Иерусалим Владимир Сотников, детский писатель, прозаик, автор многочисленных приключенческих повестей

Иерусалим

Владимир Сотников, детский писатель, прозаик, автор многочисленных приключенческих повестей

Владимир Сотников пишет всю жизнь, сколько себя помнит. Это не значит, что с самого детства он писал романы – но замечал, что мир подвержен его взгляду и просит творчества. Счастье для него – писать необходимые слова.

* * *

Это было вначале.

Перед тем, как я начал писать книгу об отце.

Иерусалим не давал мне даже одиночества, а я так ждал от него помощи.

Любой другой город обычно сразу окутывал меня именно одиночеством, и я как будто переступал внутри большого прозрачного шара. Шар катился, я шел внутри него, наблюдая чужую жизнь, думая о своей…

А здесь толпа людей поглотила меня, уличные торговцы одинаково спохватывались навстречу, суета сует…

Мне даже казалось, что старые камни стыдливо отворачиваются, не в силах подарить мне чувство, которое я пытался назвать про себя несколькими указующими словами – когда-то так же здесь…

Нет, не получалось у меня это почувствовать.

Много туристов, несмотря на зиму, и я один из них.

Не хватало пустоты.

Пустыни.

К этому времени отец мне все рассказал, но я как будто онемел. Я все знал, хотел написать, хотел сказать, и странным было мое молчание.

Я стоял у Стены Плача, выбирая свою главную просьбу.

«Дай сказать, Господи!» – написал я в своей записке.

Помню, что точка восклицательного знака пробила листок…

Как тяжело мне было возвращаться в гостиницу. Как будто я умирал на ходу. И в номере время остановилось, я смотрел немигающими глазами в темное окно.

Тревога мира была передо мной, и я виноват во всем. Нет, не во всем, а в этой записке, понял я. Нельзя, нельзя требовать, никогда ничего нельзя требовать.

Я выбежал на улицу и оказался на острие какого-то ножа, который разрезал темноту.

Один, совершенно один – это было то одиночество, которого я добивался целый день в Иерусалиме.

Старые камни Старого города встретили меня на повороте Яффских ворот.

А вот и Стена.

Как будто специально для меня оставлены выступ и место для моей записки. Я понял, что принят. Понял, что на этот раз написал правильные слова. Перечитав их, засмеялся от радости освобождения.

«Господи, помоги сказать».

Без восклицательного знака.

«Господи, помоги мне сказать», – повторил я про себя, уже зная первые слова, которые напишу об отце.

Нарушил ли я сейчас тайну исповеди? Нет, не нарушил.

Нет тайн перед тайной.