Невозможный Толстой
Невозможный Толстой
Незадолго до духовного переворота Толстого его жене приснился страшный сон, который она пересказала Alexandrine:
«Она видела себя стоящей у храма Спасителя, тогда еще неоконченного; перед дверьми храма возвышался громадный крест, а на нем живой распятый Христос… Вдруг этот крест стал двигаться и, обошед три раза вокруг храма, остановился перед нею, Софьей Андреевной… Спаситель взглянул на нее – и, подняв руку вверх, указал ей на золотой крест, который уже сиял на куполе храма».
«С Левочкой стали чаще стычки, – жалуется она сестре, – я даже хотела уехать из дома. Верно это потому, что по-христиански жить стали. А по-моему прежде, без христианства этого много лучше было». Это простодушное признание точно отражает религиозное самосознание С.А. Чем с таким христианством, лучше уж совсем без него!
Нельзя сказать, что С.А. была абсолютно глухой и равнодушной к религиозным запросам мужа. Всё-таки она воспитывалась в православной семье. К тому же в семье, пусть и отдаленно, но приближенной ко двору. Всё-таки ее отец был гоф-медиком. Для С.А. православие было тем, чем оно и являлось в России XIX века – соединением религии и государства. Поэтому когда ее муж оказался религиозным диссидентом, это напугало ее гораздо больше, чем если бы он был атеистом, но лояльным к монархической власти.
Какое-то время она старалась не обнаруживать разногласия с мужем и даже в письмах к сестре не выносила сор из избы. «Левочка очень спокоен, работает, пишет какие-то статьи; иногда прорываются у него речи против городской и вообще барской жизни. Мне это больно бывает, но я знаю, что он иначе не может. Он человек передовой, идет впереди толпы и указывает путь, по которому должны идти люди. А я толпа, живу с течением толпы, вместе с толпой вижу свет фонаря, который несет всякий передовой человек и Левочка, конечно, тоже, и признаю, что это свет, но не могу идти скорее; меня давит и толпа, и среда, и мои привычки. Я так и вижу, как ты смеешься моим в высшей степени словам, как дети говорят, но это тебе немножко уяснит, как мы относимся друг к другу».
Но однажды она совершает роковую ошибку. Переписывая в своей комнате религиозное произведение мужа, «Критику догматического богословия», она не выдерживает поднимающихся в ней протестных чувств, приносит рукопись в кабинет Л.Н., кладет на стол и отказывается переписывать. Фактически отказывается быть его помощницей после пятнадцати лет благодарно-нежного творческого сотрудничества. Ее мотивация этого поступка замечательна! Она говорит Л.Н., что «слишком волнуется», переписывая это.
Но если «волнуется», значит, понимает?
«Критика догматического богословия» – самое раннее, вместе с «Исповедью», религиозное произведение Толстого, которое он начал писать еще в 1879 году. И это самое разрушительное из его сочинений по отношению не только к православной вере, но и ко всему церковному пониманию христианства. По разрушительной силе «Критику…» можно поставить только рядом с «Антихристом» Ницше, подвергшим беспощадному анализу само христианство. Но Толстой как раз защищает христианство. Однако делает это так, что не оставляет камня на камня от тысячелетней традиции учения церковных отцов.
Поводом для статьи была книга митрополита Московского Макария (Булгакова) «Православно-догматическое богословие», издаваемая в России массовыми тиражами как основное учебное пособие для духовного обучения. Разбирая учебник Макария, Толстой последовательно опрокидывает все краеугольные камни христианской веры: Троицу, Божественность Иисуса, историю грехопадения, искупление грехов страданиями Иисуса, обряд причастия и т. д. По сути, статья является не критикой конкретной книги, но отрицанием всей истории церковного христианства, которая под пером Толстого превращается в жуткую драму то ли наивного заблуждения, то ли сознательного мошенничества.
Подкупающим моментом этой статьи является детский взгляд на вещи. Что значит Бог «един в трех»? Ведь один не равно трем. И зачем такая сложная формула для Единого Бога? Почему Бог запретил Адаму и Еве вкусить плод от древа познания добра и зла? Он, что ли, хотел, чтобы люди были, как животные? Бог обещал первым людям, что они умрут, вкусив от древа. Но этого не произошло. Значит, Бог солгал?
Спорить с Толстым – всё равно что спорить с ребенком, который кричит, что король голый. Если король не голый, ребенку надо просто заткнуть рот. А если он голый, то надо с этим согласиться.
«Православная церковь? – спрашивает Толстой. – Я теперь с этим словом не могу уже соединить никакого другого понятия, как несколько нестриженных людей, очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате, с панагиями бриллиантовыми, называемых архиереями и митрополитами, и тысячи других нестриженных людей, находящихся в самой дикой, рабской покорности у этих десятков, занятых тем, чтобы под видом совершения каких-то таинств обманывать и обирать народ. Как же я могу верить этой церкви и верить ей тогда, когда на глубочайшие вопросы о своей душе она отвечает жалкими обманами и нелепостями и еще утверждает, что иначе отвечать на эти вопросы никто не должен сметь, что во всем том, что составляет самое драгоценное в моей жизни, я не должен сметь руководиться ничем иным, как только ее указаниями. Цвет панталон я могу выбрать, жену могу выбрать, дом построить по моему вкусу, но остальное, то самое, в чем я чувствую себя человеком, во всем том я должен спроситься у них – у этих праздных и обманывающих и невежественных людей. В своей жизни, в святыне своей у меня руководитель – пастырь, мой приходский священник, выпущенный из семинарии, одуренный, полуграмотный мальчик, или пьющий старик, которого одна забота – собрать побольше яиц и копеек. Велят они, чтобы на молитве дьякон половину времени кричал многая лета правоверной, благочестивой блуднице Екатерине II или благочестивейшему разбойнику, убийце Петру, который кощунствовал на Евангелии, и я должен молиться об этом. Велят они проклясть, и пережечь, и перевешать моих братьев, и я должен за ними кричать анафема; велят эти люди моих братьев считать проклятыми, и я кричи анафема. Велят мне ходить пить вино из ложечки и клясться, что это не вино, а тело и кровь, и я должен делать.
Да ведь это ужасно!»
По выражению Толстого, церковь существует только для «слабоумных», «плутов» и «для женщин». Неудивительно, что эта статья так «взволновала» С.А.
Она хорошо знала своего мужа. Знала, что задиристый, невозможный тон статьи не отражает истинного отношения Л.Н. к православию, к духовенству, особенно низовому, а тем более к народно-церковной вере. Мишенью и в то же время адресатом статьи могло быть только высшее духовенство и государственная власть, которых ее муж именно задирал, как подросток. Она слишком хорошо знала эту сторону его характера, столь свойственную всей породе Толстых. Резкость высказываний и «переменчивость суждений» пугала ее в Толстом еще до женитьбы. Каково же ей было обнаружить, что спустя почти двадцать лет супружеской жизни в ее муже забродили старые дрожжи?
Наконец, С.А. просто испугалась. К несчастью, духовный переворот в ее муже происходит в то время, когда семья достигает высшего предела и насчитывает девять (!) детей. Материнские чувства в С.А. были необыкновенно развиты, и сам же Толстой их высоко ценил. Между тем начиная с весны 1881 года, после письма Толстого Александру III, завязывается «сюжет» конфликта Л.Н. с главным идеологом России – Победоносцевым. Победоносцев является пуповиной государственной и духовной власти. И его позиция по отношению к «новому» Толстому была сразу и недвусмысленно заявлена тем, что письмо к Александру он даже не счел нужным передать. Его отношение к сектантскому движению тоже очень определенно выразилось в высылке за границу «без права возвращения» в 1884 году отставного полковника Василия Пашкова – основателя секты «пашковцев».
К началу 80-х годов С.А. не была светской дамой. Она была провинциальной помещицей, барыней. Впрочем, опыт общения со светскими людьми и даже сильными мира сего С.А., благодаря своему открытому и уверенному характеру, приобрела довольно скоро. В 1885 году она встречалась с Победоносцевым, пытаясь отстоять право публикации в выпускаемом ею собрании сочинений Толстого запрещенных статей «В чем моя вера?» и «Так что же нам делать?»
Встречаясь с Победоносцевым, С.А. преследовала не одного и не двух, а сразу трех зайцев. Она показывала мужу свое сочувствие его новым воззрениям, она пыталась сделать его новые сочинения источником дохода для семьи и одновременно снять с них «диссидентское» клеймо, ибо то, что разрешил Победоносцев, не посмеет запретить ни один духовный цензор. Победоносцев, ни секунды не колеблясь, отказал жене Толстого. Но самый факт ее личной встречи с ним, прошедшей в вежливой и даже участливой атмосфере, не мог не успокоить С.А. Впоследствии она вспоминала об этом визите с гордостью.
В «Моей жизни» она приводит свой разговор с Победоносцевым:
«– Я должен вам сказать, что мне очень вас жаль; я знал вас в детстве, очень любил и уважал вашего отца и считаю несчастьем быть женой такого человека.
– Вот это для меня ново, – отвечала я. – Не только я считаю себя счастливой, но мне все завидуют, что я жена такого талантливого и умного человека.
– Должен вам сказать, – говорил Победоносцев, – что я в супруге вашем и ума не признаю. Ум есть гармония, в вашем же муже всюду крайности и углы.
– Может быть, – отвечала я. – Но Шопенгауэр сказал, что ум есть фонарь, который человек несет перед собой, а гений есть солнце, затмевающее всё».
Толстой к встрече жены с Победоносцевым отнесся равнодушно, даже скорее недоброжелательно. Он ждал от нее совсем не этого. Он хотел, чтобы она разделила его новые убеждения, а не пыталась сгладить неизбежный конфликт между ним и властью. Он нуждался в спутнике, а не в адвокате.
В декабре 1885 года, уезжая в имение Олсуфьевых Никольское-Обольяниново в 60 верстах от Москвы, куда он не раз сбегал от суеты городской жизни и где отдыхал душой на правах дорогого гостя, Л.Н. оставляет в московском доме пространное письмо к С.А. Она его прочла и затем, собирая архив мужа, сделала в начале его пометку: «Не отданное и не посланное письмо Льва Николаевича к жене».
Это письмо – крик души! Оно обрывается на страшной фразе: «Между нами идет борьба насмерть – Божье или не божье». Это письмо обращено не к одной С.А., но ко всей семье, из которой Л.Н. снова хочет уйти.
«Случилось то, что уже столько раз случалось, – пишет С.А. сестре. – Левочка пришел в крайне нервное и мрачное настроение. Сижу раз, пишу, входит, я смотрю – лицо страшное. До тех пор жили прекрасно, ни одного слова неприятного не было сказано, ну, ровно ничего. „Я пришел сказать, что хочу с тобой разводиться, жить так не могу, еду в Париж или в Америку“.
Понимаешь, Таня, если б мне на голову весь дом обрушился, я бы так не удивилась. Я спрашиваю удивленно: „Что случилось?“ – „Ничего, но если на воз накладывать всё больше и больше, лошадь станет и не везет“. Что накладывалось – неизвестно. Но начался крик, упреки, грубые слова, всё хуже, хуже, и, наконец, терпела, терпела, не отвечала ничего почти, вижу – человек сумасшедший, а когда он сказал, что „где ты, там воздух заражен“, я велела принести сундук и стала укладываться. Хотела ехать к вам хоть на несколько дней.
Прибежали дети, рев. Таня говорит: „Я с вами уеду, за что это?“ Стал умолять: „Останься“. Я осталась, но вдруг начались истерические рыдания, ужас просто; подумай: Левочка – и всего трясет и дергает от рыданий. Тут мне стало жаль его; дети, четверо – Таня, Илья, Леля, Маша – ревут на крик. Нашел на меня столбняк, ни говорить, ни плакать, всё хотелось вздор говорить, и я боюсь этого и молчу, и молчу три часа, хоть убей – говорить не могу. Так и кончилось. Но тоска, горе, разрыв, болезненное состояние, отчужденность – всё это во мне осталось. Понимаешь, я часто до безумия спрашиваю себя: ну, теперь за что же? Я из дому ни шагу не делаю, работаю с изданием до трех часов ночи, тиха, всех так любила и помнила это время, как никогда, и за что?»
Истерику Толстого нельзя объяснить иначе, как только тем, что днями, неделями и месяцами накапливавшееся раздражение внезапно и без видимой причины хлынуло наружу. Если бы он ругался с женой каждый день – и то было бы легче. Но это было не в характере Толстого. Уезжая после этой истерики вместе с дочерью Таней в Никольское-Обольяниново «в крошечных санках», он в письме пытается объяснить причину своего «сумасшествия».
«Представь себе, что мне попадется твой дневник, в котором ты высказываешь свои задушевные чувства и мысли, все мотивы твоей той или другой деятельности, с каким интересом я прочту всё это. Мои же работы все, которые были ничто иное, как моя жизнь, так мало интересовали и интересуют тебя, что так из любопытства, как литературное произведение прочтешь, когда попадется тебе; а дети, те даже и не интересуются читать. Вам кажется, что я сам по себе, а писанье мое само по себе.
Писанье же мое есть весь я. В жизни я не мог выразить своих взглядов вполне, в жизни я делаю уступку необходимости сожития в семье; я живу и отрицаю в душе всю эту жизнь, и эту-то не мою жизнь вы считаете моей жизнью, а мою жизнь, выраженную в писании, вы считаете словами, не имеющими реальности».
«Писанье» – это духовные сочинения Толстого после переворота: «Исповедь», «Критика догматического богословия», «В чем моя вера?», «Соединение, перевод и исследование четырех евангелий». И еще это пронзительная статья «Так что же нам делать?», над окончанием которой он как раз работал в 1885 году. В этой статье, рисующей ужасающее состояние европейской цивилизации, где каста «образованных» цинично пользуется тяжелым трудом миллионов «необразованных», Толстой выносит приговор всему политико-экономическому развитию мира. Эта статья была апофеозом отрицания Толстым жизни образованных классов, а это и дворянство, и духовенство, и люди науки и искусства. Все они, по его убеждению, паразиты на народном теле, «дармоеды», и единственным выходом для любого из представителей этих классов может быть лишь бесстрашный взгляд на свое положение и попытка жить на новых основаниях, отказавшись от собственности, лишних денег, от всех кастовых привилегий и зарабатывая хлеб насущный черным трудом. В противном случае Толстой предвидит революцию:
«…мы чуть держимся в своей лодочке над бушующим уже и заливающим нас морем, которое вот-вот гневно поглотит и пожрет нас. Рабочая революция с ужасами разрушений и убийств не только грозит нам, но мы на ней живем уже лет 30 и только пока, кое-как разными хитростями на время отсрочиваем ее взрыв».
Примечателен финал этой статьи. В нем он обращается к женщинам-матерям. Именно они, даже представительницы привилегированных классов, знают, что такое тяжелый труд рождения, кормления и воспитания детей. Толстой обращается к их естественному внутреннему чувству долга и правды; в них он видит объединяющее начало нового светлого человечества.
Но этот финал менее всего убедителен. Он не учитывает естественного эгоизма женщины-матери в интересах своей семьи. Ни одна нормальная мать не пожелает детям трудов и лишений, того пути, на который звал Толстой. Казалось, опыт жизни с С.А. должен был заставить Толстого усомниться в правильности выбора адресата для своей духовной пропаганды. С другой стороны, читая этот финал, нельзя не заметить, что, обращаясь к женщинам-матерям вообще, Толстой держал в голове вполне конкретного человека. Это была его жена.
«Такая (идеальная. – П.Б.) мать сама родит, сама выкормит, сама будет, прежде всего другого, кормить и готовить пищу детей, и шить, и мыть, и учить своих детей, и спать, и говорить с ними, потому что в этом она полагает свое дело жизни. Только такая мать не будет искать для своих детей внешних обеспечений в деньгах своего мужа, в дипломах детей, а будет воспитывать в них ту самую способность самоотверженного исполнения воли Божьей, которую она в себе знает, способность несения труда с тратою и опасностью жизни, потому что знает, что в этом одном обеспечение и благо жизни. Такая мать не будет спрашиваться у других, что ей делать, – она всё будет знать и ничего не будет бояться».
Конфликт между Л.Н. и С.А. имел глубокие и древние корни. Этот же конфликт мы встретим в «Тарасе Бульбе» Гоголя. Это конфликт матери и отца. Отец, как Авраам, знает ценности, которые выше жизни его ребенка, и готов принести сына в жертву этим ценностям. Не суть важно, какие это ценности: Бог, «козаческое товарищество» или «благо», «дело жизни», как понимал христианство Толстой. Важно, что в этом вопросе ни одна мать естественным образом не встанет на сторону отца.
В декабре 1885 года Толстой пытается уйти из семьи, а 18 января следующего года умирает младший из сыновей Толстого четырехлетний Алеша. Умирает в Москве, и возникает вопрос: где его хоронить? На кладбище Девичьего монастыря запрашивают немыслимую цену – 200 рублей серебром. Но дело даже не в деньгах, а в том, что там слишком много могил, «одна на другой», как пишет С.А. сестре.
Она сама выбирает новое кладбище рядом с Покровским, где прошло ее дачное детство, на высоком берегу речки Химки. «Сегодня, – пишет она сестре, – мы поставили гробик на наши большие сани, в которых так недавно я возила его и в Зоологический сад, и в театр обезьянок; села няня и я… Приехали мы; там священник встретил нас и несколько человек народа… Узнали, что я дочь Андрея Евстафьевича Берса, и такая меня окружила атмосфера любви, участия, добрых воспоминаний об отце, что я поняла, какой он был добрый, и мне приятно было. Все помогали гробик нести; все нежно, осторожно, как любящая женщина (а ведь все мужики), обратились они и с моим горем, и с гробиком, и с засыпанием могилки, и с обещаниями и помянуть младенца, и могилку соблюдать, и молиться на могилке».
В описании похорон муж не упоминается. Он упоминается потом и коротко: «Левочка осунулся, похудел и очень грустен».
В январе 1886 года Толстой усиленно занимается буддизмом. Он хочет изложить учение Будды в книжке для народа. «Хотелось бы с божьей помощью составить эту книжку», – пишет он другу 17 января. А в следующем письме другу пишет о смерти сына: «То, что оставило тело Алеши, оставило и не то, что соединилось с Богом. Мы не можем знать, соединилось ли, а осталось то, чем оно было, без прежнего соединения с Алешей. Да и то не так. Об этом говорить нельзя. – Я знаю только, что смерть ребенка, казавшаяся мне прежде непонятной и жестокой, мне теперь кажется и разумной, и благой».
То, что осталось после Алеши, труп ребенка, отвозили на санках С.А. с няней. У Л.Н. этот «предмет» вызывает полное равнодушие. Он весь в мыслях и чувствах где-то далеко. И это та область, которую он не может обсуждать с женой. Зато может обсуждать с новым и бесконечно преданным милым другом.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.