошла еще одна волна отъездов, и вновь встала необходимость делать выбор.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.