СОЛНЦЕВОРОТ 1945 г

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СОЛНЦЕВОРОТ 1945 г

Наверное, прошли часы, прежде чем колеса перестали грохотать, и я от этого очнулся. К моему удивлению, повозка стояла у больницы, теперь переоборудованной под госпиталь. Солдат, чье вмешательство спасло меня от расстрела, дал мне знак, чтобы я слезал. Только сейчас я заметил ряд орденов на его груди.

Пока сестры оформляли меня в приемном, иван, ни слова не говоря и не дожидаясь благодарности, исчез вместе с повозкой, кучером и лошадкой. Второй этаж больницы в Зенфтенберге был предназначен для военнопленных. Из одной палаты вынесли тело старого фольксштурмиста, и я занял его место.

В последующие дни молодые выздоравливающие пленные покидали лазарет и отправлялись в лагерь для военнопленных. Их сюда отправили еще во время боевых действий, и над ними не издевались.

По новым слухам, военнопленные из войск СС должны будут работать на угольных разработках в Зенфтенберге. Как утверждалось — пожизненно.

С самого начала я соблюдал, словно высший завет, тайну о том, к какому роду войск я принадлежал. Вопреки всем правилам, для солдат из СС война продолжалась дальше. Принадлежность к ним означала смерть или длительное заключение, что было одно и то же.

Больница и весь ее персонал относительно хорошо перенесли вторжение Красной Армии. Советские солдаты относились человечно, если не были пьяными. Но с самого начала они кинулись уничтожать все запасы алкоголя. Сестры, как могли, портили свою внешность и утверждали, что все они больны туберкулезом или сифилисом. Одного названия этих болезней было достаточно, чтобы избавиться от назойливых приставаний.

А так, вообще русские по своему обычаю подвергли Зенфтенберг трехдневному разграблению, а его жительниц — насилию. Потом была создана военная комендатура и установлен образцовый порядок.

Теперь я был Гербертом Крафтом, до 1944 года обер-ефрейтором вермахта, в последнее время — рабочий спасательной команды и разборки завалов. Так было записано в журнале приемного отделения и в истории болезни. С помощью медсестры из Рурской области предметы моего обмундирования были спрятаны. Я получил взамен из подвала вещи жертв бомбардировок. Сестра Матильда отстирала их от пятен крови и привела в надлежащий вид. Под нами было женское отделение. На веревке я спустил туда записку с просьбой передать рубашку, подтяжки, ботинки 43-го размера и носки. Когда я ночью поднял шнур, к нему был привязан пакет со всем необходимым.

Тем временем два молодых лейтенанта бывшего вермахта решили что-то сделать для Красной Армии. Никто не может сказать, кто им поручил следить в госпитале за ранеными пленными. Они очень удивились, войдя в мою палату и увидев гражданскую одежду. Я тоже сильно удивился, что меня считают военным.

С тех пор как я оказался беззащитным перед произволом победителей, мне стало ясно, что честно я своей цели не добьюсь. Борьба вооруженных сторон позади. Теперь меч только у победителя, и он по своему усмотрению решает, кто прав. Побежденному отведена роль виновного во всем. Товарищества больше нет. Товарищи мертвы. Они гниют в северных болотах, а на юге на их костях строят улицы и города.

Новое оружие называется наглость, предательство, обман, риск, и непременная воля вернуться домой. Лейтенанты меняли друг друга, неустанно следя, чтобы я не сбежал, когда у меня заживет нога.

Тем временем мазевые повязки помогли, опухоль спала, мышцы стали мягкими, сустав стал сгибаться. Требовался покой и постепенная тренировка в сгибании ноги.

Однажды утром, когда мой почетный караул, продежурив надо мной ночь, удалился спать, я быстро надел непривычную мне гражданскую одежду. Такой я не носил семь лет. С папкой сестры Матильды под мышкой, быстрыми шагами я проскочил через двойной пост на воротах больницы так, что часовые даже не посмотрели в мою сторону. Когда я уже достаточно далеко прошел по улице, я встретил молодого человека, он прошел мимо, остановился и окликнул меня:

— Эй, приятель! Если ты дальше так пойдешь, то тебе не пройти и тысячи шагов. Сейчас не маршируют: «Раз! Два! Левой!» Сегодня ходят неторопливо и держат руки в карманах.

Он с лету меня признал. Он мне сказал, что в Зенфтенберге стоял батальон войск СС. Он показал мне русскую комендатуру и добавил:

— Не перегибай палку и будь на связи! Один унтер-офицер тоже хотел смотаться. Ему удалось дойти только до Эльбы, и был убит для устрашения других. Американцы тебя не примут и выдадут русским!

Хорошо знать заранее, что будет в случае ошибки.

Мне стало не по себе, когда я переступил порог русской комендатуры. Молодая женщина в красноармейской форме выслушала мою просьбу о выдаче мне документов для поездки в Австрийский Инсбрук. И коротко спросила:

— Бумаги?

— Нике папире! Бомбей! Папире капут!

Со снисходительной улыбкой она на чистом немецком языке мне ответила, что господин майор без документов обычно не выдает разрешения на проезд, но она запишет мою фамилию, и я должен буду прийти снова 8 июня в 8 часов утра. Тогда будут выдаваться разрешения на проезд.

С пустой, но так необходимой папкой под мышкой, я беспрепятственно прошел мимо часовых у ворот больницы, незаметно пробрался в палату, разделся и лег в постель.

До 8 июня оставалось еще несколько дней. Надо еще всесторонне подготовиться. Надо раздобыть веревку, по которой можно будет спуститься в сад. Надо еды, чтобы наесться досыта, чтобы потом пару дней можно было ничего не есть. Карту мне достала сестра Матильда.

Еду попробовал достать с помощью бечевки. Шестого июня снова спустил к окну женского отделения записку: «Прошу, если есть возможность, вечером 7 июня привязать к бечевке что-нибудь съестное. Очень нужно». Когда стемнело, я опустил бечевку и поднял наверх кастрюльку, полную отличного картофельного салата. Огромное спасибо помощнице или помощницам, взявшим на себя риск, два раза помочь мне!

В ту же ночь я опустошил кастрюльку, дождался рассвета, привязал веревку, принесенную сестрой Матильдой, к батарее отопления и беззвучно соскользнул по ней в сад. Пробежал через садик и перемахнул через больничный забор. Пробежал по улице (в одних носках, чтобы не было слышно топота) и скрылся за забором противоположного квартала вилл. Там я обулся, спрятался и стал дожидаться дня. Сестра Матильда должна сейчас поднять веревку и спрятать ее в бельевой.

Ровно в восемь я пришел в комендатуру. Там было много народа. Переводчица разложила перед ними целую стопку разрешений и выдавала их. На одном листке я увидел свою фамилию.

— Это моя!

Как мне показалось, с понимающей улыбкой она отдала мне, не требуя удостоверения, такой важный для меня листок бумаги.

Через несколько минут я уже был в сосновом лесу под Зенфтенбергом. Песчаная тропа приглушала шаги. Я избегал больших дорог и обходил населенные пункты по большой дуге.

Вечером первого дня я осмелел и вышел из леса на дорогу, чтобы было быстрее идти. За крутым поворотом я вдруг оказался перед огромной колонной людей, двигавшейся ко мне. Убегать было поздно. Я пошел спокойно дальше, прошел мимо колонны людей, а в конце меня остановил сопровождавший ее офицер. Недолго думая, он хотел меня тоже поставить в этот строй. Чтобы убедить его отпустить меня, я предъявил разрешение и махнул рукой, показывая на запад. Он сказал: «Хорошо» и отдал мне назад бумажку с печатью, на которой был изображен серп и молот.

Переведя дыхание, я продолжил свой путь. Теперь я снова предпочитал идти лесными дорогами. Теперь я шел и ночью. Все равно спать без одеяла было холодно.

Вечером следующего дня я вышел к Эльбе в районе Редерау. Я встретил беглых немецких солдат, которые рассказали о безуспешных попытках пересечь Эльбу: и русские и американцы стреляют по всему, что плывет по Эльбе. Ночью тоже мало шансов. Реку освещают прожектора, по этому и другому берегу регулярно ездят дозоры.

Я задумался. Что делать дальше? Мое разрешение в этой зоне больше не работает. Я должен быть откуда угодно, только не из Зенфтенберга. Если попадусь, то меня просто убьют. На всякий случай я спрятал разрешение под приметный камень. С высокого места я наблюдал за происходящим. Внизу на реке рабочие ремонтировали мост из стальных конструкций. Это были рабочие в гражданской одежде. На этой стороне моста была русская охрана, на той — американский пост. Русские часовые несли службу невнимательно. Рядом с ними бегали мальчишки, с которыми они играли. Мальчишки, судя по всему, им полностью доверяли и их совершенно не боялись.

Теперь или никогда! Я быстро подошел к ближайшему ящику с инструментами, накинул его ремень на плечо и пошел по мосту, постукивая молотком по железным балкам, как это делают железнодорожники. Рабочие, может быть, только что бывшие солдатами, с удивлением посмотрели на меня, но не предали. Так, постукивая по балкам и прислушиваясь к звучанию, возвращаясь немного назад, а потом проходя снова вперед, я медленно перешел через мост и миновал скучающе глядевших вдаль американских солдат. Я прошел!

На следующее утро солнце осветило широкие ворота сеновала, в его лучах весело заиграли пылинки. Не вылезая из сена, я любовался картиной спокойствия. Только теперь я почувствовал, что для меня наступил мир. Местные крестьяне перед моим дальнейшим путешествием меня плотно накормили. Недалеко от крестьянского двора я спустился к железной дороге, ведущей на юго-запад, и пошел по шпалам. Меня догнал локомотив. Ни на что не рассчитывая, я махнул машинисту рукой. Он остановил локомотив, я забрался на площадку над передними буферами, поезд тронулся, и я заснул: напряжение спало, я ехал на родину.

Шипение локомотивов и металлические удары разбудили меня. Я увидел себя на вокзале, везде сновали пассажиры — женщины, старики, дети и… красноармейцы! Я оказался в Хемнице — в то время советском анклаве посреди американской оккупационной зоны. Я стал расспрашивать встречных женщин, что и как. Они пригласили меня к себе домой, чтобы я смог основательно помыться, а на следующий день выбраться с их помощью из Хемница. Они угостили меня скромным ужином. Оказалось, что муж одной из них — летчик, остался где-то на юго-востоке бывшего развалившегося Рейха. То есть там, куда я пробираюсь.

— Может быть, там, у вас, тоже кто-нибудь даст нашему Вернеру чашку супа, — сказала она.

На следующее утро они провели меня через город к автобану и простились со мной. По автобану проходила демаркационная линия между русскими и американцами. Она охранялась с той и с другой стороны. Я незаметно пролез в дренажную трубу в насыпи автобана и, с трудом протиснувшись в ней, вылез с другой стороны. Так я «прошел» во второй раз!

Оказалось, что мое желание остаться в американской оккупационной зоне зависит от скорости моей ходьбы. К своему удивлению, от женщин я узнал, что русские включают в свою оккупационную зону всю Саксонию и Тюрингию. Если бы я со своим побегом опоздал на сутки, то шел бы вместе с русскими войсками.

Уже в первых населенных пунктах было заметно волнение населения. Какая-то молодежь с красными флагами в руках готовилась встретить новых хозяев, жители настороженно стояли у дверей домов. Во мне признавали беглеца и приглашали на чашку супа. Вечером я добрался до Глаухау. На переполненном поезде, с «пересадками» через разбитые бомбами станции, пути и мосты, на подножках и в телячьих вагонах я добрался до Плауэна. Опасаясь оставаться в Саксонии, куда должны были вот-вот прийти русские, я решил как можно скорее добраться до Баварии, целиком остававшейся в руках американцев. Пришлось идти ночью в сильнейшую грозу. Утром 14 июня я, весь мокрый, перешел баварскую границу и свалился в стог соломы у ближайшего крестьянского двора.

Я был страшно голоден. Попросил у хозяев хлеба и молока, но мне ничего не дали. Встретившиеся местные жители сказали, что американцы всюду ищут беглых солдат, хватают их и отправляют в Хрф, в лагерь для военнопленных. Стреляют без предупреждения в каждого, кто попытается бежать. Поэтому мне предложили идти восвояси в леса и поля. В другом доме я тоже попросил хлеба, сгорая от стыда. Мне было сказано, что самим есть нечего и чтобы я проваливал.

«Неужели в Бранденбурге и Саксонии другие люди? — подумал я. — Отдавали последнее, рисковали собой, помогали мне как могли. Без их помощи я бы не выжил!» Встретившийся мне солдат в форме горных стрелков, узнав, куда я иду, дал мне адрес родных своего товарища:

— Если доберешься, зайдешь к ним и скажешь, что он в плену, в Северной Италии. Скоро его должны отпустить. — Так передавались новости в стране, где не было почты.

На прощание из своего более чем скромного запаса он угостил меня парой сухарей.

Постоянно останавливаясь, я тащился дальше. Не оставалось ничего иного, как явиться в Хоф, в лагерь для военнопленных.

Где располагается лагерь, я узнал от прохожих. Пришел и доложил о себе охране у входа. Как вновь прибывшего, меня отправили на специально отгороженную территорию, под навес, сделанный из парашютных куполов. Шел дождь, старый шелк протекал, и глинистая почва под ногами превратилась в кашу. Нечего было и думать о том, чтобы лечь и спать. Два приятеля тихо разговаривали между собой, что завтра всех вновь прибывших построят и будут выявлять среди них эсэсовцев. Я вдруг встревожился и осторожно поинтересовался:

— А как это они делают?

— Ты что, не знаешь? У СС же под левой рукой татуировка с группой крови!

Меня как громом ударило. В шестнадцать лет по своей наивности я думал, что всем солдатам делают такую татуировку, чтобы им легче было оказывать медицинскую помощь. А оказывается, ее делали только в СС! Значит, завтра нас осмотрят, и меня, как солдата дивизии СС, воевавшей на востоке, передадут русским! Значит, бегство из Зенфтенберга и все мои мучения были напрасны!

На следующее утро нас построили: военных и гражданских отдельно, в тридцати шагах напротив друг друга. Приказали раскрыть и положить перед собой личные вещи для проверки, снять рубашки. Справа стояла палатка допрашивающего офицера, который лежал на полевой кушетке и лениво наблюдал за происходящим. К нам, гражданским, подошли двое. Один проверял личные вещи, другой записывал фамилии и собирал имеющиеся солдатские книжки.

Напротив меня уже началась проверка: «Руки вверх!» Действительно, осматривают, ищут татуировку. Одного (напротив меня!) вывели из строя и сказали встать в стороне. В стороне от меня проверяющий вещи американец ударил ладонью в лицо пожилого человека, пытавшегося спрятать фотографии семьи. В создавшейся заминке я решительно взял свои вещи и быстро прошел тридцать шагов, отделявших меня от шеренги уже проверенных военных, и встал на освободившееся место. Я уже прошел проверку! Этого никто не заметил, кроме офицера-следователя в палатке. Но он ничего не сказал и оставался в прежнем положении. Соседи по строю зашептали:

— Ты что делаешь? Если тебя заметят, то отделают так, что мало не покажется!

Но американцы продолжали спокойно заниматься своим делом, все замолчали, и никто на меня не донес.

Во время санобработки я держал руки так, как птица держит поломанные крылья. От наметанного взгляда немецкого санитара это не скрылось:

— Группа «А», выходи строиться для получения гробов! — тихо пробормотал он. — Парень, подумай и выучи все твои личные данные назубок! Завтра — допрос, а следователь такая собака, что на 80 процентов раскусит тебя сразу! Если тебя расколют, милости просим в наш специальный лагерь. У нас отличная компашка! Настоящие «старики»! Наверное, переедем в Сибирь, учить русских прусским парадным маршам. Я сам из «Викинга». Ну, давай, ни пуха…

Всю ночь я заучивал свою семилетнюю службу, фамилии и имена офицеров и унтер-офицеров, участие в боях и походах, ранениях и, наконец, увольнение после тяжелого ранения в автокатастрофе в Италии.

На следующий день меня перекрестно допрашивали два американских офицера, в которых можно было угадать немцев-эмигрантов. Они досконально знали все особенности службы в вермахте. Нескольких человек отсеяли как «подозрительных» и отправили в специальное отделение лагеря. Но обер-ефрейтор Крафт «выдержал» и был помечен, как «кандидат на освобождение»!

После долгих голодных дней я наконец получил справку об освобождении из плена и 18 июня 1945 года вместе с другими бывшими военнопленными поехал через лежащий в руинах Нюрнберг в разбомбленный в пух и прах Мюнхен. В центре города нас выпустили. Потерянным я шел по пустынным улицам мимо гор обломков и руин, напоминавших гигантские могилы.

Фельдхерннхалле!

«Я клянусь Тебе, Адольф Гитлер…» — звучало здесь светлой от факелов ночью 9 ноября 1938 года.

«… как фюреру и канцлеру Рейха в верности и храбрости!»

Не счесть наших могил на всех фронтах! «Я даю клятву Тебе и назначенным Тобой начальникам…»

От мелкого садиста Пандрика, Кнёхляйна до Гиммлера! «… в послушании до смерти!»

«… Смерти!» — эхом отзывалось от окружающих домов.

«Да поможет мне Бог!» «… Поможет Бог!»

20 июня в том году было необыкновенно солнечно. Я шел уже два дня, остались последние километры до цели, смысла и движущей силы моего бегства. Слева давно уже сопровождает серая скала, у подножия которой стоит дом Элизабет.

Моя одежда одеревенела от грязи и воняет, подметки начали отрываться, лицо покрывала недельная щетина, глаза красные от пыли и усталости.

Вот уже показались первые дома, церковная колокольня. Свернул в знакомую аллею. И тут меня охватил страх, ноги отказывались идти, я понимал, что стою перед чем-то решающим.

Вот и ухоженный большим трудом и заботой дом родителей Элизабет, куда я стремился в своих мечтах. Быстрым шагом прохожу через садик.

Из-за двери появляется мать Элизабет. Огромное удивление в ее словах:

— Да… Мы думали… По радио говорили, что вы все… — подавленное молчание, мучительное смущение.

Мне разрешили отдохнуть в доме. Элизабет не было. В светлом углу, как и полагается, висело распятие. Входя, я сказал:

— Господи, благослови! — впервые с момента, как вдруг закончилось мое детство. Семь лет я не употреблял такого приветствия, так же, как «доброе утро!» и «привет!», но оно совершенно непринужденно слетело с моих губ.

Молча я сидел и ждал. Чего? Неужели решение еще не принято? Мне нельзя сидеть на скамейке у двери. Меня кто-нибудь может узнать! Да, я же под надзором. И с моими пропавшими документами и справкой об освобождении из плена я могу жить только там, где меня никто не знает!

И я должен помнить, что подвергаю опасности свое окружение, которое меня знает. Я больше не признанный защитник фатерланда, рисковавший жизнью, теперь я отношусь к разряду людей, на которых свалена вся вина и которые не имеют права ни слова сказать в свою защиту. Я еще не знаю всего размера вины, которую должен взять на себя. Из кухонной плиты я достал горящую головешку и навсегда выжег с руки медицинский знак, ставший «каиновой печатью».

День прошел, а я так и не увидел свою девушку. Я мог спать в ее комнате, на стенах которой висели грамоты, на шкафах стояли кубки. Одетым я сидел, прислушиваясь к шорохам и шагам, ожидая рук, которые обнимут меня как тогда, в первый раз, ждал знакомого аромата светлых волос.

Я не доверял этой ночи и от тревожного чувства не мог заснуть. Я чувствовал такую же опасность, как и на войне.

Вдруг в ночной тишине раздались грохот прикладов в дверь и крик на английском, требующий открыть. Недолго думая, я спрыгнул с балкона в сад и спрятался в кустах, ожидая, что меня будут искать. Вместо этого я увидел, как американцы выводят из дома высокого мужчину с поднятыми руками. Это был офицер СС, пробившийся сюда к своей эвакуированной жене. Она уже работала у «освободителей» и донесла на него.

На следующее утро я поднимался к альпийскому пастбищу, где работала Элизабет. Четыре года назад в этот же день мыв составе Восточного фронта выступили из Восточной Пруссии. Пели песню «…прежде чем на полях созреет урожай». Урожай был беспримерный. Чтобы я один вернулся домой, там должны были остаться лежать девять товарищей.

Проходя по лугу, я пытался осмыслить события последних суток. После разрушения прежней системы реакция родителей Элизабет была понятной. Они — крестьяне, твердо стоящие на ногах, их крестьянское мышление трезво и основано на вековом укладе. Муж их дочери должен жить крестьянской жизнью, быть религиозным, знать обычаи, и на этой основе воспитывать внуков. Такие условия я удовлетворить не могу. В любом случае мне придется снова начинать жизнь с нуля.

Придется мне быть «свободным, как птица»!

Двери хлева были открыты. Элизабет чистила хлев. Она, слабая девушка, работала так ловко, что я бы никогда не смог так же управиться с этой работой.

Легкое смущение во взгляде. Сдержанное выражение радости на лице. Никаких объятий. Молчание, ничего не значащие слова. Нетерпеливое мычание коров, ждущих, когда их выпустят на луг.

И вдруг:

— Герберт, ты никогда не будешь крестьянином.

На мой вопрос, могу ли я остаться, последовал уклончивый ответ.

Пока я безучастно стоял, вся моя жизнь прошла перед глазами: наши встречи, эшелоны на железной дороге, артналеты, штурмовики, грязь, кровь, бои в окружении, русские, американцы, долгая дорога сюда.

Дорога, по которой мы вместе возвращались, показалась мне бесконечно тяжелой. Я чувствовал полное разочарование и огорчение. И моя поднятая до уровня богини возлюбленная, сопровождавшая меня в мечтах в трудные годы, снова превратилась в человека. И между ним и мной образовалась пропасть. Вся чудесная вера в любовь и верность, вера в людей рухнула в моем сознании. Когда пришли в дом, я забрал свои скромные пожитки и на прощание пожал ей руку. Ее родители, прощаясь со мной, облегченно вздохнули:

— Ступай с Богом! Ступай.

Снова стою на дороге. Куда теперь? Вырванный из круга друзей, свободный от уз несчастной любви, я не видел цели. Любовь умирает каждый день, и доверие к ближним так же исчезает, ложь расцветает новыми красками.

Это день солнцеворота. Год клонится к концу. И моя дорога пуста.