ГЛАВА XXXV

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА XXXV

Воспоминание. — Еще один лошадиный анекдот. — Поездка с бывшей лошадью молочника. — Пикник. — Потухший вулкан Халеакала. — Сравнение с Везувием. — Мы заглядываем вовнутрь.

Мы объездили верхом весь остров Гавайи (проделав в общей сложности двести миль) и получили большое наслаждение от этого путешествия. Оно заняло у нас более недели, потому что канакские лошадки непременно останавливались возле всякого дома и хижины — ни кнут, ни шпоры не могли заставить их изменить свои правила на этот счет, и в конце концов мы убедились, что, предоставив им свободу действий, мы теряем меньше времени. В результате расспросов объяснилось таинственное поведение лошадок. Туземцы, оказывается, прилежные сплетники. Они не могут проехать мимо дома, чтобы не остановиться и не обменяться новостями с его обитателями. И вот канакские лошадки видят единственное назначение человека в этих визитах и не мыслят себе его душевного спасения без них. Впрочем, я вспомнил один критический случай, имевший место в более раннюю пору моей жизни, когда я как-то пригласил одну аристократическую девицу покататься со мной в коляске. Лошадь, которая должна была нас везти, только что вышла в почетную отставку, прослужив много лет верой и правдой своему бывшему хозяину — молочнику. И поэтому теперь, вспомнив весь тот день, полный унижений и чувства собственной беспомощности, я вместо столь естественного, казалось бы, в нашем положении негодования испытывал всего лишь лирическую грусть, навеянную воспоминаниями юности. Как стыдно мне тогда было, что я дал зачем-то девушке понять, будто эта кляча всю жизнь мне принадлежало и что я вообще привык купаться в роскоши! Как старался я деланной непринужденностью и даже веселостью заглушить точившие меня страдания! Как улыбалась моя дама — спокойно, злорадно, не переставая! Какой яркий румянец горел, не сгорая, на моих щеках! Как виляла моя лошадь с одной стороны улицы на другую! С каким самодовольством останавливалась она у каждого третьего дома ровно на две минуты и пятнадцать секунд, в то время как я хлестал ее по спине, ругая ее в душе последними словами! Как безуспешно старался я помешать ей заворачивать за каждый угол! Как я из кожи лез вон, тщетно пытаясь заставить ее вывезти нас из города! Как она провезла нас по всему поселку, доставляя воображаемое молоко в сто шестьдесят два дома! А закончив свой маршрут у молочного склада и уже намертво отказавшись двигаться, как окончательно и бесповоротно обнаружила она свое плебейское призвание! Как красноречиво молчал я, провожая после этого девушку домой пешком! Как опалили мою душу ее прощальные слова! Чувствуется, сказала она, что лошадь моя — животное смышленое и трудолюбивое и что я, должно быть, многим обязан ей в прошлом; но если бы я впредь брал с собой счета за молоко и делал вид, будто доставляю их клиентам во время вынужденных остановок, может быть, это и ускорило бы несколько наше продвижение. После этой прогулки в нашу дружбу вкрался известный холодок.

В одном месте острова Гавайи мы видели, как прозрачная, словно хрусталь, вода кружевной ажурной пеной низвергалась с отвесного обрыва высотою в полторы тысячи футов; впечатление от подобных пейзажей, впрочем, скорее арифметическое, нежели эстетическое. Для того чтобы упиться поэзией природы — ее живописными утесами, светлыми прогалинами, густой листвой деревьев, яркими красками, игрой светотени, шумом водопада, всей этой хватающей за душу, трогающей до слез гармонией, — не нужно уезжать из Америки. Назову хотя бы Радужный водопад в Уоткинс-Глен (штат Нью-Йорк), на Эрийской железной дороге. Если бы какой-нибудь бездушный турист вздумал тут применить арифметическое мерило, Радужный водопад тотчас бы, конечно, принял самый жалкий и незначительный вид; что же касается красоты и живописной прелести (я не говорю тут о картинах природы величавых, царственных, так сказать, божественных), то этот водопад мог бы состязаться с прославленными ландшафтами и Нового и Старого Света.

В одном месте мы видели лошадей, которые родились и выросли высоко в горах, где уже нет ручьев. Они в жизни своей не пили воды и утоляли жажду с помощью покрытых росой или смоченных дождем листьев. Можно было умереть со смеху, глядя, как они обращались с ведром воды: сначала долго и подозрительно принюхивались и затем, опустив морды в ведро, пытались зубами откусить кусочек жидкости. Когда же обнаруживались странные свойства воды, лошади резко вскидывали головой, принимались дрожать, храпеть и всячески выказывать страх. Наконец, убедившись в безобидности и доброжелательности этой влаги, они погружали морду до самых глаз в ведро, набирали полный рот воды и затем спокойно начинали ее жевать. Видели мы и такую сцену: человек чуть ли не десять минут уговаривал, бил ногой и пришпоривал лошадь, пытаясь заставить ее перейти через бегущий ручей. Она раздувала ноздри, таращила глаза и дрожала всем телом, как это обычно делают лошади, завидя змею, — да и как знать, может, она и в самом деле приняла извивающийся ручеек за змею?

Через некоторое время мы закончили наше путешествие и прибыли в Каваихаэ. (Обычно произносится: «то-а-хи», — вспомним, однако, наше английское правописание и не будем бросать камень в чужое!) Все это путешествие я проделал верхом на муле. В Кау я заплатил за него десять долларов да еще четыре за подковы и, проездив на нем двести миль, продал его за пятнадцать долларов. За неимением мела отмечаю это обстоятельство белым камнем (кстати, я никогда не видел, чтобы кому-нибудь удалось что-нибудь отметить белым камнем, хоть я сам и пытался частенько это сделать из уважения к древним[63]) — за всю мою жизнь это была моя первая коммерческая удача. Возвратившись в Гонолулу, мы оттуда отправились на остров Мауи, где приятнейшим образом провели несколько недель. До сих пор вспоминаю ощущение роскошной неги, сопровождавшее нашу прогулку в живописном ущелье, которое называлось Долина Иао. Дорожка пролегала вдоль ворчливого ручейка, протекавшего по дну ущелья, путь был тенистый, ибо зеленые кроны деревьев образовали густой навес над нашими головами. Сквозь листву мелькали живописнейшие ландшафты; бесконечно разнообразясь, они чаровали нас новой прелестью на каждом шагу. Отвесные стены высотой от тысячи до трех тысяч футов, оперенные лиственными деревьями самых разнообразных видов и покрытые развевающимся на ветру папоротником, защищали нас с обеих сторон. По сверкающей этой растительности пятнами перебегали тени от проплывавших облаков; клубы белого тумана окутывали бойницы горных вершин, скрывая их от наших глаз, а где-то высоко над белой пеленой вырисовывались ярко-зеленые зазубренные скалы и пики, которые то появлялись, то исчезали в дымке, словно плавучие островки в туманном море. Иногда облачный занавес спускался вниз, заполоняя всю верхнюю часть ущелья, затем туман начинал рваться, приоткрывая местами поросшую папоротником стену, а потом вдруг завеса взвивалась, и ущелье снова представало перед нами во всем своем солнечном великолепии. Порою на нас из стены надвигались скалистые бастионы, напоминавшие развалины крепости с башнями и бойницами, поросшими мхом и увешанными колышущимися гирляндами вьющихся растений. Через несколько шагов они исчезали в густой листве. В одном месте тонкий, как игла, каменный столб, увитый зеленью, высотою в тысячу футов, вдруг появился из-за угла и стал на часах — страж, караулящий тайны долины. Я подумал, что если нужен памятник капитану Куку, то вот он, готовенький, — почему бы в самом деле не водрузить тут надпись, а почтенный кокосовый пень продать?

Гордость Мауи, однако, составляет потухший вулкан Халеакала, что в переводе означает «дом солнца». Как-то после полудня мы вскарабкались на тысячу футов вверх по склону этого одинокого исполина; там устроили привал, а на другой день прошли оставшиеся девять тысяч футов, бросили якорь на вершине, разожгли костер и всю ночь поочередно то зябли, то, придвинувшись к костру, изнывали от его жара. Только лишь начало светать, мы встали и увидали то, чего никогда еще не видели. С нашей вышки мы наблюдали природу в тот момент, когда она творит свои безмолвные чудеса. Кругом расстилалось море, и бурная его поверхность, куда ни кинь взгляд, на расстоянии казалась лишь слегка измятой и шершавой. Широкая равнина под нами была как огромная шахматная доска с чередующимися квадратами бархатисто-зеленых плантаций сахарного тростника и бурых пустошей и рощ, которые с этой высоты производили впечатление плоских мшаников. Живописные хребты гор замыкали равнину. Но что всего удивительнее — нам все время казалось, будто мы смотрим на весь этот ландшафт не сверху вниз, а снизу вверх! Ощущение было такое, точно мы сидим на дне круглой чаши глубиной в десять тысяч футов, в то время как долина и окружающее ее море где-то наверху, на небе! Чувство странное, и более того — досадное: в самом деле, стоило ли так стараться, карабкаться под небеса десять тысяч футов, лишь для того, чтобы любоваться пейзажем, запрокинув голову вверх! Как бы то ни было, надо было довольствоваться тем, что есть, и не роптать, ибо никакие наши усилия не могли заставить ландшафт спуститься из облаков. Когда я читал у Эдгара По описание этого необычайного мошенничества, которое проделывает над нашим зрением высота, я принимал это за плод его фантазии.

До сих пор я говорил об окружающем нас пейзаже. Остывший кратер, зиявший под нами, был не менее интересен. Время от времени мы сталкивали в него камни размером с половину бочки, наблюдая их полет вдоль почти отвесных стен; камни пролетали по триста футов, не касаясь краев и вздымая густые облака пыли всякий раз, что ударялись о стену кратера; постепенно они уменьшались, делались вовсе невидимыми, так что лишь небольшие клубы пыли обозначали их путь, и наконец оседали на дне пропасти, в двух с половиной тысячах футов от нас! Великолепная игра! Мы играли в нее до совершенного изнеможения.

Как я уже отмечал, кратер Везувия — скромная яма около трех тысяч футов в окружности; Килауэа несколько глубже, и окружность его — десять миль. Но чего стоят оба эти вулкана по сравнению с зияющим чревом Халеакалы? Не стану тут давать свои цифры, обращусь лучше к официальным данным, собранным капитаном флота США Уилксом, который производил измерения и утверждает, что окружность кратера составляет двадцать семь миль! Если бы дно кратера было гладким, на нем можно было бы построить город вроде Лондона. Какое, должно быть, эффектное зрелище представлял этот вулкан в старину, когда его печи работали на полную мощность!

Высоко над океаном и равниной стали появляться отдельные белые тучки; вскоре они уже приплывали по двое и группами, затем целыми полками, и наконец, соединивши свои силы, они сплотились в единую массу, в тысячах футов над нами, и совершенно скрыли от нас и сушу и море, — положительно ничего уже не было видно, если не считать края кратера возле того места, где мы сидели (ибо призрачная процессия странников, оторвавшись от армии туманов, окружающей нас, проникла сквозь щель в стене кратера и, кружась и сгущаясь, опускалась все ниже и ниже, пока пушистая мгла не наполнила кратер до самых его краев). Когда вся масса таким образом уплотнилась, кружение ее кончилось, и воцарился покой. И так, без просвета, миля за милей, до самого горизонта тянулся этот снежный пол — правда, не ровный, а волнистый, с неглубокими складками между волнами; время от времени в его безбрежности возникали величавые глыбы воздушной архитектуры — одни совсем близко, другие на втором плане, третьи в самых дальних пустынях, нарушая собой их однообразие. Говорили мы мало. Торжественность зрелища располагала к молчанию. Я почувствовал себя чем-то вроде Последнего Человека на земле, душой, которую не потрудились призвать к страшному суду и бросили где-то между небом и землей, словно забытую реликвию исчезнувшего мира.

Еще не кончилось владычество тишины, как на востоке начали появляться предвестники наступающего Воскресения. Теплый свет разлился по горизонту. Выглянуло солнце, перекинув через облачную пустыню ярко-алые стрелы лучей, выложив складки и гребни волнистых туч багрянцем, а впадины между ними лиловыми тенями, с каким-то щедрым, расточительным великолепием расцветив просторные дворцы и соборы тумана, соединяя и сочетая богатейшие и разнообразнейшие краски.

Мне не приходилось видеть более грандиозного зрелища, и память о нем я, верно, сохраню до смертного часа.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.