Встреча

Встреча

Бывают книги занимательные, но поверхностные. В прошлом веке такая литература называлась бульварной, то есть литературой, которую вроде как было легко читать даже на бульваре.

Если бы я не поехал к своему другу в Техас и не увидел неэмигрантской Америки, моя поездка превратилась бы в поверхностную. И стала похожа просто на бульварную занимательную литературу. Правда, Юрка тоже эмигрант, но он американец. Американец не по паспорту, а по профессии, по знанию языка, по друзьям.

Кто-то из древних сказал: «Национальность человека определяется языком, на котором он думает». Юрка думает уже по-английски. Хотя чувствует все еще по-русски.

Когда он встретил меня в хьюстонском аэропорту после 15 лет разлуки, первое, что сказал: «Ну, теперь я наговорюсь наконец-то по-русски!» И тут же начал несусветно ругаться матом. Причем с ошибками. Чувствовалось, что даже русский мат он стал переводить с английского. Хотя сам пыл и наслаждение от брани остались русскими, и даже усилились. Одна из самых сильных ностальгий у наших эмигрантов – это ностальгия по русскому мату.

В Техасе его зовут Джордж, доктор Джордж. В России Юрка был кандидатом медицинских наук. Приехав в Америку, шесть лет снова учился на врача. Закончил резидентуру, получил разрешение на практику в Техасе и во Флориде. Открыл свой офис, купил компьютерную аппаратуру для диагностики, стал членом совета директоров трех госпиталей. В Америке врач – синоним слова «богатый». Но для меня, каким бы он ни был богатым, он всегда оставался Юркой.

Мы учились в одной школе, в Риге. Не проходило ни одного дня, чтобы мы не виделись. Любили Рижское взморье, волейбол и музыку. Юрка играл на рояле. Играл размашисто. Так породистые хозяйки полощут белье. Попросту говоря, он полоскал рояль, выводя на нем сразу все партии джазового оркестра. Я так и звал его в юности – «человек-оркестр».

Совершенно непонятно, почему он поступил в медицинский. Вероятно, подсказала интуиция, которая уже тогда начинала предчувствовать его техасское будущее. Он стал кандидатом медицинских наук, я – инженером Московского авиационного института. Мы по-прежнему продолжали любить Рижское взморье, музыку и волейбол.

Потом Юрка пропал, почти на год. Позвонил неожиданно. Голос у него был нервный и прерывистый. Такой бывает только при некачественном кагэбэшном прослушивании на советских телефонах.

– Я тебе долго не звонил, потому что уезжаю. Не хотел подводить тебя. Все-таки ты у нас засекреченный. А мы с Верой подали заявление на отъезд, и вот пришел ответ. Если не хочешь, не приходи на проводы, я не обижусь. Я же все понимаю. У тебя могут быть потом неприятности.

Теперь я вспоминаю, как осуждал его в душе. Еще бы! Я руководил агитбригадой. Ездил летом на комсомольские ударные стройки. Ставил спектакли о великих этапах большого пути. Меня восхищали нефтяные вышки Самотлора с огненными факелами в ночи. Вдохновляли громыхающие грузовики «КамАЗа». Впечатляли отравляющие воздух трубы Магнитки и никуда не ведущая Байкало-Амурская магистраль. Впечатления я вдохновенно переносил в спектакли, за что вскоре и был удостоен вместе с коллективом агитбригады премии Ленинского комсомола. Премию нам дали сразу после нашего выступления в Кремлевском Дворце съездов, лично перед товарищем Брежневым, где лично я читал лично ему стихи под фонограмму с отрепетированными заранее аплодисментами. Аплодисменты заряжались и репетировались как раз теми комсомольскими работниками, которые лично потом и дали нам премию. На нашем представлении Политбюро в полном составе заснуло. Однако премию нам дали, так как о ней мы договорились еще до того, как они заснули.

Позже выяснилось, что премия Ленинского комсомола была задатком, чтобы мы поставили в будущем «Малую землю». Но я тянул с этой постановкой, как Ходжа Насреддин, который все-таки дотянул до того, что ишак скончался.

Шутки шутками, но Юрку в то время я осуждал не на шутку. Однако на проводы пришел. Оказывается, уехать его уговорила жена. Юрка не был евреем. Он женился на еврейке. В то время многие женились на еврейках, понимая, что еврейка в период застоя – не национальность, а средство передвижения. Тем не менее Юрка женился по любви. Почему он уезжал? Надоело заниматься бесполезной научной работой? Влекло посмотреть мир? Теперь-то я понимаю, что Юрке хотелось, еще будучи молодым, получить возможность развиваться непредсказуемо! Лентяем он не был никогда. Ему, как и мне, всегда было ненавистно, что русских считают лоботрясами!

На проводах мы оба напились. Мы были уверены, что больше никогда не увидимся. Кто же мог предположить, что через 15 лет уехавших признают чуть ли не героями, а оставшихся – чуть ли не предателями. Тем более я не мог предположить, что на чужбину к уехавшим будут посылать артистов, точь-в-точь как в период расцвета застоя посылали агитбригады на комсомольские ударные стройки.

Свои вечера-встречи в Америке я начинал с фразы: «Добрый вечер, уважаемые дамы и господа, бывшие товарищи! До меня у вас выступали Хазанов, Пугачева, Ширвиндт, Державин, Жванецкий. Похоже, что вы специально уехали сюда, чтобы послушать выступления известных советских артистов».

Юрки на моем выступлении не было. Не смог прилететь ни в один город, где были концерты. Он ждал в Техасе. Освободил неделю для путешествия по немногоэтажной фермерской американской Америке.

Впереди у нас Нью-Орлеан, Хьюстон, Сан-Антонио, Миссисипи, берег Мексиканского залива. В машине музыка, в багажнике волейбольный мяч. От восторга Юрка взахлеб ругается, заставляя меня исправлять ошибки в его заметно пошатнувшемся мате.

Дорога бежит между озерами, нефтяными вышками, болотами, выбегает на 20-километровый мост над топью, ныряет опять в лес. Снова извивается между нефтяными вышками. После множества путешествий по нашей перекопанной стране Америка кажется сплошным газоном. Ощущение, что подстрижены даже лужайки в лесу. Болота – и те выглядят нарядными, а небо – украшенным помытыми облаками. Нефтяные вышки веселые, цвета детских игрушек. По обочинам не валяются забытые трубы. В лесах нет плакатов: «Лес – наше богатство!» В городах никто не ведет по мостовым горячую воду, чтобы подключить ее потом к коммунизму, «КамАЗы» не возят воздух с двумя рейками и тремя кирпичами. Вокруг заводов нет свалок, огороженных досками почета. Машину не подбрасывает на ямах, не вздрагивают с испугу амортизаторы. Всюду так не по-человечески опрятно, словно профсоюзы провели субботник по уборке территории к приезду президента. Я не был в Англии, Голландии, Бельгии, но Америка мне запомнилась навсегда как один бесконечный газон!

Юрка расспрашивает меня о России. Ему невыносимо хочется услышать о каких-либо хороших переменах в Союзе. Что мне ответить ему?

Что мне тоже хотелось бы о них услышать? Заикаясь, как наш депутат, которого впервые заставили говорить без бумажки, я отвечаю ему, что в Москве бывает хорошая погода. Но тоже все реже... Своими вопросами Юрка ставит меня в тупик. Я сам для себя пытаюсь найти, что же за последнее время у нас изменилось в лучшую сторону?

– Весь народ узнал, что Сталин – сволочь, – говорю я, радуясь своей находчивости.

– И все? – обиженно спрашивает Юрка.

– Нет. Еще мы все теперь знаем, что Брежнев тоже был дурак.

– А еще?

– А еще у нас напечатали и признали Булгакова, Набокова, Солженицына, Войновича, Цветаеву.

Я долго перечисляю ему, кого у нас признали, говорю, что выпустили сборники Высоцкого, что Галича приняли в Союз писателей те, кто его исключал, и чуть не вернули ему московскую квартиру посмертно.

А Валентин Зорин теперь по телевизору хвалит все то, что раньше ругал, и ругает все то, что раньше хвалил.

– Короче, приезжай, и на собственной шкуре испытаешь все наши хорошие перемены. Потому что рассказать о том, что у нас происходит, нелегко даже сатирику.

Действительно, как я ему расскажу о том, что в Москве продукты продаются по паспорту? Никогда в жизни я сам не мог предположить, что когда-нибудь буду есть кефир по месту прописки! Или как я ему объясню, что за три года мы обогнали все страны мира по рэкету, проституции и демократии одновременно? Что наш народ успешно борется с коммунистической партией под ее руководством? Что в результате спущенной на нас сверху гласности у нас обострилась дружба народов? Как мне подобрать слова, пересказывая выступления некоторых наших депутатов, чтобы он не подумал, что я шучу и пересказываю ему свою очередную миниатюру... Стыдно говорить, что наш парламент за год научился переставлять новые запятые в старых законах, голосовать на компьютере фирмы «Филипс», сводить друг с другом счеты, увеличивать налоги, уговаривать народ еще немного потерпеть и переносить время в городах на час туда, затем на час обратно... Невозможно описать ту безысходность, которая поголовно овладела людьми, лишила их надежды на будущее и сделала озлобленными от настоящего настолько, что в глубинных городах пиво стали отпускать только в полиэтиленовые пакеты. А иначе слишком много травм. Мужики бутылками пробивают друг другу головы. Ни один иностранец в мире не поймет, как можно наливать пиво в авоськи!

Экономика страны познается по ее дорогам, аккуратность женщины – по ее ванной комнате, мужское достоинство – по рукопожатию, а забота о людях – по районным поликлиникам.

Я даже боюсь заикнуться ему, директору госпиталя, о том, что у нас вся страна, доведенная до отчаяния отсутствием лекарств и недоброжелательностью районных врачей, лечится по телевизору.

Конечно, мне не трудно сказать ему, что у нас вечером по телевизору – Кашпировский, а с утра Чумак тазики заряжает. Но вряд ли он поймет, что означает выражение «заряжать тазики». Наверняка спросит: «Зачем надо это делать?» Я ему отвечу: «Чтобы рассосались спайки!» Тут же последует вопрос: «Где?» И я просто вынужден буду сказать правду: «В мозгах». А иначе чем объяснить, что некоторые люди во время парапсихологических телевизионных сеансов больным местом прислоняются к экранам телевизоров? Чем объяснить, что население Москвы однажды съело весь тираж газеты «Вечерняя Москва», заряженный ведущим парапсихологом? Люди ели газеты! Потом в редакцию писали письма, в которых спрашивали, чем в следующий раз запивать. Или просили впредь указывать, какую точно статью зарядил профессор – «Передовицу» или «Прогноз погоды». А то тяжело жевать всухомятку всю газету, хотя она и свежая.

В какой еще стране могут слушать по радио заряженную здоровьем минуту молчания? При этом некоторые записали ее на магнитофон. Чтобы потом сделать погромче.

Американцы не в состоянии понять всех этих отрыжек советской демократии.

А Юрка стал американцем! В день встречи он дал мне таблетку от радикулита. А я два года лечил его у наших экстрасенсов. Я не хочу говорить обо всех, среди них есть много приличных людей. Но с тех пор как я стал хорошо зарабатывать, почему-то большинство из них стало убеждать меня, что я безнадежно болен. Бляшки в сосудах, позвоночник в солях, песок в мозгах, глухонемая язва слепого желудочка. Словом, все то, что невозможно проверить методами нашей медицины.

Один совершенно законченный парапсихолог открыл мне дверь своей квартиры и сказал: «Подождите пять минут, я в той комнате сейчас усилием воли повышаю урожайность хлебов в России».

– А как их хранить? – спросил я тут же по-российски хозяйственно.

– Это наша следующая задача. Я один с ней не справлюсь. Придется подключать энергию жены.

«Посмотрев» меня руками, он сказал:

– Очень тяжелый случай! Когда вы выступаете, многие зрители вас не любят. Они вас и сглазили. У вас теперь сзади вырос энергетический хвост. Это очень плохо. Энергия из космоса через хвост утекает в преисподнюю.

– Что делать? – задал я извечный вопрос, мучивший российского человека.

– Надо его обрубить. Могу за это взяться. Но хвост очень серьезный. Справиться с ним будет нелегко. Стоить это будет сто рублей.

Я согласился. Он положил меня на диван, долго колдовал над моим копчиком, бормоча стихи, по-моему, Крученых или раннего Маяковского. Потом отошел в дальний угол комнаты. Я спросил: «Что, действительно хвост такой длинный?»

– Да, очень. Боюсь даже, за один сеанс мне его не обрубить. Придется еще прийти два раза по сто рублей.

– А куда вы складываете обрубленные хвосты? – спросил я.

Я с максимальной точностью пересказываю этот разговор двух сумасшедших Юрке.

– Ты шутишь? – спрашивает он.

– Если бы. Приезжай. Я тебя к нему отведу. Он тебе тоже чего-нибудь отрубит. Я оплачу. Потом из хвостов сделаем шубы женам.

Юрка просит меня объяснить подробнее, кто такие экстрасенсы. Он что-то слышал, но точно не знает. Да и зачем ему знать это, если у него есть таблетки от радикулита.

Двум нашим известным людям необычайно повезло: они заболели за границей. Евгению Леонову – это стало теперь известным, поэтому я имею право об этом упомянуть. И нашей известной эстрадной певице. Без ее разрешения я не могу назвать имя. У Евгения Леонова случилось на сцене то же самое, что и у Андрея Миронова, но в ФРГ; нашей звезде сделали операцию в Лос-Анджелесе. Я к ней заходил в госпиталь. Она еще не вставала, но была в хорошем настроении. Я спросил, есть ли у нее боли? Она показала мне рядом с кроватью кнопку обезболивания. Ей не надо было даже в случае приступа вызывать нянечку, похожую обликом на полотер.

Конечно, наша медицина бесплатная, да и как можно платить за то, за что расплачиваешься своим здоровьем.

Юрка проверил меня на своей аппаратуре. Как он выразился, «прокрутил на тестах». На общую сумму три тысячи долларов. Такой счет он бы выставил любому американцу. Но любой американец каждый месяц платит медицинскую страховку. И когда он болеет, за него выплачивается благодаря этому 80, 90, а то и 100 процентов.

Мы тоже платим подоходный налог. Только мы не знаем, куда он идет. Потому, что он идет в закрома Родины. У американцев нет закромов Родины! Я ни разу не видел в американской печати, чтобы какой-то фермер «намолотил в закрома Родины, славной поступью в авангарде пятилетки, держась за экономические рычаги». Поэтому американцы в большинстве своем и не знают, кто такие экстрасенсы. Только в эмигрантских газетах, например в «Русском слове», можно увидеть объявление: «Доктор Гинзбург лечит руками все, что хотите, за умеренную плату».

Впрочем, американцы не знают не только этого. Они много еще чего не знают. Например, что бутылки можно открывать зубами. Не знают устройства своих сливных бачков: где надо пошарить рукой, чтобы потекло, и не опозориться в гостях. Они не умеют разливать виски в парадном по булькам за спиной с закрытыми глазами. Они не понимают, как это в электрический счетчик можно поставить «жучок» так, чтобы государство еще приплачивало деньги. Они даже не подозревают, что можно стирать полиэтиленовые пакеты и, вывернув их наизнанку, сушить на бельевой веревочке. Они не догадываются, что свежие газеты можно класть в шкаф от моли. А орехи лучше всего колоть дверью. Они не знают, что такое счеты! Я им привез в подарок, они думали, что это массажер для спины.

– Я хочу в Россию, – говорит Юрка. – Все эти годы я не думал об этом. А сейчас... ты меня растеребил, я соскучился. Помнишь, как мы с тобой в Риге разливали в парадном по булькам, с плавленым сырком? Кажется, этот сырок стоил 14 копеек!

– Твой дом в Риге снесли.

– И что там теперь?

– Какой-то институт.

Мы выкатываемся на берег Миссисипи. За окнами все тот же бесконечный американский газон. По реке идет старинный, декоративный пароход с декоративной трубой и декоративным дымом. На том берегу где-то «Хижина дяди Тома», Гекльберри Финн в сахарном тростнике...

– Расскажи мне еще что-нибудь о России, – просит Юрка...

Данный текст является ознакомительным фрагментом.