Как все начиналось?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Как все начиналось?

Ораторы должны всегда предлагать самое лучшее, а не самое легкое.

Демосфен

Сейчас принято представлять вторую половину 30-х годов как время сплошной шизофренической погони за «врагами народа». Однако если взять в руки советские газеты того времени, то испытываешь некоторое разочарование. Поскольку ничего подобного там нет. А ведь газета, наряду с радио, была тогда основным средством массовой информации.

Август 1936 года, канун первого «московского процесса», с которого, как считается, и начались репрессии. Берем «Правду» и «Известия», задававшие идеологический тон. Это газеты мирной страны — и газеты, кстати, очень хорошие, ни одна из нынешних до их уровня не дотянется даже в прыжке.

Две темы занимают особое место по объему материалов — обсуждение проекта Конституции и испанские события (обсуждение, кстати, толковое, с множеством предложений). Много написано про знаменитый перелет Чкалова, Байдукова и Белякова. Основные темы? Производство, сельское хозяйство, статья академика Тарле о выборах на Западе, фельетоны, материалы с мест, многие из них — критические, и критика достаточно жесткая.

О процессе начинают говорить за два дня до его старта. Пока он идет, печатают документы, выдержки из стенограммы, отклики и резолюции митингов и собраний по стране. Однако с окончанием процесса — все, как отрезало. Снова мирная жизнь.

То есть говорить о «тридцать седьмом годе», как следствии некоего «помрачения общества», не приходится. Не бывает такого помрачения, которое не отразилось бы в средствах массовой информации — если не в содержании публикаций, то хотя бы в их духе. Что же касается «писем трудящихся» с проклятиями в адрес «врагов народа», то понять их вполне можно. Жизнь налаживается наконец, потихоньку начинает расти благосостояние — а тут эти со своими заговорами. В общем, нормальные реакции нормальных людей.

В партии ситуация несколько иная. Вся послереволюционная советская история была одними сплошными кампаниями, переходящими друг в друга и слившимися в одну большую мегакампанию по строительству социализма. Впрочем, без этого нельзя было. Без этого никогда бы мы не совершили того, что совершили, не пробежали полувековой путь за десять лет. В режиме нормальной жизни такое невозможно в принципе. Потому «цивилизованный мир» и не верил репортажам из СССР, что такие преобразования и такие темпы не укладывались в представления о возможном. Но для этого приходилось держать народ, особенно молодежь, в режиме постоянного напряжения всех сил, и мотором этого напряжения была партия. Партийцы крутили динамо-машину и, соответственно, сами в первую очередь подпадали под собственную пропаганду. Меньше — вверху, больше — внизу, где бушевало то, что в 30-е годы называлось «перегибами».

Впрочем, в отличие от времен брежневских и нынешних, Сталин лишь говорил, что «лес рубят — щепки летят», а на самом деле борьбе с произволом уделялось куда больше сил, чем в брежневские времена, когда человеку негде было искать защиты (о нынешних я уж и не говорю: громогласно провозгласив «права человека», государство постаралось максимально переложить на плечи этого человека заботу об обеспечении этих прав).

За примерами далеко ходить не надо. Историк Вадим Роговин, настроенный чрезвычайно антисталински, в книге «1937» пишет:

«29 августа в «Известиях» была помещена заметка… "Разоблаченный враг" — о директоре завода «Магнезит» (Челябинская область) Табакове, исключенном из партии за "пособничество и покровительство расстрелянному троцкисту — террористу Дрейцеру", работавшему до ареста заместителем Табакова. Спустя два дня ЦК отменил решение партийной организации завода и одобрил решение редакции «Известий» об освобождении от работы ее челябинского корреспондента "за сообщение без проверки данных о т. Табакове, взятых из местной газеты"».

«31 августа Политбюро приняло постановление о работе Днепропетровского обкома ВКП(б), в котором, в частности, были взяты под защиту от необоснованного зачисления в пособники троцкистов директор Криворожского металлургического комбината Весник и его заместитель Ильдрым. Как сообщил на февральско-мартовском пленуме Молотов, Политбюро дало "специальную телеграмму, осаживающую Днепропетровский обком по части… т. Весника, которого чуть-чуть не расстреляли в августе"» [Роговин В. 1937. М., 1996. С. 95.]. Секретарь Криворожского горкома поплатился за эту историю местом.

Борьба с низовой «супербдительностью» время от времени выплескивалась и в «Правду». 3 сентября попало «Известиям». Небольшая, но хлесткая заметка «О трусливом секретаре и безответственном журналисте» стоит того, чтобы привести ее полностью.

«Болтливость, безответственность и отсутствие проверки — все эти качества присущи людям поверхностным, несерьезным и легкомысленным. Если такой человек работает в газете, да к тому же в центральной, то он может принести немало вреда. Белявский, корреспондент газеты «Известия», не первый год работает журналистом и, казалось бы, должен знать, что прежде чем написать, надо досконально проверить все факты. Это тем более необходимо, когда речь идет о политической квалификации человека.

29 августа этот самый Белявский напечатал в «Известиях» корреспонденцию о врагах и гнилых либералах в некоторых писательских организациях. В этой заметке он сообщил, что "критическим отделом журнала (речь идет о журнале "Октябрь") до последней минуты заведывала троцкистка Войтинская". Откуда взял Белявский, что Войтинская троцкистка? Какие были у него основания зачислять человека в разряд отъявленных врагов народа, продажных агентов фашизма?

Никаких оснований у Белявского не было. Просто ему вздумалось написать, что Войтинская — троцкистка, и он сделал это без зазрения совести, опозорив, ошельмовав человека в печати.

Оказывается, Войтинская никогда троцкисткой не была. Совсем недавно, 9 августа, она сама сообщила в партком Института литературы, что несколько раз была в доме троцкистки Серебряковой. Партийный коллектив Института литературы, не разобравшись толком, не вникнув в суть дела, немедленно исключил Войтинскую из партии. Секретарь парткома тов. Эльман полагает, что именно в подобных действиях заключается большевистская бдительность. Он даже не поинтересовался выяснить характер этих встреч и чем они были вызваны. Так могут поступать только люди, которые прежде всего стараются "перестраховать себя".

Из первичной организации дело Войтинской перешло к секретарю Фрунзенского райкома партии тов. Федосееву, и 29 августа, в день напечатания клеветнической корреспонденции Белявского, судьба Войтинской должна была решаться на бюро райкома. Вздорность обвинений была ясна уже на заседании, на котором выступил, в частности, тов. Панферов. Но секретарь райкома тем не менее отложил обсуждение этого вопроса и до сих пор Войтинская ходит с клеймом троцкистки. Федосеев уподобился в этом случае тем людям, которые при всех обстоятельствах вспоминают небезызвестное правило: "Как бы чего не вышло…"

Мы думаем, что Фрунзенский райком, не откладывая в долгий ящик, внимательно и обстоятельно разберется в деле Войтинской, решит вопрос о ее партийности и разъяснит тов. Эльману суть большевистской бдительности. Остается, однако, нерешенным вопрос о журналисте Белявском, так бесцеремонно и безответственно использовавшем страницы советской печати».

7 сентября рассказали историю похлеще. На сей раз досталось городу Ростову. В заметке говорится о работнике оргбюро центрального комитета профсоюза госторговли Гробере, который в 1927 году, будучи 17-летним юношей, допустил какие-то «колебания» по вопросу о троцкизме. В 1936 году его за десятилетней давности колебания исключили из партии. Но этим дело не ограничилось.

«На фабрике им. Микояна работают 19-летний брат и 17-летняя сестра Гробера. Они стахановцы, примерные комсомольцы. Но как только стало известно об исключении из партии их брата, секретарь комсомольского комитета Кузменко добивается исключения обоих Гроберов из комсомола. В заводской газете «Энтузиаст» сообщается, что комсомольская организация "изгнана из своих рядов остатки контрреволюционной сволочи Гробер".

В двух организациях города исключают из комсомола Аверина, Харикова, Грунфтера за то, что они в 1927 году состояли в одной комсомольской организации с Гробером и, по мнению этой организации, обязаны были «разоблачить» Гробера, но не сделали этого.

В третьей организации исключают из партии другого брата Гробера, члена бюро Кировского райкома комсомола. По мнению райкома, он обязан был знать о выступлении своего брата в 1927 году и разоблачить его.

Исключена из партии Половицкая за то, что она, работая председателем оргбюро профсоюза госторговли, не разоблачила Гробера.

Исключается из партии старая работница, коммунистка с 1920 года Гальперина. Она ручалась за Гробера при вступлении в партию и, значит, "помогала врагу пролезть в ряды партии".

…Работника рыбного треста Денисова исключают из партии только потому, что он в последние годы был товарищем Гробера.

Дело не ограничивается только исключением из партии и комсомола ни в чем не повинных людей. Руководители профсоюзных и хозяйственных организаций, дабы их кто-нибудь самих не упрекнул в пособничестве врагам, исключают этих людей из профсоюза, снимают с работы».

В тексте заметки нет ни слова осуждения, но называется она «Показная бдительность», и этого названия довольно, чтобы понять позицию газеты — а значит, и позицию Политбюро, которое непосредственно курировало «Правду».

Не все случаи, само собой, доходили до «верхов». Но которые доходили, те расследовались, и произвол карался беспощадно. А каждый такой газетный материал изучался, разбирался на партсобраниях и, по замыслу его организаторов, должен был служить руководством в практической работе.

Тем не менее в парторганизациях активно занимались поисками троцкистов. Естественно, их искали внутри ВКП(б), среди ее нынешних и бывших членов, поскольку «троцкизм» все-таки был течением в партии, а не английской масонской ложей. Сейчас общепринято думать, что этот процесс инициировался «сверху». То есть его не было, не было, и вдруг Сталин приказал — и процесс пошел.

Но давайте повернем проблему другой стороной и подумаем: а была у «верхов» возможность его сдержать? Была, говорите? А можно поинтересоваться: какая именно? Инициировать эти процессы не требовалось, они шли сами собой, стихийно, как результат многолетней борьбы с оппозицией. Ну рефлекс у ВКП(б) был такой: очередной «оппозиционный» скандал — очередная партийная «чистка». А вот для сдерживания нужно было иметь механизм. Ну и какой? У Сталина был один механизм: директива, то есть слово, основанное на авторитете ЦК и его собственном, большом, но не безграничном.

Хрущев одним ударом убил двух зайцев, когда говорил в докладе о всевластии Сталина. Во-первых, перевалил на него вину за репрессии, а во-вторых, создал иллюзию того, что сталинское слово было всесильно, то есть вождь мог при желании запустить и остановить любые процессы.

Да, оно и вправду было всесильным, сталинское слово — когда массы признавали его верным. А если не признавали — что тогда? Тоже всесильно?

А если все было не так?

Авторитет Иисуса Христа со сталинским несопоставим. Но даже в учении Иисуса люди слышат только то, что хотят слышать. Мне лично приходилось наблюдать, как этим учением обосновывали войну, шовинизм, «арийскую теорию», крепостное право, еврейские погромы… Это не говоря уже о казнях «без пролития крови» — то есть сожжении еретиков. Продолжать?

Если уж с Евангелием так поступают, то тем более в сталинских словах каждый слышал лишь то, что хотел слышать. Не буду далеко ходить, вот вам пример из нашего времени. Все тот же Вадим Роговин приводит цитату из сталинского выступления на февральско-мартовском пленуме ЦК, а затем ее трактует. Итак, цитата:

«Нельзя стричь всех под одну гребенку… Среди наших ответственных товарищей имеется некоторое количество бывших троцкистов, которые давно уже отошли от троцкизма и ведут борьбу с троцкизмом не хуже, а лучше некоторых наших уважаемых товарищей, не имевших случая колебаться в сторону троцкизма».

Казалось бы, все предельно ясно: здесь говорится, что нельзя преследовать человека за одну лишь прошлую принадлежность к оппозиции. Так?

А вот не спешите! Комментарий В. Роговина: «Этот тщательно продуманный пассаж преследовал двоякую цель:

1. Указать лицам, «колебавшимся» в прошлом, что условием их выживания является особая активность в поддержке и осуществлении расправ над своими бывшими единомышленниками.

2. Предупредить тех, которые "не имели случая колебаться в сторону троцкизма", что это не будет служить им индульгенцией, если они не примут активного участия в предстоящей чистке» [Роговин В. 1937. С. 267–268.].

Знаете… я сейчас скажу ужасную вещь. По природной тупости своей, не иначе, я склоняюсь к смешной и даже крамольной мысли: когда товарищ Сталин что-то изрекал, он имел в виду именно то, что говорил. Тут надо еще учитывать аудиторию, к которой он обращался. Аудитория была такая, что в переносном смысле понимала, наверное, только матерные выражения — и то потому, что по причине многолетней привычки попросту не задумывалась, куда именно посылает оппонента. Где уж там намекать, говорить одно, а иметь в виду другое… У Сталина была привычка свою мысль в головы попросту вдалбливать, пять раз повторить, поинтересоваться, дошло ли… а они ведь, мерзавцы, все равно не так поймут и черт знает как сделают!

Есть ли среди читателей хоть один руководитель чего бы то ни было, который со мной не согласится? [По этому поводу есть славный анекдот. Идет негр по пустыне, изнемогает. Вдруг видит кувшин. Поднял, перевернул, потер — а из кувшина вместо воды джинн вылезает. И говорит: «Исполню любые три твои желания». Негр рад, конечно: «Хочу быть белым, чтобы было много воды и много женщин». И сделал его джинн белым унитазом в женском туалете. Мораль: надо грамотно ставить технические задания.]

* * *

Тем не менее «чистка» все-таки инициировалась и «сверху». Сталин вел себя странно — незадолго до первого «московского процесса» [Август 1936 года. ] он вообще отправился на отдых в Сочи. То ли дистанцировался от происходящего, то ли его дистанцировали… а может, и по необходимости, поскольку здоровья был далеко не богатырского. И общался с товарищами по Политбюро в основном телеграммами. Но ведь были, кроме него, и другие деятели на советских просторах…

Свою лепту в раскручивание процесса внесли лидеры оппозиции. По правде сказать, их поведение ничего, кроме омерзения, не вызывает. 21 августа 1936 года Вышинский на процессе заявил: «Я считаю необходимым доложить суду, что мною вчера сделано распоряжение о начале расследования… в отношении Бухарина, Рыкова, Томского, Угланова, Радека и Пятакова, и в зависимости от результатов этого расследования будет Прокуратурой дан законный ход этому делу…» Один из названных, Михаил Томский, едва развернув газету с этим сообщением, тут же застрелился — единственный из всех, кто повел себя достойно. Скажите еще, что он был невиновен и покончил с собой исключительно от страха перед пытками — которые тогда, кстати, не применялись!

Другие вели себя иначе. По иронии судьбы, в тот же день двое из названных Вышинским отметились в печати по поводу процесса.

«Из зала суда… несет на весь мир трупным смрадом. Люди, поднявшие оружие против жизни любимых вождей пролетариата, должны уплатить головой за свою безмерную вину», — это Радек [Радек К. Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман — Троцкий. Известия. 1936. 21 августа.].

«После чистого, свежего воздуха, которым дышит наша прекрасная, цветущая социалистическая страна, вдруг потянуло отвратительным смрадом из этой политической мертвецкой. Люди, которые уже давно стали политическими трупами, разлагаясь и догнивая, отравляют воздух вокруг себя… Не хватает слов, чтобы полностью выразить свое негодование и омерзение. Это люди, потерявшие последние черты человеческого облика. Их надо уничтожать, как падаль…», — это Пятаков [Пятаков Ю. Беспощадно уничтожать презренных убийц и предателей. Правда. 1936. 21 августа.].

Впрочем, Пятаков заслуживает отдельного рассказа. Эта «жертва режима» отличилась совершенно особенным образом. В то время он был заместителем Орджоникидзе, наркома тяжелой промышленности. Еще в середине июля ему доверяли до такой степени, что даже назначили общественным обвинителем первого «московского» процесса, и он от всей души готовился к этой миссии (вот это была бы речь — куда там Вышинскому!). Однако незадолго перед этим была арестована его бывшая жена, и в ходе обыска в руки НКВД попала переписка Пятакова. Были и еще какие-то показания. 10 августа Ежов, тогда еще председатель КПК, ознакомил Пятакова с материалами следствия и сообщил о снятии с поста замнаркома. О последовавшей реакции Ежов, надо сказать, изрядно оторопевший, доложил Сталину следующее:

«Пятакова вызывал. Сообщил ему мотивы, по которым отменено решение ЦК о назначении его обвинителем на процессе троцкистско-зиновьевского террористического центра… Пятаков на это отреагировал следующим образом. Он понимает, что доверие ЦК к нему подорвано… Назначение его обвинителем рассматривал как акт огромного доверия ЦК и шел на это "от души"… Вносит предложение разрешить ему лично расстрелять всех приговоренных к расстрелу, в том числе и свою бывшую жену. Опубликовать это в печати. Несмотря на то, что я ему указал на абсурдность его предложения, он все же настойчиво просил сообщить об этом ЦК…»

Эту историю Сталин поведал на декабрьском пленуме ЦК. По-видимому, он и сам был несколько обескуражен подобной инициативой, потому что принялся зачем-то объяснять причины отказа. «Объявить — никто не поверит, что мы его не заставили это сделать. Мы сказали, что… никто не поверит, что вы добровольно пошли на это дело. Да и, кроме того, мы никогда не объявляли лиц, которые приводят приговоры в исполнение».

Радек же, судя по тому, что ему на втором процессе не вынесли высшей меры, попросту сдал все, что знал, и всех, кого знал.

Бухарин во время процесса был в отпуске. Едва вернувшись, сразу же написал письмо в Политбюро. «Что расстреляли мерзавцев — отлично: воздух сразу очистился». Кстати, ни одно из обвинений он не ставил под сомнение, кроме тех, где говорилось о нем самом. Тут «любимец партии» защищался отчаянно… впрочем, об этом написано уже много, стоит ли повторять?

То, что реабилитаторов не ставит в тупик такое поведение их подзащитных, говорит… да ни о чем оно не говорит! Ради выживания можно совершить любую подлость, свое существование можно оплатить любым числом чужих жизней — это почти официально декларированная советской, а вслед за ней и российской интеллигенцией мораль [По крайней мере, мне неоднократно приходилось сталкиваться с позицией, когда в этих кругах такое поведение понимается и не осуждается, и крайне редко — с обратной.]. Россия всегда славилась тем, что любую идею доводит до своего логического завершения. Так вот это — логическое завершение заботы о «правах человека». Блатной закон: умри ты сегодня, а я завтра!

Однако для нас эти люди малоинтересны. По своему положению «оппозиционеров» они уже ничего не решали и не определяли и в конечном итоге сошли с политической сцены еще до начала репрессий, хотя и внесли свой вклад в создание идеологии и фразеологии террора. Интересно, у кого из этих партийных «золотых перьев» позаимствовал Вышинский своих «бешеных собак»?

Ну да ладно, что мы все об оппозиционерах, прямо как общество «Мемориал» какое-то. Поговорим теперь о сторонниках «генеральной линии». Еще и еще раз напомню: партийная верхушка, за редким исключением, состояла из людей с дореволюционным партийным стажем, в крайнем случае это были выдвиженцы времен Гражданской войны. То есть либо члены радикальной, направленной на разрушение политической партии, либо, еще проще, комиссары военного времени. Все «р-революционеры», разрушители по психологическому типу, и все без исключения — «кровью умытые». О круге их интересов говорит декабрьский пленум ЦК, проходивший 4 и 7 декабря 1936 года.

В повестке пленума было два пункта. Первый — окончательное рассмотрение текста новой Конституции. Второй — доклад Ежова о троцкистских и правых организациях. Так вот: весь первый пункт занял чуть больше часа. Обсудили несколько маловажных поправок и на этом успокоились, без шума, без прений. Им это было попросту неинтересно. Кстати, и до того партийные деятели относились к работе над Конституцией с редкостным безразличием. Вдумаемся: государственная верхушка не интересуется переустройством того самого государства, которым она руководит! А просто никакая мирная работа, не связанная с борьбой, митинговой стихией, насилием, их не занимала.

Зато по второму вопросу… Вот тут кипели страсти!

На пленуме четко обозначилось разделение ЦК на две неравные группы: сталинцы и все остальные. Линия сталинской команды была предельно мягкой. Молотов, например, когда обсуждался вопрос о Бухарине и Рыкове, говорил: «Почему мы должны были слушать обвинение на процессе в августе месяце и еще оставлять Бухарина в редакции «Известии», а Рыкова в наркомсвязи? Не хотелось запачкать членов нашего Центрального Комитета, вчерашних товарищей. Только бы их не запачкать, только бы было поменьше обвиняемых». И снова, теперь уже об убийстве Кирова: «Мы были сверхосторожны — только бы поменьше было людей, причастных к этому террору…»

Запомним эту фразу на будущее: сталинцы были за то, чтобы к террору было причастно как можно меньше людей.

Сталин иной раз вообще посреди митингового пафоса устраивал откровенный цирк. Например: выступает Каганович, из его команды самый радикальный «борец».

«Каганович. В 1934 г. Зиновьев приглашает Томского к нему на дачу на чаепитие… После чаепития Томский и Зиновьев на машине Томского едут выбирать собаку для Зиновьева. Видите, какая дружба, даже собаку едут выбирать, помогает. (Сталин. Что за собака — охотничья или сторожевая?) Это установить не удалось. (Сталин. Собаку достали все-таки?) Достали. Они искали себе четвероногого компаньона, так как ничуть не отличались от него, были такими же собаками… (Сталин. Хорошая собака была или плохая, неизвестно? Смех). Это при очной ставке было трудно установить…»

Не мог же Сталин открыто сказать члену Политбюро: «Лазарь, ну что ты всякую хренотень порешь!»…

Другая часть пленума жаждала крови. Вот Эйхе — один из тех, о чьей посмертной реабилитации будет так трогательно печься Хрущев.

«Факты, вскрытые следствием, обнаружили звериное лицо троцкистов перед всем миром… Да какого черта, товарищи, отправлять таких людей в ссылку? Их нужно расстреливать! Товарищ Сталин, мы поступаем слишком мягко!»

Вот Косиор, первый секретарь КП Украины: «У нас очень большой опыт имеется с разоблачением троцкистов, причем за это время мы разоблачили, к сожалению, очень поздно, сотни самых отчаяннейших, самых злобных людей, части из которых мы очень много верили…»

Вот секретарь Донецкого обкома Саркисов. В свое время он был причастен к оппозиции и теперь старается за троих. «Я всегда для себя считал, что это тройная обязанность каждого бывшего оппозиционера… стараться быть как можно бдительнее, разоблачать троцкистов и зиновьевцев. Больше того, я взял за правило не брать ни на какую работу, тем более на партийную работу, человека, который когда-то был оппозиционером. Я рассуждал так: если партия мне доверяет, то я не могу передоверять другим это доверие партии. Именно исходя из этого, я всегда систематически, последовательно изгонял людей с оппозиционным прошлым, особенно с партийной работы… Если я скрою хоть одного человека, который в прошлом был троцкистом, то я буду в стане этих фашистов».

И так все они, один за одним. Если в начале пленума все молчали, то второй вопрос прикипел к их горячим сердцам. Им по душе это занятие — уничтожать врагов. Во-первых, они это дело любят, во-вторых, есть на кого спихнуть собственные промахи, в-третьих, можно не заниматься всякой скучной возней с хозяйством, социальной сферой и прочим, ибо не до того… «Внутренняя партия» рвется в бой и тащит за собой «внешнюю» [Вместо терминов «партийный актив» и «партийные массы» я буду употреблять термины, введенные Оруэллом в романе «1984»: «внутренняя партия» и «внешняя партия», как более отражающие реальные процессы.].

И все же боевой азарт — это, как говорят в математике, условие необходимое, но не достаточное. Потому что репрессии захватили множество людей, никогда ни в каких оппозициях не замешанных. Это раз. И два — я попросту не верю, чтобы из каких-то возвышенных соображений, будь то борьба с врагами или дело революции, вдруг по всей необъятной стране партийные боссы кинулись остервенело уничтожать собственный актив. Для такого рвения мало держать красный флаг над головой, надо, чтобы еще и пятки припекало. Не зря Хрущев так упорно объяснял все страхом перед Сталиным. Потому что иначе нужно было бы искать какое-то другое объяснение. А оно могло оказаться очень неудобным и неприятным.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.