Ловкая комедия для идиотов

Ловкая комедия для идиотов

Личные мотивы подчеркивались и в некрологе «Памяти друга», опубликованном в том же номере «Правды», где было напечатано официальное извещение о смерти. Помимо друзей-литераторов, некролог подписали три чекиста: Агранов, Горб и Эльберт. «Для нас, знавших и любивших его, самоубийство и Маяковский несовместимы, и если самоубийство вообще не может быть в нашей среде оправдано, то с какими же словами гневного и горького укора должны мы обратиться к Маяковскому!»

Нет, в социалистическом государстве самоубийство недопустимо — это объясняет рвение, с которым власти подчеркивали личные мотивы поступка Маяковского. Однако агентурные данные говорили иное. Из множества рапортов, поступивших на стол к Агранову в первые дни после смерти Маяковского, было ясно, что в «литературно-художественных кругах» в качестве объяснения самоубийства «романическая подкладка совершенно откидывается». «Говорят здесь более серьезная и глубокая причина, — доложил Агранову на основе „полевых рапортов“ начальник 5-го отделения секретного отдела ОГПУ Петров. — В Маяковском произошел уже давно перелом и он сам не верил в то, что писал и ненавидел то, что писал». Газетные публикации воспринимаются в этих кругах «ловкой комедией для идиотов». «Нужно было перед лицом заграницы, перед общественным мнением заграницы представить смерть Маяковского, как смерть поэта революционера, погибшего из-за личной драмы».

В день смерти Маяковского литературовед И. Груздев писал Горькому в Сорренто, что «нельзя объяснить катастрофу личными причинами», и, согласно Петрову, многие писатели расценивали самоубийство как политический протест; утверждалось, что реакции были одинаковы и в Москве и в Петербурге. «Одним из главных положений этих откликов является утверждение, что смерть Маяковского есть вызов Сов[етской] власти и осуждение ее политики в области художественной] литературы», — писалось в другом рапорте. — Второе положение: «если даже Маяковский не выдержал, то, значит, положение литературы действительно ужасное». Согласно Анатолию Мариенгофу, Маяковский на одном из последних выступлений обронил замечание о том, «как трудно жить и творить поэту в наши „безнадежные дни“». Другой писатель, Лев Гумилевский, разделял распространенное мнение о том, что «основные причины гибели поэта лежат в общественно-политических условиях» и что писатели чувствуют себя обязанными писать «на определенные, актуальные темы». «Ряд лиц (весьма большой) уверен, что за этой смертью кроется политическая подкладка, что здесь не „любовная история“, а разочарование сов [етским] строем». Время является, утверждал Гумилевский, «весьма тяжелым для честного писателя» и «весьма выгодным — для авантюристов, которые считают себя писателями только потому что их просят в организацию РАПП». Алексей Толстой, шесть лет назад вернувшийся из Берлина, говорит, что «ему стыдно за то, что он пишет», другой автор признается, что «заставляет себя писать не то, что он хочет».

Однако куда большее беспокойство у властей должно было вызвать распространение среди писателей суицидальных настроений. Прозаик Пантелеймон Романов заявил, что «у него не так давно было такое же состояние и он едва не кончил с собой», а «ряд поэтов (Орешин, Кириллов и др.) б[удто] бы сговаривались покончить самоубийством коллективно, чтобы доказать загранице, что в Сов [етском] Союзе писателям живется плохо и цензура заела». Наибольшую тревогу вызывали сведения о Михаиле Булгакове, о ком «определенно говорят», что его самоубийство «теперь на очереди». «Булгакова не отпускают заграницу и его душат, не пропуская его последних вещей, хотя лицемерно говорят, что Булгаков нам нужен, что мы будем ставить Булгакова. А в то же время театры, страшась самой тени Булгакова, избегают его, чтобы не попасть под подозрение»[32].