БАРИН НАДЕВАЕТ БЕЛЫЕ ПЕРЧАТКИ

БАРИН НАДЕВАЕТ БЕЛЫЕ ПЕРЧАТКИ

На другой же день Стародубцев глядел окончательным волком. Даже сознание того, что где-то в джунглях третьей части «прорабатывается» его донос, не было достаточно для его полного удовлетворения.

Мой «рабочий кабинет» имел такой вид.

В углу комнаты табуретка. Я сижу на полу, на полене. Надо мною, на полках, вокруг меня на полу и передо мною на табуретке – все мои дела; их уже пудов пятьдесят. Пятьдесят пудов пестрой бумаги, символизирующей сорок пять тысяч человеческих жизней.

Проходя мимо моего «стола», Стародубцев с демонстративной небрежностью задевает табуретку ногой, и мои дела разлетаются по полу. Я встаю с окончательно сформировавшимся намерением сокрушить Стародубцеву челюсть. В этом христианском порыве меня останавливает голос Якименко:

– Так вот он где. Я оборачиваюсь.

– Послушайте, куда вы к чертям запропастились? Ищу его по всем закоулкам УРЧ. Не такая уж миниатюрная фигура. А вы вот где приткнулись. Что это? Вы здесь и работаете?

– Да, – уныло иронизирую я. – Юрисконсультский и планово-экономический отдел.

– Ну, это безобразие! Не могли себе стола найти?

– Да все уж разобрано.

– Tarde venientibus – поленья, – щеголевато иронизирует Якименко. Бывает и так, что – tarde venientibus – поленьями.

Якименко понимающим взором окидывает сцену – перевернутую табуретку, разлетевшиеся бумаги, меня, Стародубцева и наши обоюдные позы и выражения лиц.

– Безобразие все-таки. Передайте Богоявленскому, что я приказал найти вам и место, и стул, и стол. А пока пойдемте ко мне домой. Мне с вами кое о чем поговорить нужно.

– Сейчас, я только бумаги с полу подберу.

– Бросьте. Стародубцев подберет. Стародубцев, подберите.

С искаженным лицом Стародубцев начинает подбирать. Мы с Якименко выходим из УРЧ.

– Вот идиотская погода, – говорит Якименко тоном, предполагающим мою сочувственную реплику. Я подаю сочувственную реплику. Разговор начинается, так сказать, в светских тонах; погода, еще о художественном театре начнет говорить.

– Я где-то слыхал вашу фамилию. Это не ваши книжки по туризму?

– Мои.

– Ну, вот. Очень приятно. Так что мы с вами, так сказать, товарищи по призванию. В этом году собираюсь по Сванетии.

– Подходящие места.

– Вы как шли? С севера? Через Донгуз-Орун?

Ну, чем не черные тюльпаны?

И так шествуем мы, обсуждая прелести маршрутов Вольной Сванетии. Навстречу идет начальник третьей части. Он почтительно берет под козырек. Якименко останавливает его.

– Будьте добры мне на шесть вечера машину. Кстати, вы знакомы?

Начальник третьей части мнется.

– Ну, так позвольте вас познакомить. Это наш известный туристский деятель, тов. Солоневич. Будет вам читать лекции по туризму. Это…

– Да, я уже имею удовольствие знать товарища Непомнящего.

Товарищ Непомнящий берет под козырек, щелкает шпорами к протягивает мне руку. В этой руке – донос Стародубцева, эта рука собирается поставить меня к стенке. Я тем не менее пожимаю ее.

– Нужно будет устроить собрание наших работников. Вольнонаемных, конечно. Тов. Солоневич прочтет нам доклад об экскурсиях по Кавказу.

Начальник третьей части опять щелкает шпорами.

– Очень будет приятно послушать.

На всю эту комедию я смотрю с несколько запутанным чувством.

…Приходим к Якименко. Большая чистая комната. Якименко снимает шинель.

– Разрешите, пожалуйста, товарищ Солоневич, я сниму сапоги и прилягу.

– Пожалуйста, – запинаюсь я.

– Уже две ночи не спал вовсе. Каторжная жизнь.

Потом, как бы спохватившись, что уж ему-то и в моем-то присутствии о каторжной жизни говорить вовсе уж не удобно, поправляется.

– Каторжная жизнь выпала на долю нашему поколению.

Я отвечаю весьма неопределенным междометием.

– Ну, что ж, товарищ Солоневич. Туризм – туризмом, но нужно и к делам перейти. Я настораживаюсь.

– Скажите мне откровенно. За что вы, собственно сидите?

Я схематически объясняю: работал переводчиком, связь с иностранцами, оппозиционные разговоры.

– А сын ваш?

– По форме – за то же самое. По существу – для компании.

– Н-да. Иностранцев лучше обходить сторонкой. Ну, ничего. Особенно унывать нечего. В лагере культурному человеку, особенно если с головой, не так уж плохо. – Якименко улыбнулся не без некоторого цинизма. – По существу не такая уж жизнь и на воле. Конечно, первое время тяжело. Но люди ко всему привыкают. И, конечно, восьми лет вам сидеть не придется. Я благодарю Якименко за утешение.

– Теперь дело вот в чем. Скажите мне откровенно, какого вы мнения об аппарате УРЧ?

Мне нет никакого смысла скрывать это мнение.

– Да, конечно. Но что поделаешь? Другого аппарата нет. Я надеюсь, что вы поможете мне его наладить. Вот вы вчера говорили об инструкциях низовым работникам. Я вас для этого, собственно говоря и побеспокоил. Сделаем вот что. Я вам расскажу, в чем заключается работа всех звеньев аппарата, а вы на основании этого напишете этакие инструкции. Так, чтобы было коротко и ясно самым дубовым мозгам. Пишите вы, помнится, недурно.

Я скромно склоняю голову.

– Но, видите ли, товарищ Якименко, я боюсь что на мою помощь трудно рассчитывать. Здесь пустили сплетню, что я украл и сжег несколько десятков дел, и я ожидаю…

Я смотрю на Якименку и чувствую, как внутри что-то начинает вздрагивать.

На лице Якименки появляется вчерашняя презрительная гримаса.

– Ах, это? Плюньте.

Мысли и ощущения летят стремительной путаницей. Еще вчера была почти полная безвыходность. Сегодня – плюньте. Якименко не врет, хотя бы потому, что врать у него нет никакого основания. Неужели, это в самом деле Шпигель? Папироска в руках дрожит мелкой дрожью. Я опускаю ее под стол.

– В данных условиях не так легко плюнуть. Я здесь человек новый.

– Чепуха все это. Я этот донос… это дело видал. Сапоги в смятку. Просто Стародубцев пропустил все сроки, запутался и кинул все печку. Я его знаю. Вздор. Я это дело прикажу ликвидировать.

В голове становится как-то покойно и пусто. Даже нет особого облегчения. Что-то вроде растерянности.

– Разрешите вас спросить, товарищ Якименко, – почему вы поверили, что это вздор?

– Ну, знаете ли. Видал же я людей. Чтобы человек вашего типа, кстати и ваших статей, – улыбнулся Якименко, – стал покупать месть какому-то несчастному Стародубцеву ценой примерно… сколько это будет? Там, кажется, семьдесят дел. Да? Ну, так значит, в сумме лет сто лишнего заключения. Согласитесь сами, непохоже.

– Мне очень жаль, что вы не вели моего дела в ГПУ.

– В ГПУ – другое. Чаю хотите?

Приносят чай, с лимоном, сахаром и печеньем.

В срывах и взлетах советской жизни, где срыв – это смерть, а взлет – немного тепла, кусок хлеба и несколько минут сознания безопасности, я сейчас чувствую себя на каком-то взлете, несколько фантастическом.

Возвращаюсь в УРЧ в каком-то тумане. На улице уже темновато. Меня окликает резкий, почти истерический, вопросительный возглас Юры:

– Ватик? Ты?

Я оборачиваюсь. Ко мне бегут Юра и Борис. По лицам их я вижу, что что-то случилось. Что-то очень тревожное.

– Что, Ва, выпустили?

– Откуда выпустили?

– Ты не был арестован?

– И не собирался, – неудачно иронизирую я.

– Вот, сволочи! – с сосредоточенной яростью и вместе с тем с каким-то мне еще не понятным облегчением говорит Юра. – Вот, сволочи!

– Подожди, Юрчик, – говорит Борис. – Жив, и не в третьей части, и слава Тебе, Господи. Мне в УРЧ Стародубцев и прочие сказали, что ты арестован самим Якименкой, начальником третьей части и патрулями.

– Стародубцев сказал?

– Да.

У меня к горлу подкатывает острое желание обнять Стародубцева и прижать его так, чтобы и руки и грудь чувствовали, как медленно хрустит и лопается его позвоночник. Что должны были пережить и Юра и Борис за те часы, что я сидел у Якименки, пил чай и вел хорошие разговоры?

Но Юра уже дружественно тычет меня кулаком в живот, а Борис столь же дружественно обнимает меня своей пудовой лапой. У Юры в голосе слышны слезы. Мы торжественно в полутьме вечера целуемся, и меня охватывает огромное чувство и нежности и уверенности. Вот здесь два самых моих близких и родных человека на этом весьма неуютно оборудованном земном шаре. И неужели же мы, при нашей спайке, при абсолютном «все за одного, и один за всех» пропадем? Нет, не может быть. Нет, не пропадем!

Мы тискаем друг друга и говорим разные слова, милые, ласковые и совершенно бессмысленные для всякого постороннего уха, наши семейные слова. И как будто тот факт, что я еще не арестован, что-нибудь предрешает для завтрашнего дня; ведь, ни Борис, ни Юра о якименковском «плюньте» не знают еще ничего. Впрочем, здесь действительно carpe diem: сегодня живы и то слава Богу.

Я торжественно высвобождаюсь из братских и сыновних тисков и столь же торжественно провозглашаю.

– А теперь, милостивые государи, последняя сводка с фронта победы – Шпигель.

– Ватик, всерьез? Честное слово?

– Ты, Ва, в самом деле, не трепли зря нервов, – говорит Борис.

– Я совершенно всерьез. – и я рассказываю весь разговор с Якименкой.

Новые тиски, и потом Юра тоном полной непогрешимости говорит:

– Ну, вот. Я ведь тебя предупреждал. Если совсем плохо, то Шпигель какой-нибудь должен же появиться, иначе как же.

Увы, со многими бывает и иначе.

…Разговор с Якименкой, точно списанный со страниц Шехерезады, сразу ликвидировал все: и донос и третью часть и перспективы – или стенки или побега на верную гибель, активистские поползновения и большую часть работы в урчевском бедламе.

Вечерами вместо того, чтобы коптиться в махорочных туманах УРЧ, я сидел в комнате Якименки, пил чай с печеньем и выслушивал якименковские лекции о лагере. Их теоретическая часть в сущности ничем не отличалась от того, что мне в теплушке рассказывал уголовный коновод Михайлов. На основании этих сообщений я писал инструкции. Якименко предполагал издать их для всего ББК и даже предложить Гулагу. Как я узнал впоследствии, он так и поступил. Авторская подпись была, конечно, его. Скромный капитал своей корректности и своего печенья он затратил не зря.