17. Гитлер – Верховный главнокомандующий

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

17. Гитлер – Верховный главнокомандующий

Одной из доминирующих, характерных черт Гитлера было дилетантство. Он никогда не изучал ни одной профессии и, по сути, так и остался чужаком для любого профессионального круга. Как многие самоучки, он был не в состоянии осознать важности специализированных знаний. Не понимая, какие трудности представляет решение сложной задачи, он дерзко брал на себя все новые должностные обязанности. Не ограниченный стандартными мнениями и весьма сообразительный, он иногда прибегал к необычным мерам, кои не пришли бы в голову профессионалу. Победы первых лет войны можно без преувеличения объяснить именно его незнанием правил игры и дилетантским удовольствием от самого процесса принятия решений. Поскольку противная сторона привыкла руководствоваться правилами, которые облеченный властью самоучка Гитлер не знал и знать не хотел, ему удавалось преподносить сюрпризы. Дерзость в сочетании с военным превосходством Германии и была основой его первых успехов. Однако как только его войска начали отступать, он, как большинство непрофессионалов, потерпел неудачу. Тогда-то и выяснилось, что незнание правил игры и некомпетентность, прежде казавшиеся сильными сторонами его характера, более пользы не приносят. Чем грандиознее становились поражения на фронтах, тем очевиднее проявлялось его неизлечимое дилетантство. Склонность к опрометчивым решениям, прежде приводившая к победам, отныне лишь приближала крах.

Каждые две-три недели я на несколько дней выезжал из Берлина в Ставку Гитлера – сначала в Восточную Пруссию, а затем на Украину – для обсуждения множества технических проблем, которыми он интересовался как Верховный главнокомандующий. Гитлер знал все типы вооружений и боеприпасов вплоть до калибров, длины артиллерийских стволов и дальности огня. Он держал в голове сведения о накопленных запасах важнейших типов вооружений и ежемесячном их производстве, а потому мог сравнивать указанные нами в планах квоты с реальными поставками и делать соответствующие выводы.

То, как Гитлер простодушно радовался любой возможности блеснуть своими знаниями в сфере вооружений, как прежде в автомобилестроении или архитектуре, то, как он жонглировал специфичными цифрами, свидетельствовало о его дилетантстве. Казалось, он постоянно стремился доказать, что ни в чем не уступает профессионалам и даже превосходит их. Настоящий профессионал благоразумно не забивает себе голову теми деталями, которые можно найти в справочнике или перепоручить помощникам, а Гитлер, демонстрируя свою осведомленность, не только самоутверждался, но и искренне восхищался собой.

Он черпал информацию из толстой книги в красном кожаном переплете с широкими желтыми диагональными полосами – каталога, постоянно пополнявшегося новейшими данными по тридцати – пятидесяти типам оружия и боеприпасов. Этот каталог всегда лежал на его ночном столике. Иногда в ходе военных совещаний, когда Гитлера не устраивали названные кем-то цифры, он приказывал лакею принести каталог, находил нужную страницу и доказывал, что он прав, а генерал ошибся. Никогда не подводившая Гитлера память на цифры была кошмаром его окружения.

Подобными трюками Гитлер ловко запугал большинство приближенных офицеров, но никогда не возражал авторитетным специалистам, благоговения перед которыми так и не преодолел.

Мой предшественник Тодт иногда брал на совещания с Гитлером двух своих ближайших помощников, Ксавера Дорша и Карла Заура, и порой одного из экспертов, однако считал необходимым докладывать Гитлеру лично и привлекал спутников лишь для уточнения сложных технических деталей. Я же с самого начала не обременял себя запоминанием цифр, которые Гитлер все равно знал лучше меня, однако, помня о его уважении к специалистам, всегда отправлялся на совещания в компании экспертов, лучше всего разбиравшихся в затрагиваемых вопросах.

Таким образом я оградил себя от наваждения всех «фюреровских конференций» – страха быть загнанным в угол потоком цифр и технических характеристик. В Ставку фюрера меня сопровождало около двух десятков гражданских лиц. Вскоре в «Запретной зоне I», особой охраняемой зоне вокруг Ставки, все посвященные потешались над «десантами Шпеера». В зависимости от обсуждавшихся тем, на совещания, которые проводились в оперативной комнате Ставки, примыкавшей к апартаментам Гитлера, приглашалось от двух до четырех моих экспертов. Помещение площадью около 84 квадратных метров было обставлено скромно, стены обшиты панелями из светлого дерева. У большого окна стоял огромный дубовый стол для оперативных карт длиной 4 метра. Для участников совещания был стол поменьше с шестью креслами.

На совещаниях я старался выступать как можно меньше – вкратце излагал тему, а затем просил одного из присутствующих экспертов высказать свое мнение. Ни охранная зона со шлагбаумами и пропусками, ни регалии многочисленных генералов и адъютантов, производившие столь сильное впечатление на Гитлера, ни в коей мере не устрашали моих экспертов. Многие годы успешной практической деятельности обеспечили им ясное понимание собственной значимости и меры ответственности. Иногда обсуждение перетекало в жаркую дискуссию, ибо специалисты часто забывали, с кем разговаривают. Гитлер воспринимал подобные ситуации с юмором. В кругу профессионалов он, как всегда, вел себя скромно, любезно и уважительно и, более того, отказывался от своей привычки подавлять оппозиционеров длинными и утомительными речами. Он умел отличить главные вопросы от второстепенных, легко адаптировался в любой ситуации и удивлял всех быстротой, с которой выбирал один из нескольких вариантов и находил убедительные доводы в пользу своего решения. Он легко ориентировался в представляемой ему технической документации. Его вопросы доказывали, что во время краткого вступительного объяснения он ухватывал суть даже сложных проблем. Однако и это на первый взгляд достоинство оборачивалось недостатком: слишком легко ухватывая суть, он не успевал тщательно разобраться в проблеме.

Я никогда не мог предсказать исхода совещания. Иногда Гитлер немедленно одобрял предложение, казалось бы не имевшее никаких шансов на успех, а иногда упрямо отказывался одобрить не столь существенные меры, на которых сам же недавно настаивал. Тем не менее разработанная мной система – я сталкивал Гитлера со специалистами, гораздо глубже его разбиравшимися в проблеме, – чаще приводила к успехам, чем к неудачам. Его ближайшие соратники с удивлением и завистью наблюдали, как, выслушав наши контрдоводы, Гитлер часто менял решения, которые на предшествующих военных совещаниях называл окончательными[133].

Технический кругозор Гитлера, как и его общее мировоззрение, художественные вкусы и образ жизни сформировались в эпоху Первой мировой войны, и его интересы в военно-технической сфере ограничивались традиционным вооружением армии и военного флота. Зато в этой узкой области он непрерывно расширял свои познания и часто предлагал вполне практичные технические новшества. Однако, когда речь заходила о новейших разработках, таких, как, например, радар, атомная бомба, реактивные истребители или ракеты, интуиция изменяла ему. Во время редких полетов на новейшем «кондоре» он тревожился, что не сработает механизм, отвечающий за выпуск шасси, и говорил, что предпочитает старые «Юнкерсы-52» c неубирающимися шасси.

Очень часто сразу после наших совещаний Гитлер обрушивал на своих военных советников только что приобретенную техническую информацию, причем с таким небрежным видом, словно давно обладал этими знаниями.

Когда появился русский танк «Т-34», Гитлер торжествовал, поскольку новая модель доказывала правоту его давних требований удлинить стволы танковых орудий. Еще до моего назначения министром вооружений я слышал в саду рейхсканцелярии после демонстрации танка «Pz-IV», как Гитлер яростно ругал упрямых чиновников управления вооружений главного командования сухопутных войск, которые отвергли его предложение увеличить скорость снаряда путем удлинения ствола. Чиновники доказывали, что конструкция не рассчитана на столь длинный ствол и танк может просто опрокинуться.

Впоследствии Гитлер вспоминал эту историю всякий раз, когда его идеи встречали сопротивление: «Я был прав тогда, но никто не желал мне верить. Так вот! Я и сейчас прав!» Когда назрела необходимость в более скоростном нежели «Т-34» танке, Гитлер настаивал на том, что гораздо больших преимуществ можно достичь увеличением дальности стрельбы и толщины брони. И в этой сфере он уверенно жонглировал цифрами, по памяти называя пробивную силу снарядов и скорость их полета. Как правило, он отстаивал свою теорию, приводя в пример военные корабли:

«В морском сражении противник, обладающий большей дальностью огня, открывает огонь с большего расстояния. Пусть даже разница составляет всего полмили. А если у него и более прочная броня… то он несомненно выйдет победителем. А чего добиваетесь вы? Более скоростной корабль имеет лишь одно преимущество: воспользоваться превосходством в скорости при отступлении. Неужели вы действительно думаете, что большей скоростью можно компенсировать недостаток прочности брони и дальности артиллерийского огня? То же самое и с танками. Вашему более быстрому танку придется избегать встреч с более тяжелым танком».

Мои технические эксперты лично не участвовали в этих совещаниях. В наши задачи входило строительство танков согласно требованиям, выдвигаемым армией, а кто принимал решение – Гитлер, Генеральный штаб или управление вооружений главного командования сухопутных войск, – не имело значения. Не входила в нашу компетенцию и тактика боя, обсуждаемая обычно армейскими офицерами. В 1942 году Гитлер еще поощрял такие обсуждения; он терпеливо выслушивал возражения и так же спокойно выдвигал свои доводы, которые, однако, бывали решающими.

Поскольку в первом варианте «тигр» весил пятьдесят тонн, а по настоянию Гитлера его вес увеличили до семидесяти пяти тонн, мы решили спроектировать тридцатитонный танк, чье имя – «пантера» – должно было подчеркнуть его большую подвижность. Несмотря на легкость, он имел такой же двигатель, как «тигр», и, следовательно, мог развивать гораздо большую скорость. Однако не прошло и года, как Гитлер потребовал увеличить калибр пушек и навесить на танк столько брони, что в конце концов «пантера» стала весить сорок восемь тонн, почти столько же, сколько и «тигр» на начальной стадии разработки.

Пытаясь сбалансировать это странное превращение быстрой «пантеры» в медлительного «тигра», мы предприняли еще одно усилие – создать серию маленьких, легких, скоростных танков[134]. Чтобы умиротворить Гитлера, Порше взялся сконструировать супертяжелый танк весом более ста тонн. Естественно, такие машины можно было строить лишь в небольшом количестве. Для обеспечения секретности этого проекта новое чудовище получило кодовое название «Маус». Порше, перенявший от Гитлера пристрастие к супертяжелым танкам, время от времени докладывал фюреру о вражеских разработках в этой области. Однажды Гитлер вызвал к себе генерала Буле: «Я только что узнал, что у противника вот-вот появится танк с толщиной брони, далеко превосходящей все, чем располагаем мы. Есть ли у вас какая-либо документация? Если это правда, необходимо немедленно создать новое противотанковое орудие. Пробивная сила снаряда должна быть… Необходимо увеличить калибр или удлинить ствол. Короче говоря, мы должны отреагировать незамедлительно. Мгновенно»[135].

Таким образом, решения Гитлера приводили к большому количеству параллельных проектов и ко все более сложным проблемам комплектации. Одним из самых фатальных недостатков Гитлера было то, что он просто не понимал необходимости снабжения армии достаточным количеством запчастей[136]. Генерал Гудериан, генерал-инспектор танковых войск, часто говорил мне, что, имея достаточное количество запчастей, мы могли бы быстро ремонтировать танки и увеличивать свою боеспособность с гораздо меньшими затратами. Однако Гитлер настаивал на приоритете выпуска новых танков, который – при увеличении производства запчастей – следовало сократить на 20 процентов.

Генерал Фромм, как командующий армией резерва, был особенно озабочен некомпетентным планированием. Я несколько раз брал его с собой к Гитлеру, чтобы он мог высказать мнение военных. Фромм умел ясно излагать суть проблем, не пасовал перед вышестоящими и обладал дипломатическим тактом. Зажав коленями шпагу, положив ладонь на эфес, он излучал уверенность и энергию. Я по сей день уверен в том, что именно Фромм предотвратил несколько ошибочных решений, которые могли быть приняты в Ставке фюрера. Всего за несколько совещаний Фромм сумел укрепить свой авторитет, но и породил оппозицию. Против него выступили Кейтель, почувствовавший угрозу личному влиянию, и Геббельс, пытавшийся убедить Гитлера в том, что у Фромма весьма неблаговидное политическое прошлое. В конце концов Гитлер поссорился с Фроммом в вопросах формирования резервов и дал мне понять, что больше не хочет видеть Фромма на совещаниях.

Я много раз обсуждал с Гитлером программы вооружения армии. Его позиция была такова: чем больше я требую, тем больше получаю. И к моему изумлению, программы, которые мои промышленные эксперты считали невыполнимыми, в результате перевыполнялись. Авторитет Гитлера высвобождал резервы, которые никто прежде не принимал в расчет, однако начиная с 1944 года его проекты стали абсолютно нереалистичными, и все наши усилия по претворению их в жизнь были обречены на провал.

Мне часто казалось, что те длительные совещания по вопросам вооружений и военного производства Гитлер использовал как временное избавление от ответственности за ведение войны. Он сам признавался мне, что отдыхает на совещаниях, как когда-то во время наших дискуссий об архитектуре. Даже в кризисных ситуациях он посвящал подобным обсуждениям много часов, иногда отказываясь прерываться, даже когда его фельдмаршалы или министры настоятельно нуждались в разговоре с ним.

Наши совещания по техническим вопросам обычно объединялись с демонстрацией нового оружия, проводимой на ближайшем поле. Пока мы с Гитлером непринужденно общались, все должны были выстроиться на поле согласно рангу во главе с фельдмаршалом Кейтелем, начальником штаба Верховного главнокомандования (ОКВ). Гитлер особое внимание уделял соблюдению церемониала и даже несколько сотен метров до поля преодолевал в представительском лимузине. Я садился сзади. Прибыв на место, Гитлер выходил из автомобиля, и Кейтель представлял выстроившихся генералов и технический персонал.

Завершив ритуал, присутствующие быстро разбивались на группы. Гитлер карабкался на боевые машины по приготовленным для него складным лесенкам, беседовал со специалистами, вникая во все детали. Часто Гитлер и я с видом знатоков отпускали замечания типа «Какое элегантное дуло!» или «Какая великолепная форма у этого танка!», неуместно возвращаясь к терминологии, коей пользовались во время осмотра архитектурных макетов.

В ходе одной из таких инспекций Кейтель принял 7,5-сантиметровое противотанковое ружье за легкую полевую гаубицу. Гитлер смолчал, но на обратном пути пошутил: «Вы слышали? Про Кейтеля и противотанковое орудие? А ведь он генерал от артиллерии!»

В другой раз на ближайшем аэродроме выстроили множество образцов новейших самолетов, и Геринг решил самолично представить их Гитлеру. Штабисты снабдили своего шефа шпаргалкой, по порядку обозначив выставленные модели, их летные характеристики и другие технические данные. Только Герингу не сообщили, что один из образцов не успел прибыть вовремя, и с этого места рейхсмаршал, сверяясь со списком, все называл неправильно. Гитлер тут же заметил ошибку, но не подал виду.

В конце июня 1942 года я, как и все остальные, прочитал в газетах о начавшемся на востоке новом великом наступлении. В Ставке царило воодушевление. Каждый вечер главный адъютант Гитлера Шмундт отмечал для гражданского персонала продвижение наших войск на настенной карте. Гитлер торжествовал. Снова оказался прав он, а не генералы, выступавшие против генерального наступления и призывавшие перейти к обороне, ограничившись местными прорывами, дабы выпрямить линию фронта. Даже генерал Фромм воспрянул духом, хотя в начале операции сказал мне, что подобное наступление – роскошь, в данной ситуации непозволительная.

Левый фланг восточнее Киева все больше растягивался. Наши войска приближались к Сталинграду. Огромными усилиями удалось восстановить железнодорожное движение на захваченных территориях и обеспечить снабжение армий.

Всего через три недели после начала победного наступления Гитлер переехал в новую Ставку, расположенную близ украинского города Винница. Поскольку русские самолеты в небе практически не появлялись, а авиация западных союзников базировалась слишком далеко, даже опасавшийся бомбардировок Гитлер впервые не настаивал на строительстве особых бомбоубежищ. Вместо обычных бетонных зданий Ставка разместилась в разбросанных по лесу симпатичных блокгаузах.

Когда приходилось летать в новую Ставку, я использовал свободное время для поездок по окрестностям, а однажды посетил Киев. Сразу после Октябрьской революции большое влияние на русскую архитектуру оказывали авангардисты – Ле Корбюзье, Мей, Эль Лисицкий, но в сталинскую эпоху, в конце двадцатых, Россия вернулась к традиционному, классическому стилю. Например, киевский Дворец Советов вполне мог быть спроектирован прилежным студентом Академии изящных искусств. Я даже подумывал разыскать этого архитектора и воспользоваться его услугами в Германии. Киевский стадион, построенный в классическом стиле, украшали фигуры атлетов, похожие на античные скульптуры, но с трогательной застенчивостью одетые в купальные костюмы.

Один из самых знаменитых соборов Киева лежал в развалинах. Как мне сказали, взорвался размещенный в нем советский пороховой склад. Позже от Геббельса я узнал, что собор был взорван умышленно по приказу Эриха Коха, рейхскомиссара Украины, решившего уничтожить символ национальной гордости украинцев. Геббельс рассказал эту историю с раздражением; он был явно шокирован жестоким курсом, проводимым на оккупированных территориях Советского Союза. В то время украинцы еще были настроены столь миролюбиво, что я мог ездить на машине по густым лесам без охраны, а уже через полгода – из-за жестокости оккупационных властей – по всему региону орудовали партизаны.

В другой раз я съездил в индустриальный центр Днепропетровск. Более всего меня поразил недостроенный университетский комплекс, превосходящий все, что имелось в Германии, и не оставлявший никаких сомнений в намерении Советского Союза выйти в лидеры в области науки и техники. Я также посетил электростанцию в Запорожье, взорванную русскими. Огромной строительной бригаде пришлось не только отремонтировать плотину, но и установить новые турбины. Русские перед отступлением перекрыши подачу масла в работавшие на полном ходу турбины, механизмы без смазки раскалились и в конце концов истерлись, превратившись в бесполезную груду металлолома. Картина того, что может совершить один-единственный человек поворотом рычага, доставила мне немало бессонных часов, когда я узнал о намерении Гитлера превратить Германию в бесплодную пустыню.

Даже в Ставке Гитлер сохранил привычку трапезничать в кругу ближайших соратников. Но если в рейхсканцелярии за столом преобладала партийная униформа, то здесь фюрера окружали генералы и штабные офицеры. В отличие от роскошно обставленной столовой рейхсканцелярии эта скорее напоминала привокзальный ресторан провинциального городка: стены обшиты сосновыми досками, окна как в обычных казармах, длинный стол персон на двадцать, простые стулья. Гитлер занимал место у окна в центре стола, Кейтель садился напротив, почетные места слева и справа от фюрера предназначались для вечно сменявшихся посетителей. Как и прежде в Берлине, Гитлер нудно разглагольствовал на свои любимые темы, оставляя гостям роль молчаливых слушателей, однако он явно чувствовал себя скованно в присутствии людей, с которыми не был особенно близок и которые стояли выше его и по происхождению, и по образованию, и изо всех сил старался произвести на них впечатление[137]. Таким образом застольные беседы в Ставке фюрера были значительно интеллектуальнее разговоров в рейхсканцелярии.

В первые недели наступления мы восторженно обсуждали быстрое продвижение наших войск по южнорусским равнинам, но через два месяца лица обедающих стали печальными, да и Гитлер уже не был так самоуверен.

Да, наши войска заняли нефтяные промыслы Майкопа, передовые танковые колонны сражались вдоль Терека и пробивались к Астрахани и южной Волге по степному бездорожью, но наступление явно потеряло темп первых недель. Интендантские службы не поспевали за наступавшими армиями. Давно иссякли запчасти для танков, подходили к концу боеприпасы. Хуже того, ежемесячный выпуск вооружений не соответствовал нуждам столь крупномасштабного наступления – мы производили тогда в три раза меньше танков и в четыре раза меньше артиллерийских орудий, чем в 1944 году. Износ боевой техники на таких огромных расстояниях был колоссальным. По нормам испытательного полигона в Куммерсдорфе, гусеницы и двигатель тяжелого танка нуждаются в ремонте через каждые 650–800 километров.

Гитлер ничего этого не понимал. Он считал врага слишком слабым, неспособным оказать мало-мальски реальное сопротивление и гнал измученные немецкие армии к южным склонам Кавказа, в Грузию. Таким образом он отвлекал значительные силы от уже ослабленного острия наступления и направлял от Майкопа к Сочи. Эти войска, как предполагалось, должны были достичь Сухуми по узкой приморской дороге. Гитлер полагал, что если основной удар нанести здесь, то территории к северу от Кавказского хребта неизбежно отпадут к нам.

Однако войска были измотаны и не могли больше наступать, несмотря на грозные приказы Гитлера. На оперативных совещаниях Гитлеру показывали аэрофотоснимки непроходимых ореховых зарослей вокруг Сочи, а начальник штаба Гальдер предупреждал, что русские легко могут блокировать приморскую дорогу, взорвав крутые горные склоны, и в любом случае дорога слишком узка для наступления крупных соединений. На Гитлера все эти доводы впечатления не производили:

«Эти трудности можно преодолеть, как и любые другие! Сначала мы должны захватить дорогу. Тогда откроется путь на равнины южнее Кавказа. Там мы легко развернем наши армии и создадим базы снабжения. А через год или два мы начнем наступление в подбрюшье Британской империи. Минимальными усилиями мы сможем освободить Персию и Ирак. Население Индии восторженно встретит наши дивизии».

В 1944 году, инспектируя полиграфические предприятия, мы обнаружили, что одна из лейпцигских типографий огромными тиражами печатает для ОКВ персидские карты и разговорники. Контракт заключили и потом благополучно о нем забыли.

Даже я, непрофессионал в военном деле, понимал, что наше наступление захлебнулось. Затем поступило сообщение о том, что отряд немецких горных стрелков покорил гору Эльбрус высотой 5600 метров, главный пик Кавказа, окруженный огромными ледниками, и водрузил на вершине немецкий военный флаг. Безусловно, эту акцию можно было рассматривать лишь как рискованное приключение группы альпинистов-энтузиастов[138]. Мы могли понять их чувства, но военного значения эта акция не имела. Я часто видел Гитлера в ярости, но редко он так выходил из себя, как в тот момент, когда поступил этот рапорт. В течение нескольких часов он буйствовал так, словно эта маленькая вольность сорвала план всей военной кампании. И несколько дней спустя он продолжал ругать «чокнутых скалолазов», которых «следует предать военному трибуналу»: в разгар войны они играют в свои идиотские игры, возмущенно восклицал Гитлер, лезут на идиотскую вершину, хотя он приказал сосредоточить все усилия на Сухуми. Вот, мол, наглядный пример того, как исполняются его приказы.

Неотложные дела заставили меня вернуться в Берлин, а через несколько дней был смещен главнокомандующий дислоцированной на Кавказе группой армий, хотя его решительно отстаивал сам Йодль. Недели две спустя, вернувшись в Ставку, я обнаружил, что Гитлер успел рассориться и с Кейтелем, и с Йодлем, и с Гальдером. Он отказался подавать им руку и обедать с ними за общим столом. Отныне и до самого конца войны еду ему подавали в личный бункер, куда он изредка приглашал избранных гостей. Гитлер так никогда и не восстановил близких отношений со своими соратниками-военными.

Послужило ли тому причиной неудачное наступление, на которое Гитлер возлагал так много надежд, или он впервые почувствовал, что наступил перелом? Или он не хотел сидеть за одним столом со своими офицерами потому, что не был теперь неуязвимым лидером военного и мирного времени, но человеком, планы которого провалились? Или иссякли идеи, которые он нудно развивал перед своими сотрапезниками? А может быть, ему показалось, что он теряет силу своего магического воздействия на людей.

Кейтель несколько недель слонялся с горестным видом и демонстрировал величайшую преданность, так что Гитлер вскоре начал обращаться с ним более дружелюбно. Отношения с Йодлем, который, как обычно, оставался равнодушным к капризам Гитлера, тоже более-менее наладились. А вот генералу Гальдеру, начальнику штаба главного командования сухопутных войск пришлось уйти. Гальдер был спокойным и немногословным человеком. Вечно подавляемый грубым напором Гитлера, он производил жалкое впечатление. Его преемник Курт Цайтцлер был полной его противоположностью: прямолинейный, бесчувственный, громогласный. Он был типичным служакой, не приученным к независимому мышлению, и несомненно олицетворял тип начальника штаба, более всего импонировавший Гитлеру: «Надежный помощник, который не станет размышлять над моими приказами, а со всей энергией бросится их исполнять». Вероятно, поэтому Гитлер и не стал искать замену в рядах высших генералов. Цайтцлер, до того времени не занимавший высоких постов, перескочил сразу через два звания.

Назначив нового начальника штаба, Гитлер разрешил мне – на тот момент единственному из гражданских лиц – принимать участие в оперативных совещаниях[139]. Я воспринял это как доказательство его удовлетворенности моей деятельностью – а у него были на то основания, ибо выпуск вооружений постоянно увеличивался. Однако я вряд ли удостоился бы этой чести, если бы думал, что мое присутствие может угрожать его авторитету, ведь мои возражения часто вызывали жаркие споры. Стало быть, время смятения кончилось – Гитлер снова чувствовал себя неуязвимым.

Каждый день около полудня начиналось оперативное совещание, длившееся от двух до трех часов. Сидел только Гитлер – в простом кресле с плетеным сиденьем. Остальные участники совещания – адъютанты, офицеры штаба ОКВ и Генерального штаба сухопутных войск, офицеры связи военно-воздушных сил, флота и войск СС – стояли вокруг стола, на котором расстилались карты. По большей части это были молодые приятные люди в чине полковника или майора. Вместе с ними стояли Кейтель, Йодль и Цайтцлер. Иногда приезжал Геринг. В виде исключения, а может, принимая во внимание его тучность, Гитлер приказывал принести для рейхсмаршала табурет, на котором тот и сидел рядом с шефом.

Карты освещались настольными лампами на длинных гибких кронштейнах. Вначале обсуждался Восточный театр военных действий. На длинном столе перед Гитлером расстилали склеенные вместе три или четыре стратегические карты, каждая размером примерно 1,5 на 2,5 метра. На картах были отмечены все события предыдущего дня, каждое продвижение, даже патрули, и почти каждая деталь объяснялась начальником Генерального штаба. Карты постепенно передвигались по столу, чтобы Гитлер всегда видел комментируемый сектор. Еще дольше обсуждались более важные события. Гитлер замечал любые изменения, произошедшие за сутки. Одна только подготовка к этим совещаниям отнимала у начальника штаба и его офицеров кучу времени, а ведь у них были и более важные дела. Меня, непрофессионала, всегда поражало, как по ходу доклада Гитлер то и дело меняет дислокацию войск, двигая взад-вперед дивизии, или углубляется в мельчайшие детали.

В 1942 году Гитлер еще воспринимал новости об отступлениях весьма спокойно. А может, уже проявлялась его будущая апатия. Во всяком случае, он не выказывал никаких признаков отчаяния и по-прежнему как будто был полон решимости поддерживать образ непревзойденного военного правителя, чье самообладание ничто не может поколебать.

Гитлер неоднократно подчеркивал, что опыт, полученный в окопах Первой мировой войны, позволяет ему проникнуть в суть военной политики гораздо глубже, чем всем его военным советникам, прошедшим школу Генерального штаба, и отчасти он был прав. Однако, по мнению многих офицеров, «окопная перспектива» искажала его представление о процессе руководства армиями, и знание мелких деталей, необходимое для капрала, только мешало Гитлеру-полководцу. Генерал Фромм сформулировал в присущей ему лаконичной манере, что штатский, выступающий в роли главнокомандующего, возможно, имеет какие-то преимущества перед всеми другими, но капрал, тем более никогда не воевавший на востоке, не в силах понять особые проблемы ведения военных действий в этой части света.

Гитлер применял политику латания дыр, причем в самом узком ее понимании. К тому же на результат его действий обычно оказывал влияние тот факт, что природу любой местности невозможно адекватно представить по картам. Например, в начале лета 1942 года он лично приказал бросить в бой первые шесть «тигров». Как обычно, ожидалось, что новое оружие изменит ход сражения. Гитлер расписывал нам, как советские противотанковые ружья калибром 7,7 сантиметра, легко пробивавшие лобовую броню танков «Pz-IV» даже на значительном расстоянии, будут тщетно стрелять по «тиграм», пока не будут смяты их гусеницами. Штабисты возражали: выбранная Гитлером местность не позволит осуществить тактическое развертывание танков, так как по обе стороны дороги простираются болота. Гитлер отвергал эти возражения, не категорично, но с видом превосходства. Итак, первые «тигры» бросились в атаку. Все в напряжении ожидали результатов, и я тоже был встревожен, ибо премьера начиналась без генеральной репетиции. Русские хладнокровно пропустили наши танки через позиции противотанковых батарей и прямой наводкой ударили по первой и последней машине. Оставшиеся четыре танка не могли двинуться ни назад, ни вперед, обходному маневру мешали прилегающие болота, и вскоре со всеми «тиграми» было покончено. Гитлер никак не прокомментировал этот эпизод и больше о нем никогда не вспоминал.

О ситуации на Западном фронте, где бои тогда шли в основном в Африке, докладывал генерал Йодль. И тут Гитлер старательно вникал во все мелочи. Его сильно раздражал Роммель, часто присылавший удивительно расплывчатые донесения об оперативной обстановке. Другими словами, Роммель по несколько дней скрывал от Ставки истинное положение дел, надеясь сразу доложить о коренном переломе. Гитлеру Роммель нравился, но его поведение вызывало бурное негодование.

Строго говоря, Йодль – как начальник штаба оперативного руководства вермахта – должен был координировать боевые действия на всех театрах войны, однако Гитлер, взяв на себя эту задачу, фактически ее игнорировал. Сфера полномочий Йодля оказалась неопределенной, но, чтобы делать хоть что-то, его персонал принял на себя независимое руководство некоторыми фронтами. В конце концов в армии образовалось два конкурирующих Генеральных штаба, а Гитлер, обожавший спорные ситуации, выступал в качестве третейского судьи. Чем критичнее становилась ситуация, тем яростнее оба штаба боролись за передислокацию дивизий с востока на запад и наоборот.

За обсуждением «оперативной обстановки» следовали доклады о «ситуации в воздухе и на море» за последние сутки. Как правило, офицеры связи или адъютанты соответствующих родов войск, но не сам главнокомандующий, коротко докладывали о налетах на Англию, бомбардировках немецких городов и достижениях немецкого подводного флота. В сфере воздушной и морской войны Гитлер предоставлял своим главнокомандующим свободу и по меньшей мере в тот период вмешивался в их действия довольно редко и только в качестве советчика.

К концу совещания Кейтель представлял Гитлеру на подпись различные документы. По большей части то были вызывавшие насмешки и опасения «директивы прикрытия», то есть приказы, избавлявшие самого Кейтеля или кого-то другого от возможных упреков Гитлера. Тогда я называл эту процедуру вопиющим злоупотреблением подписью Гитлера, поскольку таким образом несовместимым планам придавалась форма приказов, создававших неразбериху и неразрешимые противоречия.

Из-за сосредоточения столь большого количества людей в относительно маленьком пространстве в помещении становилось душно, что быстро утомляло и меня, и многих других. Хотя была установлена вентиляционная система, Гитлер полагал, что она создает «избыточное давление», вызывающее головные боли и головокружение. Поэтому вентиляцию включали лишь до и после оперативного совещания. В самую хорошую погоду окно обычно оставалось закрытым, и даже днем шторы не раздвигали. Из-за всего этого воздух всегда был спертым.

Я предполагал, что на совещаниях царит уважительная тишина, и был удивлен тем, что свободные от доклада офицеры непринужденно, правда, негромко разговаривают друг с другом. Частенько, не обращая внимания на присутствие Гитлера, офицеры усаживались на стулья в глубине комнаты. Постоянный шумовой фон нервировал меня, но Гитлер раздражался, если только посторонние разговоры становились слишком громкими и возбужденными. В таких случаях он неодобрительно поднимал голову, и шум тут же стихал.

Примерно с осени 1942 года стало почти невозможно возражать Гитлеру по важным вопросам, разве что очень осмотрительно. Правда, Гитлер еще терпел возражения со стороны редких посетителей Ставки, но ни в коем случае не от своего постоянного окружения. Когда же он сам пытался убедить кого-то в своей правоте, то прибегал к пространным, общим рассуждениям, не давая оппоненту возможности вставить хоть слово. Если противоположное мнение высказывалось в ходе обсуждения, Гитлер обычно ловко обходил спорный момент, откладывая разъяснения до следующего совещания. Он полагал, что командующие стесняются отказываться от своей точки зрения перед лицом подчиненных, а может, ожидал, что его величие и убежденность лучше сработают в разговоре тет-а-тет. Однако его чары вряд ли распространялись по телефонным проводам, и, вероятно, поэтому он испытывал стойкую неприязнь к ведению важных переговоров по телефону.

Поздно вечером проводилось еще одно оперативное совещание, на котором один из младших офицеров Генерального штаба ОКХ наедине докладывал Гитлеру об изменениях на фронтах за последние несколько часов. Если мне предстояло ужинать с Гитлером, то он иногда брал меня с собой. Несомненно, на этих вечерних совещаниях Гитлер чувствовал себя гораздо непринужденнее, к чему располагала неформальная обстановка.

Безусловно, большую часть вины за то, что Гитлер все больше верил в свои сверхъестественные способности, следует возложить на его ближайшее окружение. Эту игру затеял еще фельдмаршал Бломберг, первый и последний военный министр, обожавший превозносить непревзойденный стратегический талант Гитлера. Даже более сдержанный и скромный человек, на которого постоянно обрушивается поток восхвалений, может потерять всякую способность к самокритике.

В полном соответствии со своей природой Гитлер предпочитал искать совета у тех, кто видел ситуацию еще более оптимистично и заблуждался еще больше, чем он сам. И таким советчиком часто оказывался Кейтель. Когда большинство офицеров реагировало на решения Гитлера многозначительным молчанием, именно Кейтель спешил высказаться в поддержку шефа. Постоянно находясь рядом с Гитлером, Кейтель полностью подпал под его влияние. Из честного, уважаемого генерала он превратился в подобострастного льстеца, начисто лишенного интуиции. В сущности, Кейтель ненавидел собственную слабость, но безнадежность любых споров с Гитлером в конце концов довела его до того, что он даже не пытался сформулировать собственное мнение. Правда, если бы он попытался возражать и упорно настаивать на своей точке зрения, его просто заменили бы другим «кейтелем».

В 1943–1944 годах, когда Шмундт, главный адъютант фюрера и (с сентября 1944 года) начальник управления личного состава главного командования сухопутных войск, попытался вместе со своими сторонниками заменить Кейтеля гораздо более волевым фельдмаршалом Кессельрингом, Гитлер заявил, что не может обойтись без Кейтеля, поскольку он ему «предан как собака». Вероятно, именно такие люди были необходимы Гитлеру, и Кейтель идеально соответствовал представлениям Гитлера о ближайшем окружении.

Генерал Йодль редко открыто возражал Гитлеру, он действовал дипломатично: обычно не выражал свое мнение сразу, обходя таким образом щекотливые вопросы, но позже пытался убедить Гитлера уступить или даже полностью изменить уже принятое решение. Иногда его суждения относительно Гитлера показывали, что он сохранил способность беспристрастной оценки фюрера.

Подчиненные Кейтеля, такие, как, например, его заместитель генерал Барлимонт, вели себя не смелее своего начальника, ибо Кейтель никогда не защищал их от гнева Гитлера. Правда, время от времени они пытались исправить очевидно абсурдные приказы, добавив в них без ведома Гитлера мелкие оговорки. Подчиняясь человеку, столь покорному и нерешительному, как Кейтель, штабистам ОКВ часто приходилось выискивать самые невероятные окольные пути для достижения своих целей.

Покорность генералов, возможно, отчасти объяснялась их постоянной усталостью. Рабочий распорядок Гитлера совершенно не совпадал с нормальным распорядком штаба Верховного главнокомандования. В результате генералам редко удавалось выспаться. Их физическое перенапряжение в течение длительного времени, вероятно, влияло на ход событий гораздо сильнее, чем принято полагать. И при неформальном общении Кейтель и Йодль производили впечатление измученных, выдохшихся людей. Чтобы влить свежую кровь в окружение фюрера, я надеялся ввести в Ставку – кроме Фромма – своего друга фельдмаршала Мильха. Я стал брать его с собой в Ставку, якобы для отчетов о деятельности управления централизованного планирования. Несколько раз все прошло хорошо, и Мильх добился одобрения своей программы по выпуску истребителей вместо запланированной серии тяжелых бомбардировщиков, как вдруг Геринг запретил ему посещать Ставку.

В конце 1942 года и Геринг казался изнуренным. Я обратил на это внимание, когда сидел с ним в павильоне, построенном на территории Ставки специально для его кратких визитов и обставленном гораздо шикарнее скромного бункера Гитлера. Неожиданно Геринг уныло произнес: «Нам повезет, если Германия после войны сможет сохраниться в границах 1933 года». Он тут же спохватился и попытался смягчить свое замечание банальными выражениями уверенности в нашей победе, но у меня сложилось впечатление, что это пустые слова и он предчувствует приближение катастрофы.

Прибыв в Ставку фюрера, Геринг обычно удалялся на несколько минут в свой павильон, а генерал Боденшатц, его офицер связи при Гитлере, покидал оперативное совещание, чтобы, как мы предполагали, подробно осведомить шефа о спорных вопросах. Пятнадцать минут спустя Геринг являлся на совещание и с энтузиазмом поддерживал именно то мнение, которое Гитлер хотел навязать генералам. Гитлер обводил взглядом присутствующих и говорил: «Вот видите, рейхсмаршал придерживается того же мнения, что и я».

7 ноября 1942 года я сопровождал Гитлера в Мюнхен в его личном поезде. Подобные путешествия давали мне прекрасную возможность посвятить Гитлера в насущные, но требующие длительного обсуждения вопросы производства вооружений. Поезд был оснащен радиосвязью, телетайпом и телефонным коммутатором. В тот раз с нами ехали Йодль и несколько офицеров Генерального штаба.

Атмосфера была напряженной. Мы уже сильно опаздывали, так как на каждой большой станции надолго останавливались, чтобы подсоединить телефонный кабель к железнодорожной телеграфной системе и получить самые свежие донесения. Это было важно, так как с раннего утра мощная армада транспортных судов западных союзников в сопровождении военных кораблей двигалась через Гибралтарский пролив в Средиземное море.

В первые годы правления Гитлер имел привычку на всех остановках показываться народу из окна своего поезда. Теперь он, казалось, не желал столкновений с внешним миром: шторы на окнах, выходящих к вокзалу, обязательно опускались. Поздно вечером мы с Гитлером сидели в вагоне-ресторане, обшитом панелями из красного дерева. Обеденный стол украшали элегантные серебряные столовые приборы, хрусталь, дорогой фарфор и букеты цветов. За обильным ужином никто из нас сперва не заметил товарный поезд, остановившийся на заднем пути. Из вагона для перевозки скота на поглощавших ужин людей таращились оборванные, изголодавшиеся немецкие солдаты, среди которых были и раненые. Заметив в паре метров от себя эту мрачную картину, Гитлер вздрогнул и, даже не поприветствовав солдат, приказал лакею задернуть шторы. Вот так во второй половине войны прошла встреча Гитлера с простыми фронтовиками, такими, каким когда-то был он сам.

На каждой станции по всему пути следования нам передавали донесения авиаразведки о все большем количестве миновавших Гибралтар и идущих по Средиземному морю на восток судов. «Это величайшая десантная операция в истории человечества», – уважительно заявил Гитлер. Может быть, его обуяла гордость при мысли о том, что он явился причиной столь величественного мероприятия. До следующего утра десантный флот стоял севернее марокканского и алжирского побережья.

Ночью Гитлер выдвинул несколько различных предположений столь загадочного поведения противника, но самым вероятным объяснением ему казалось то, что это операция по широкомасштабному обеспечению всем необходимым англо-американских соединений, теснивших Африканский корпус Роммеля. Вот и ответ на вопрос, почему корабли держатся вместе, заключил Гитлер: они собираются пройти через узкий пролив между Сицилией и Африкой под прикрытием темноты, защищающей их от нашей авиации. Или же – и эта вторая версия больше соответствовала его склонности к рискованным военным операциям: «Сегодня вечером противник высадится в Центральной Италии, где не встретит никакого сопротивления. Немецких войск там нет, а итальянцы просто разбегутся. В результате противник отрежет Северную Италию от Южной. И что тогда станется с Роммелем? Он будет быстро разгромлен. У него нет резервов, а доставлять ему боеприпасы, продовольствие и горючее мы не сможем».

Увлекшись рассуждениями о грандиозных военных операциях, которых так давно был лишен, Гитлер ставил себя на место противника: «Я бы сразу занял Рим и сформировал новое итальянское правительство. Или – и это третий вариант – я воспользовался бы этим огромным флотом для десанта в Южной Франции. Мы всегда вели себя слишком благородно. И вот каков результат! Там нет никаких укреплений и немецких войск. Мы совершили огромную ошибку, не оставив там гарнизоны. Правительство Петена, без сомнения, не окажет никакого сопротивления». Временами он словно забывал, что все эти войска угрожают именно ему.

Догадки Гитлера были далеки от реальности. Ему даже в голову не пришло, что целью столь грандиозной десантной операции не обязательно должен быть внезапный удар. Высадить войска на безопасных участках, откуда они смогут методично, без ненужного риска развернуть наступление, – подобная стратегия была чужда Гитлеру. Однако в ту ночь он ясно понял одно: второй фронт из иллюзии превращался в реальность.

Наутро войска западных союзников хлынули в Северную Африку, и, несмотря на это, Гитлер не отменил свою речь в память неудавшегося путча 1923 года. Я по сей день помню, как был шокирован тогда. Вместо того чтобы хоть как-то обрисовать тяжесть положения и призвать народ объединить усилия в борьбе, он прибегнул к привычной риторике: «Мы уверены в нашей победе!.. Они полные идиоты (и это о противнике, которому лишь накануне воздавал должное!), если думают, что смогут когда-нибудь разгромить Германию… Мы не погибнем; следовательно, погибнут они».

Поздней осенью 1942 года на одном из оперативных совещаний Гитлер торжественно объявил: «Русские уже посылают в бой курсантов[140]. Это наглядное доказательство того, что их силы иссякают. Страна приносит в жертву будущее поколение офицеров, когда ничего другого не остается».

Несколько недель спустя, 19 ноября 1942 года, Гитлер, за пару дней до того удалившийся в Оберзальцберг, получил первые донесения о крупномасштабном зимнем наступлении русских. Наступление, которое через девять недель привело к капитуляции нашей сталинградской группировки, началось от города Серафимович[141].

После ожесточенной артподготовки крупные советские соединения прорвали позиции румынских дивизий. Вначале Гитлер пытался объяснить эту катастрофу и преуменьшить ее значение расплывчатыми замечаниями о низкой боеспособности своих союзников, однако вскоре советские войска начали теснить и немецкие дивизии. Фронт рушился.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.