Иван Федорович Переверзев

Иван Федорович Переверзев

Улыбнись над своими горестями – горечь их исчезнет. Улыбнись над своим противником – исчезнет его озлобление. Улыбнись над своим озлоблением – не станет и его.

Ян Райнис

Из его письма ко мне: «Здорово, маенькая моя! (Мой друг любил так обращаться к собеседнику, независимо от того, к какому полу он принадлежал). Пишу тебе из больницы… Опять что-то заболело внутри… Даже, если бы не улегся в это заведение, не смог бы сам себя озвучить… потому что стал совсем плохо слышать. Выручай… Тебе позвонят… Не отказывайся… Заранее благодарю тебя. Надеюсь, увидимся и посидим за столом, но… впервые без чарки. Вот так вот, маенькая моя.

Будь здоров. Твой Перевэ».

Подписывая неофициальную корреспонденцию или называя себя по телефону, он не тратил время на то, чтобы выговаривать полностью имя, отчество и фамилию, а оперировал коротким – «Перевэ». Все к этому привыкли, и было бы странным услышать из его уст или прочесть в конце его письма – «Иван Федорович Переверзев».

Мало кто знает, что в картине «Чисто английское убийство» Иван Федорович говорит со зрителем моим голосом. И уж наверняка никто не знает, что это озвучание сопровождалось моими большими усилиями скрыть наворачивавшиеся слезы. Мне трудно было смотреть на экран: я видел там красивого, прекрасно игравшего свою роль, здорового Перевэ, но знал, что он лежит в больнице уже в тревожном состоянии здоровья.

Иван Переверзев! Он из тех русских, чья душа нараспашку, у кого удаль, буйный темперамент, работоспособность, независимость, доброта, смекалка; кто умеет грешить и каяться, широко, красиво загулять, но при надобности вести аскетический образ жизни; кто умеет влюбиться, помогать, дарить, сопереживать. Он из тех русских, которые составляли и составляют неповторимый национальный колорит человеческого характера.

В самые тяжелые дни жизни правдолюбца Виктора Некрасова, автора лучшей книги об Отечественной войне, затравленного только за то, что он честнее и умнее «их», в те дни, когда многие боялись с ним общаться, Иван Федорович, прихватывая с собой меня, фронтовика и поклонника автора книги «В окопах Сталинграда», навещал испытывавшего материальные затруднения писателя. Он приносил с собой и еду, и зелье, тем самым морально поддерживая сникавшего порой талантливейшего художника.

В трудные времена для Владимира Дудинцева, тоже затравленного теми же «цепными псами», Иван Федорович осчастливил меня, взяв с собой на свидание с писателем, преподав таким отношением к опальному урок смелости, добра и сострадания. Трижды прав Василий Шукшин: «Культурный человек – это тот, кто в состоянии сострадать, это горький мучительный талант».

Легко представить себе, как необходимы были подобные визиты людям, попавшим под пресс гонений за правду и ум, за благородство. Никогда не забуду книжную полку в квартире Дудинцева со множеством иностранных изданий его всемирно известного романа «Не хлебом единым». Эта полка, я уверен в этом, была тем эликсиром жизни, который не дал сломаться психологически тонкому, интеллигентнейшему русскому литератору.

Легко представить себе его радость от посещения его дома такими людьми, как Переверзев.

Получив на «Мосфильме» приличные деньги за роль в очередном фильме, в торговой палатке у Киевского вокзала я выбрал себе хороший галстук. Расплачиваюсь и вдруг чувствую на плече чью-то руку. Оборачиваюсь – передо мной Иван Переверзев.

– Здорово. Ну что, отоварился?

– Да.

– Надо «обмыть», а то носиться не будет.

– Надо, – с удовольствием соглашаюсь я.

Пошли в привокзальный ресторан, встретили там компанию знакомых актеров, тоже посетивших кассу киностудии. Просидели в ресторане до закрытия. Как всегда, показалось, что свое еще не досидели, и дружно двинули в аэропорт. В те годы аэропортовский ресторан работал до утра. За все платил я – обмывали мой галстук. К шести утра от полученных денег почти ничего не осталось. Наконец, закрыли и этот ресторан. Наши товарищи разъехались по домам, остались я и Переверзев.

У Ивана было одно удивительное свойство – обаятельнейшая безапелляционность! Даже если он говорил что-то не всегда верное, не согласиться с ним было очень трудно.

– В Ленинград! – скомандовал он.

Почему в Ленинград, зачем в Ленинград? Казалось бы, надо было задаться этим вопросом. Не задался! Иван идет к дежурному, нас сажают в маленький самолет ЛИ-2, салон которого завален мясными тушами, и утром мы уже в Ленинграде. Оказываемся перед дверью квартиры Василия Васильевича Меркурьева – актера Театра имени Пушкина, народного артиста СССР. Иван нажимает на звонок.

– Кто там?

– Это я. Перевэ!

Меркурьев, припав к замочной скважине, громким полушепотом:

– Ты что, с ума сошел?! В такую рань! Ирина сейчас скандал поднимет!

– Выходи! Это я, Перевэ…

– Вы что?! Взбесились, что ли? Я детей воспитываю, как не стыдно? Я же чувствую, в каком вы состоянии. Я никуда не пойду!

– Если ты не выйдешь, – категорически заявляет Иван, – я с тобой разговаривать больше не буду!

Меркурьев за дверью покряхтел, повздыхал и решился:

– Иду.

В кафе у гостиницы «Европейская» собралась интересная артистическая компания. Просидели весь день, весь вечер. Денег ни у меня, ни у Ивана уже нет, кончились. Пора ехать домой. Меркурьев купил билеты. Приехали в Москву.

– Маенькая моя, а где твой галстук?

Я обыскал все карманы – галстука нет! Он стоил 13 рублей, наша поездка – более двух тысяч (в старых деньгах). Ни денег, ни галстука было не жаль!

Замечательный пограничный городок Ужгород. Часть съемок фильма – здесь. В гостиничном «люксе» Перевэ и я.

Восемь утра. Болит зуб. Адски! В девять утра приходим в поликлинику. В девять пятнадцать уже сижу в кресле. Надо мной колдует зубной врач женского пола и очень симпатичный. По-русски говорит с легким акцентом, что придает ей еще больший шарм. Мадьярка… Рядом, в ожидании клиента, не менее симпатичный доктор, тоже слабого пола, но не венгерского, а чешского происхождения. Не менее неотразимый, нежели тот доктор, который убивает мышьяком мой нерв, а своим видом – меня.

Иван же своим видом, по-моему, убивает того доктора, который с ним беседует. Но и сам он – я вижу – под легким… мышьяком. В десять закончена экзекуция… Несу себя и мышьяк в гостиницу. Говорю Перевэ, что моя отравительница назначила мне свидание на завтрашний вечер по случаю удаления мышьяка.

– А я, маенькая моя, им обеим. На сегодняшний вечер…На восемь. Поболтаем, а потом на вечерний сеанс в кино сходим, меня, молодого, вспомним – «Парня из тайги» посмотрим.

Я, несмотря на мышьяк, высказал предельный восторг. С 11.00 до 20.00 безвылазно сидели в номере гостиницы, так как на улице несусветная жара, а в номере всего 30 градусов (не считая 40-градусного зелья, которое мы для уравновешивания температур позволяли себе «дегустировать»). Меню: два огурца, яблоко и несколько слив.

В 20.00 – стук в дверь, а мастера-дегустаторы в плавках, в номере накурено, на столе не убрано.

Перевэ открыл дверь, не осведомившись, кто стучит (про назначенное свидание, конечно же, в «трудах» запамятовали). Открыл и… вдохнул в себя аромат духов! Две принцессы – зубных дел красавицы! Та, которая «отравила» меня, сказала: «О Боже!», а та, которая – Ивана: «Иезус, Мария! Якый кошмар!» И, захлопнув двери, обе феи улетучились…

Перевэ почему-то очень медленно закрыл дверь… и сел в кресло, стоявшее тут же. В плавках он напоминал мне дежурного лодочной станции, безразличного ко всему, с потухшим взглядом на перспективу сдать лодки в прокат. Почему именно похожего на лодочника – не знаю. Пути нашей фантазии неисповедимы… Я почему-то включил транзистор, из которого – никто же не поверит! – зазвучал медленный марш, похожий на траурный, и присел на стул.

Минут двадцать мы вот так и сидели, глядя друг на друга и не сказав ни слова. Затем одновременно, как по команде невидимого волшебника, глянули на сосуд, молча поднялись, подошли к зелью, налили… Но раздался стук в дверь.

Боже! Если бы кто-нибудь мог увидеть, какие метаморфозы произошли с двумя ухажерами! В бешеном темпе, в мгновение испуганного и виноватого ока, хлопчики оделись, и только на третий стук один из нас робко и заискивающе спросил:

– Кто там?

– «Скорая помощь», – с каким-то новым для нашего уха акцентом (как потом оказалось – польским) ответил мужской голос.

За столом – молодой доктор в белом халате и два ухажера. Все солидно навеселе. Все рассказано-переговорено. Оказалось, что появление «скорой» было инсценировано оскорбленными мастерами зубных дел…

Конечно же, наш вид (оголенный до предела) в глазах принцесс показался признаком явных – помешательства или вспышки хамства, требовавших медицинского вмешательства, то есть «смирительной рубашки»!

Побеседовав с нами, доктор убедился, что мы вполне нормальные пациенты, и, даже признавшись в любви Переверзеву, согласился пригубить «семь капель», как он сказал, за наше здоровье. Очевидно, наш веселый настрой притупил его гражданскую бдительность настолько, что «семь капель» превратились граммов в четыреста, а скромная наша закуска довела его организм до такого неправильного обмена веществ, что он впал в состояние философской анемии и, приложив щечку к радиоприемнику, «бросил якорь» и заснул. Иван Федорович, узнав по телефону у администратора гостиницы, что нашего дружка-медика ждет машина с двумя санитарами, попросил их зайти к нам в номер с носилками…

Выносили доктора любовно, бесшумно, заботливо. Чуть-чуть – и мы бы заплакали: у нас отобрали что-то, ставшее родным…

…А мышьяк из моего зуба вытаскивали в другом лечебном заведении – и мужчина… Принцесс и доктора «Семь капель» мы больше не видели…

К зубным врачам-женщинам я больше никогда не ходил. Если и приезжала ко мне где-нибудь «скорая», прятал алкогольные напитки. Так спокойнее!

P.S. Через 16 лет в Ессентуках в антракте моего сольного концерта за кулисы зашла очень солидная дама и с легким венгерским акцентом спросила: «Вы не забыли из зуба удалить мышьяк?»

Иван Переверзев, производивший впечатление благополучного, счастливого, всеми любимого красивого мужчины, сводившего, как говорится, с ума многих женщин, не будучи ни на йоту ловеласом, на самом деле был весьма далек от устроенности в жизни, почти до конца своих дней не имея крепкого уютного уголка. В откровенных мужских разговорах признавался в том, что сам никогда не одерживал побед над женщинами, что все его увлечения, романы и даже «семейные гнезда» – результат побед женщин над ним. Как-то признался, что чувство истинной любви испытал лишь однажды, в молодости, и носил это неразделенное чувство в сердце своем тайком от всех на протяжении всей жизни.

В самые последние годы судьба принесла ему успокоение от суеты, подарив в жены красивую, внимательную, оберегавшую его от легкомысленных поступков и компаний, от дурных привычек дымить табаком и по всякому случаю позволять себе поднимать бокал, следившую за его здоровьем, родившую красавца-сына Федю – Ольгу Соловьеву.

Боже! Как недавно, совсем недавно раздавался телефонный звонок, и в трубке звучал знакомый, дорогой моему сердцу голос:

– Маенькая моя! Это я – Перевэ.