Глава восьмая Красивый идол

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава восьмая

Красивый идол

Если до посещения Оптиной и приезда в Шамордино еще можно говорить об уходе Толстого, подразумевая под этим понятием некую осмысленную перемену мест, то после отъезда из Шамордина ни о каком уходе не могло быть и речи. Это было только бегство. Даже младшая дочь Толстого Саша, которая всецело поддерживала отца, оказавшись с ним в поезде до Ростова, вдруг по-настоящему испугалась и почувствовала: происходит что-то не то! Он (они) совершил (совершили) какую-то ошибку, которую, может быть, и нельзя было не совершить, но которая от этого не перестает быть ошибкой.

Впервые Саша ясно увидела, что из родного дома бежал не великий писатель, третируемый, как ей тогда казалось, плохой, хитрой и истеричной женой, тогда осуждаемой ею матерью, а восьмидесятидвухлетний старичок, больной и беспомощный, нуждавшийся в постоянной заботе со стороны той самой плохой жены.

Астаповская трагедия началась не в Астапове, а в поезде от Козельска. «В четвертом часу отец позвал меня, его знобило, – писала А.Л. Толстая. – Я укрыла его потеплее, поставила градусник – жар. И вдруг я почувствовала такую слабость, что мне надо было сесть. Я была близка к полному отчаянию. Душное купе второго класса накуренного вагона, кругом совсем чужие, любопытные люди, равномерно стучит, унося нас всё дальше и дальше в неизвестность, холодный, равнодушный поезд, а под грудой одежды, уткнувшись в подушку, тихо стонет обессиленный больной старик. Его надо раздеть, уложить, напоить горячим… А поезд несется всё дальше, дальше… Куда? Где пристанище, где наш дом?»

Это был момент неприятной истины. Вдруг отлетели в сторону и рассыпались в прах проблемы, еще вчера казавшиеся самыми важными: дневник, который Толстой безуспешно прятал от жены; завещание, тайно подписанное им в лесу; вражда С.А. и Черткова; якобы «роскошная жизнь», которую отец вынужден был вести в Ясной Поляне. На повестке остался один-единственный вопрос: что делать двадцатишестилетней незамужней девушке с такой же молодой подругой (Варвара Феокритова) и не самым лучшим, хотя и бесконечно душевно преданным врачом (Маковицкий) со смертельно больным стариком в поезде дальнего следования? Вот его надо «раздеть, уложить, напоить горячим…» Но это только начало. Через несколько суток в Астапове Саша в записной книжке признается сама себе: «(Ой, как стыдно). Я помогала в <…>» Собственно, не важно, в чем именно она помогала собравшемуся возле Толстого уже целому синклиту докторов. Важно, что воспитанная в аристократической семье девушка вынуждена была делать с отцом то, что могла делать только его жена, ее мать. И это было ей очень стыдно…

После Белева, оставшись один в купе, Л.Н. некоторое время чувствовал себя хорошо. Но всё же, по свидетельству Маковицкого, почти не вставал с дивана: либо лежал, либо сидел. Доктор, Саша и Феокритова несколько раз заходили к нему (они ехали в соседнем купе) и видели, что со стариком всё в порядке.

Л.Н. был счастлив, что у него в руках находились его любимый, им составленный сборничек «Круг чтения», взятый «напрокат» у сестры в Шамордине, и антология Новоселова о религии, тоже «похищенная» из библиотечки сестры, – что еще было нужно?

Вагоны 2 класса – удобные: купе с диванами, со столиками, на которых при необходимости можно было и кофе сварить на спиртовке, не заказывая у кондукторов чай (Л.Н. давно привык пить не чай, а кофе без кофеина), и даже овсянку и супчик с сухарями, что и было сделано Сашей сразу после их посадки в вагон в Козельске. Старик всё это с аппетитом выпил и съел и даже еще два яйца всмятку в придачу.

Была, впрочем, одна неприятность. Влезая в вагон, Л.Н. поранил палец. Но это было обычное дело. У автора «Анны Карениной» отношения с железной дорогой всегда складывались неудачно: то он в дальнем пути кошелек с единственными деньгами забудет в станционном буфете, то палец себе прищемит в вагонном клозете… Всё же это обстоятельство (поранил палец) говорило, что при посадке в вагон Л.Н. торопился, нервничал. Возможно, начавшееся воспаление легких отравляло не просто организм, но мозг. И неслучайно Маковицкий всю дорогу от Ясной замечал за Толстым что-то неладное: то его шатнет, то нападет внезапная сонливость и зевота (частая, громкая, так что за стенкой в гостинице слышно было), то он станет почти кричать на Маковицкого, когда тот попытается в коляске укутать старика потеплее, то не позволит Саше затворить форточку в номере, из которой явно дует, то еще что-то… Слезая с пролетки, подкатившей к крыльцу станции, он оступился на первой ступени каменной лестницы. Его «вело», шатало.

В 5 часов вечера, после того, как они проехали Горбачево, но не доехали до Данкова, на Л.Н. напала сонливость – верный признак болезни. Его стало знобить, и он попросил укутать его потеплее. Зябла спина. Но – ни боли в груди, ни кашля, ни удушья. Маковицкий померял температуру – 38,1°. В 6 часов – 38,5°. Начались сердечные перебои. И стало понятно, что Кавказ отменяется.

Невозможно представить себе настроение спутников Л.Н. в этот момент. Весь их «проект», пусть и торопливый, пусть и на ходу составленный, но всё-таки «проект», всё-таки перспектива, какая-то будущность – рушился на глазах. И выходило так, что они просто завезли старика – отца! – невесть куда, и вот под жестокий стук колес поезда дальнего следования с ним надо что-то делать.

Можно не сомневаться, что в это время Маковицкий не раз вспомнил о козельской гостинице, в которой они хотели остановиться, но которую проскочили просто потому, что ямщик стал их уверять: к поезду они успевают. Сколько раз во время ухода Толстого направление его пути и даже судьбоносные решения зависели от ямщиков, от кондукторов, от начальников станций. Даже неверное утверждение келейника Иосифа, что старец не встретился с Толстым просто потому, что келейник не смог догнать ямщика, в этом контексте видится символичным.

Из-за того, что Саша оставила своих ямщиков ночевать в Шамордине, у Толстого возникло искушение раннего утреннего бегства. Из-за нерасторопности ямщиков опоздали на один поезд, чуть не потеряли друг друга в пути, но зато из-за расторопности ямщика Л.Н. и Маковицкого успели на поезд, на который как раз нужно было опоздать, остановившись в козельской гостинице.

К кому первому отправился Маковицкий, уже понимая, что Толстой не может ехать дальше? К кондукторам, разумеется. За теплой водой и спросить: когда ближайший город с гостиницей?

Они советовали дотянуть до Козлова.

Маршрут движения поезда был таков: Козельск – Белев – Горбачево – Волово – Данков – Астапово – Раненбург – Богоявленск – Козлов – Грязи – Графская – Воронеж – Лиски – Миллерово – Новочеркасск – Ростов.

Судя по тому, что опытные кондукторы советовали доктору доехать до Козлова, ни Данков, ни Астапово, ни Раненбург, ни Богоявленск не были такими населенными пунктами, где можно было найти приличную гостиницу и обеспечить за больным нужный уход.

Но судя по тому, что сошли они всё-таки в Астапове, в 6:35 вечера, Маковицкий, как врач, запаниковал и принял решение сойти на первой же крупной станции. Данков не был такой станцией. Астапово – было. Хотя и там не было гостиницы.

К кому бросился Маковицкий, едва сойдя на перрон в Астапове? К начальнику станции, разумеется. «Я поспешил к начальнику станции, который был на перроне, сказал ему, что в поезде едет Л.Н. Толстой, он заболел, нужен ему покой, лечь в постель, и попросил принять его к себе… спросил, какая у него квартира».

Начальник станции Иван Иванович Озолин в изумлении отступил на несколько шагов назад от этого странного господина с бледным, почти бескровным лицом и заметно нерусским выговором, который убеждал его, что на его станцию приехал Лев Толстой (!), больной (!), и хочет остановиться на его (!) квартире. Это звучало как полный бред. Да и было бредом, если взглянуть на вещи здраво. Кто выручил Маковицкого? Опять кондуктор, который стоял рядом и подтвердил Озолину слова доктора.

Озолин, латыш по происхождению и лютеранин-евангелист по вере, как и его жена, саратовская немка, оказался почитателем Толстого, твердо уверовавшим в его призыв во всем «творить добро». Он немедленно согласился принять больного, задержал отход поезда, чтобы дать Толстому спокойно собраться и сойти. Но, конечно, сразу оставить свой пост (а в это время на узловую станцию подходило и отходило еще несколько поездов) он не мог. Сначала Толстого пришлось отвести в дамский зал ожидания, пустой, чистый и непрокуренный. Л.Н. еще бодрился. По перрону шел сам, едва поддерживаемый под руку Маковицким, приподняв воротник пальто. Стало холодать, подул резкий ветер. Но уже в дамском зале он присел на край узкого дивана, втянул шею в воротник, засунул руки в рукава, как в муфту, и стал дремать и заваливаться набок. Маковицкий предложил Толстому подушку, но старик ее упрямо отклонил.

Он только втягивался от озноба в меховое пальто и уже стонал, но лечь всё еще не желал. В этот момент лечь для Толстого означало уже никогда не встать. И он крепился, крепился. И он будет крепиться еще почти неделю, уже в лежачем положении, в комнатке дома Озолина, испытывая смертные муки, но доказывая всем и прежде всего самому себе, что переход в смерть есть дело самое достойное, величественное. Куда более величественное, чем бессознательное рождение и полусознательная жизнь. Это время наивысшего проявления личного разума и нажитой мудрости. Высшая точка жизни.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.