«Ладно ль за морем иль худо? И какое в свете чудо?»

«Ладно ль за морем иль худо? И какое в свете чудо?»

1967 год. Второй мой приезд в Англию. Уже не той, никому не знакомой молодой женщины, а ученого, по приглашению. В зале, где мне в 1960 г. приходилось так трудно и в языковом и в эмоциональном плане под обстрелом уверенных в себе британцев, идет сегодня дискуссия. Почти научный турнир! Между мной и – подумать только! – Греем Уолтером! Британцы подают реплики, аудитория живет, живет тем, что происходит сейчас между нами двумя. Мне кажется в этот момент, что всё: и многочасовая дискуссия, и престижный для меня финал – всё это сон, который забудется утром. Пожалуй, навсегда, и больше самой дискуссии, запомнила слезы в глазах ближайшего сотрудника Грея Уолтера – Гарри Кроу и его незабываемые слова: «Я это видел, я присутствовал при этом!»

Каким бы удачным для меня ни был финал конкретной ситуации в связи с быстротой реакции и суммой знаний, будем справедливы: и сейчас, когда Грея уже нет, победа по большому счету все равно за ним. Из тех, с кем я в жизни встречалась за пределами страны, это самый нестандартный ум в нашей области науки. Его мозг был как бы создан именно для генерации идей и видения необычного в каждодневном. Грей Уолтер увидел медленные волны около опухоли в электроэнцефалограмме. Именно он же не только определил на долгие годы ЭЭГ-диагностику очаговых поражений мозга, но и оценил медленные волны почти через двадцать лет после этой первой находки как защитный механизм мозга. Грей Уолтер связал симметричные тета-волны с эмоциональным состоянием и открыл волну ожидания. Его перу принадлежат всего две книги, и одна из них научно-фантастическая. Но зато другая! Это «Живой мозг», труд, который оказал влияние на целое поколение ученых, переведен на многие языки, в том числе на русский.

Юбилей публикации «Живого мозга» отмечался специальной конференцией в сентябре 1989 г. в Бристоле. Дань памяти человеку и его труду, человеку, которому так мало воздали при жизни. Впрочем, он никогда не жаловался. Период отсутствия его писем ко мне – смерть отца, смерть любимого сына. Даже тогда, когда Грей попал в катастрофу, после которой началось долгое, медленное умирание, он просто писал о том, что с ним происходит. Выхвачен был глаз и почти вся левая лобная доля, а затем, после краткого периода компенсации, начались дегенеративные процессы в мозге со всеми их внешними проявлениями.

Бристоль 1960 г. перевернул мое ви?дение сегодняшнего и завтрашнего дня в проблеме «Мозг человека». И если кого-то я и могу считать своим учителем, то вернее всего – именно Грея Уолтера, хотя видела я его в первый приезд две недели. Да до этого в Москве и Ленинграде, издали, несколько дней. И не потому, что он меня чему-то учил. Просто очень весело жил в науке, играл со своей кибернетической черепашкой, а рядом с ним врачи удивительно хорошо помогали больным с тяжелыми навязчивыми состояниями, маленький научный штат работал с почти озорным энтузиазмом. Мне кажется, что многие люди не раскрываются в жизни потому, что не встречают своего, именно своего Учителя. Дело же не в том, чтобы дать формальный комплекс знаний и научить тому, чего не надо делать…

В первую мою поездку в Англию я увидела, как лечат с помощью вживленных электродов. И хотя позднее мы настолько изменили всю электродную механику, что из Англии, и в частности из Бристоля, сотрудники Грея Уолтера приезжали уже за нашим опытом, важно, что я увидела все своими глазами, а не услышала слова тех, кто видел, так называемых третьих лиц, и не просто прочла. Кстати, первое прочтение работ об электродах вызвало у меня резко отрицательную реакцию, вполне возможно, навеянную вполне читаемой между строк позицией тех, кто предпочитает ответственность за несделанное вмешательству в «божественную» сущность мозга. Простите меня те, кто примет это на свой счет, все это относится к 40–60-м годам, но это было именно так. И спасибо тем, кто не мешал мне в эти еще нелегкие годы, и тем, кто на какое-то время прозевал. И тем, кто позднее мешал, – не удивляйтесь, на определенной фазе это тоже была помощь. Я увидела своими глазами, что сегодня, сейчас можно помочь страдающему человеку, которому не помогают остальные средства. И смогла реализовать свой основной жизненный девиз, хотя и поколебленный в 1967 г., – человек отвечает за сделанное и несделанное. И особенно врач.

Итак, первая моя поездка в Англию, и особенно в Бристоль, – настолько важное событие в моей жизни, что я не уверена, могла ли бы я без нее подняться на ту новую ступень, которая и есть сегодняшняя физиология мыслительной деятельности человека (кстати, совсем не навеянная Англией). Думаю, что не смогла бы. Нашла бы много-много причин для самой себя, почему нужно остаться и жить дальше в образе «EEG-man», специалиста в области электроэнцефалографии. Думаю также, что не только сама идея многоплановости изучения живого человеческого мозга, но и общение с мозгом на разных языках этого многоязыкого чуда («комплексный метод») как-то связаны с Бристолем, хотя опять же не впрямую навеяны им. Вот поэтому я так рада расширению общения ученых, так рада, когда приезжают повидавшие мир «мои» и приезжают к нам чужестранцы с общим для нас научным языком.

Каким прекрасным прообразом духовного обогащения человека при встречах гостей из дальних стран является «Садко»! Сидят, стоят новгородцы и слушают, как люди живут у чужих морей, и по-новому видят себя, свои храмы, свои реки, свои поля, свое богатство и свою бедность.

Я много ездила в разные страны начиная с 1960 г. Как дочери «врагов народа» до 56-го года мне не полагалось об этом думать, да и выезд в 60-м был непростым – на месяц меньше, чем предполагалось, была моя поездка, а этот месяц ушел на убеждение тех, кто за меня отвечал: «Не сбежит, не останется, не предаст».

В каждой поездке я узнавала что-то, чего не прочтешь ни в каких научных журналах. Приезжая дважды, трижды в страну, я видела темпы прогресса. Много читала лекций и всегда старалась рассказывать о том, что и как делаем мы. Как и чем живем. В задачу этой книги совсем не входит перечисление всех поездок и описание красот Рима, Парижа, Лондона, Эдинбурга, Праги. Хотя эти и многие другие города красивы. Красива береговая часть Сан-Франциско. Красив сейчас, хотя и очень своеобразен, Нью-Йорк, в 1968 г. просто испугавший меня какой-то нарочитой архитектурной диспропорцией (или диспропорциональностью?). Душу городов я чувствую лучше, чем душу природы, а вот писать об этом не умею.

Не мое это. Так же, как когда-то не моим было пение, хотя удивительное было счастье – слушать других, петь самой, опять слушать других, учиться понимать музыку (а ее действительно можно не только любить, но и понимать). И общаться с удивительно чистыми, какими-то духовно очень красивыми людьми. На эти роли – преподавателей музыки, аккомпаниаторов, – наверное, идут те, кто, обладая всеми необходимыми данными для пения и игры на рояле, лишены одного необходимого качества для сцены – честолюбия, в той мере, которое, при всех прочих данных…

Дружба моя с аккомпаниатором Екатериной Петровной Товиевой (для меня – Катюшей, так же как и для нее я – Наташа) дожила до этих дней. Это не частые встречи, но всегда – чувство особой близости и радости от общения. Совсем недавно я как-то спросила ее: «Катюша, а какой у меня был голос?» – «Большой, настоящий», – ответила добрая моя Катюша. Наверное, она хотела меня порадовать – сейчас это уже не проверить, – но «Письмо Татьяны» я в школе действительно пела… Да и Баттерфляй, и Любаву, и прекрасные романсы, и немножко разных народных песен. Мне всегда в классе казалось, что почти все девочки поют лучше меня, наверное, даже все. Сейчас я думаю: может быть, и не все. Хотя не было инструмента дома, негде было что-то учить – так, хватала на уроках. А поступила я в школу так: шла по улице Некрасова, вижу – очередь девушек с нотами, встала в очередь… Несложный просмотр прошла, взяли – и подарили годы праздников. Те, кто учился музыке, пению, особенно пению, хорошо меня поймут. Спасибо, Клавдия Васильевна, спасибо, Катюша!

Были в моей жизни чужие лаборатории, институты, конгрессы, конференции, симпозиумы. Все это вместе интегрировалось в огромное богатство знания научной атмосферы, сегодняшнего и завтрашнего «дыхания» ученых.

Все лучшее чужое в знаниях привозила своим, но не отрывая ярлыки – принадлежность чужой техники и чужой мысли (подражания не люблю).

После того научного праздника, которым были встречи с Греем Уолтером до его болезни, по-настоящему обогатилась я в ходе не всегда легких полемик уже с нашим ученым, Петром Кузьмичом Анохиным. Никогда (только в последние годы это как-то сгладилось) не были мы с ним друзьями. Скорее, наоборот. Он просто мысли не допускал, что где-то кто-то (и не дай Бог – женщина!) будет создавать свой, отличный от его, научный город. Ну разве что хуторок, деревушку, как теперь говорят, неперспективную. И был он, царство ему небесное, нередко поначалу просто коварен и даже жесток со мной. О мертвых или ничего, или хорошо? Но, во-первых, он был слишком крупным ученым, чтобы его имя могла омрачить посмертная хула. А во-вторых, это не хула. Не понял вначале, абсолютно не поверил и в дело наше, и прежде всего в меня. И выполнял, как ему казалось, почти святую миссию во имя науки. В последние его годы часто приглашал к себе в лабораторию: «Объединимся?» Но научные линии наши были не очень-то близки друг другу, расстояние между лабораториями (Москва – Ленинград) около 700 километров, да и польза от общения с этим несомненно крупным ученым для меня была прежде всего в полемике с ним. Он как никто умел высветить еще сырые места в гипотезе. Возражая против всего, что не им создано, волей-неволей заставлял оттачивать позиции. А как это важно, знает лишь тот, кому довелось иметь счастье дискуссий, полемики с сильным. Я очень глубоко переживала его смерть, и мне долго-долго его не хватало. Пожалуй, до того времени, когда деловая, плодотворная полемика не стала возможной с моими сотрудниками-учениками.

В 1970–1972 гг. мне удалось близко познакомиться с ярким и далеко не стандартным, хотя и не всегда и не всеми однозначно оцениваемым, испанским ученым Хосе Дельгадо. В эти годы мне очень импонировало не просто его знание мозга человека – мозг человека еще долго будет познаваться, – а «чувство» мозга. Очень трудно поддается формализации этот вид знания. Он ближе всего к интуиции, но ею не исчерпывается. Чтобы иметь это «чувство», должен быть и большой базис формальных знаний. Впрочем, базис знаний тем, кто обладает интуицией, тоже не мешает, хотя хорошо известно, как тяжесть чужих мнений перекрывает дорогу очень многим, и ученый начинает идти не вперед, а по почти параллельному пути, что, кстати, очень выгодно в плане «индекса цитирования». Ну, например, до самого последнего времени было абсолютно точно известно, что время идет только вперед. Так как же, одновременно со своими зарубежными коллегами, не пожалел своего времени в этой «дороге в никуда» Андрей Анатольевич Гриб? Интуиция? Чувство времени? По Хокингу, с обратимостью можно встретиться вблизи черных дыр, но возврата оттуда нет. А как на самом деле?

Но все же – о встречах.

В 1972 г., тогда же, когда я познакомилась с Дельгадо, известный американский биохимик Богош, бывший в составе нашей группы ученых, предложил мне встретиться с одним, как он сказал, интересным человеком. «Всего на 15 минут, – уточнил он. – Человек, с которым я вас познакомлю, бизнесмен, увлекшийся в связи с рядом личных причин одной медицинской проблемой».

Мы проговорили с господином Джеком Дрейфусом пару часов, затем встретились вечером у него в доме, затем он приехал к нам. Затем… Мы виделись то чаще, то реже, но отношения шли не по затухающей. В последнее время мы виделись сравнительно часто, и нередко вечерами раздавался звонок из Нью-Йорка: это был Джек или тогда его главный медицинский помощник, а затем глава самостоятельной «Организации здоровья» Барри Смит.

Что же определило для меня значимость встречи и последующей дружбы с господином Джеком Дрейфусом, мультимиллионером, бизнесменом? Уж конечно, не его миллионы. Просто миллионер, и даже наживший состояние с помощью экстраординарного предвидения событий на бирже, конечно, для всех – и для нас – занятен, хотя теперь у нас и есть свои миллионеры. Но Джек Дрейфус – личность: «Бог дал мне состояние, с тем чтобы я мог помогать людям».

Дело в том, что вчерашний молодой повеса, нашедший свое деловое призвание и признание в мире биржи, лет двадцать прожив прекрасной спортивной жизнью, заболевает внезапно тем, что я бы назвала тяжелым неврозом. О перипетиях событий пишет он сам в книге «Замечательное лекарство просмотрено», писала и я в «Науке и жизни» о «новой жизни старого лекарства».

Дрейфус излечил себя сам с помощью дифенилгидантоина – дилантина (у нас известного под названием дифенин) и врача, прописавшего ему по его просьбе этот препарат. С помощью врачебных назначений Дрейфус помогает дилантином еще нескольким своим друзьям, и начинает свою работу новая медицинская организация «Дрейфус медикэл фаундейшн». Президент ее, Джек Дрейфус, субсидирует работы по изучению действия и применения дилантина, собирает литературу. Он кажется поначалу «зацикленным» на дилантине, и далеко не все и не сразу принимают его всерьез. Но вот закончен объемистый труд (он вышел и на русском языке), там все расставлено по местам: дилантин сохранит свои позиции в лечении эпилепсии и займет свое место в качестве основного или дополнительного лекарства при целом ряде других заболеваний.

Почему же все-таки я выделяю эту встречу из ряда других? Я встретилась с человеком, который не просто помог себе, но, оценив возможные масштабы помощи другим, разным больным и заключенным в тюрьмах, посвятил свою жизнь этому вопросу. Выстоял период неверия, пожалуй – иронии и, не задумываясь, тратил свои деньги (не деньги отцов и дедов), свои десятки и сотни миллионов (!) для того, чтобы облегчить страдания тех, кого он, скорее всего, в глаза-то никогда не увидит, тех, кто живет в США, в других странах и на других континентах. Джек снова и снова зарабатывает истраченные для такой помощи деньги – но не на этой помощи. Все, что делает «Дрейфус медикэл фаундейшн», бесприбыльно. Так же работает созданная на ее базе уже под руководством Барри Смита «Хелс фаундейшн» («Организация здоровья»). С 1972 г., с первоначальным недоверием, с постепенным узнаванием, применяем мы дилантин в лечении неврологических и других больных. Рассказываем Джеку о новых эффектах дилантина, узнаём о его (собственных и литературных) находках.

К сожалению, мне в жизни пришлось и до этой встречи выстаивать сложности. Не Джек научил меня этому нужному качеству. Оно пришло раньше, хотя и досталось очень дорогой ценой. Но Джек Дрейфус показал миру и нам, в том числе моим сотрудникам, как весело, без тени сожаления, при убежденности в своей правоте и наперекор сопротивлению и чьей-то иронии, можно дарить людям радость жизни, тратя на это огромные деньги, не ожидая ни прибыли, ни памятника. К чести делового таланта Дрейфуса (в Америке о его таланте говорят как о гениальности – в плане предсказания вероятности событий в деловой сфере), он вновь и вновь пополнял свой капитал. И вновь тратил его на развитие своей организации, созданной для помощи людям. Мне меньше всего хотелось бы, чтобы то, что я рассказала о Дрейфусе, выглядело как сказка о добром миллионере, хотя он действительно и миллионер, и добр. У него огромное чувство юмора, очень, к счастью, мешающее традиционному сказочному образу. Это человек, который понял, как можно помогать людям, безраздельно отдался этой идее, сделал возможное и невозможное для ее осуществления и выстоял. Иногда даже бороться легче, чем выстоять. Те, кому приходилось и бороться, и «выстаивать», подтвердят, надеюсь, то, что я пишу. Вот и все пока о нем, о Джеке Дрейфусе.

Но этот раздел был бы неполон, если бы я не сказала еще несколько слов о Барри Смите. Я уже писала, что моей большой удачей в жизни явилась возможность «передать эстафету» человеку, который вносит свою лепту в мою любимую область науки. А Барри Смит не только «принял эстафету» в научном и клиническом обосновании широкого применения дилантина, но и оказался также великолепным организатором. Чего? Всего, к чему бы он ни прикоснулся, что имеет значение для улучшения человеческой жизни, для лечения в далекой Африке, не менее далекой Индии и т.д., и т.п. – для решения более или менее сложных проблем.

Без чего нельзя понять двух этих удивительных людей – Джека Дрейфуса и Барри Смита? Без того, чтобы не оценить редкостное богатство их духовного мира, их поражающую душевную щедрость и открытость добру. Благородная идея в благородных душах людей – не такое уж, к сожалению, частое сочетание. Но, как говорится, тем более!

Поездки на конгрессы, которые очень, очень утомительны, я считала скорее своим научным долгом, чем научной необходимостью. Дело в том, что, хотя на каждом конгрессе некоторые лекции или симпозиальные доклады по-настоящему новы и интересны, нередко интересное идет параллельно. Обязательно старалась найти время для стендовых докладов – это, пожалуй, очень хорошая форма, позволяющая подумать и поговорить.

Но по-настоящему ценила возможность неоткрытых (для меня еще!) островов – интенсивно и оригинально работающих лабораторий – и встреч, которые, вполне рискуя заслужить упреки в снобизме, не могу назвать иначе как элитарными, где собираются мастера, чтобы с разных сторон обсудить проблему (это, конечно, не исключает дебатов по поводу деталей каждого из подходов в монопрофильных научных собраниях). Примеров таких действительно элитарных встреч немного, хотя, наверное, я и сама должна была вкладывать больше в их организацию. Оптимальный вариант, да еще с душевно близкой мне ориентацией – «Мир через познание мыслительной деятельности мозга», – это симпозиумы в Хамаматсу с 1988 г., организованные господином Теруо Хирумой, японским специалистом в области электроники и главой фирмы, который нередко приезжает и в нашу страну, много путешествует по своим деловым обязанностям, и американским ученым Генри Вагнером. (В Японии я бывала и раньше – читала лекции на конгрессах, любовалась древней столицей – Киото… Но не об этом сейчас речь.)

На этих встречах были представлены результаты исследований мозга с помощью различных инвазивных и неинвазивных методов: нейрофизиологических, позитронно-эмиссионно-томографических, магнитометрических, фотонных и т.д., и т.п. Их отличали оригинальные формы анализа и представления материала, свобода дискуссий.

Вместе с учеными на заседании присутствовали представители и руководители основных фирм, изготовляющих оборудование для медико-биологических исследований. Сам Теруо Хирума – руководитель фирмы «Хамаматсу Фотоникс», работу которой нам показывали перед началом каждой встречи. Надо сказать, что фирма не только производит первоклассное оборудование, но и поставляет всему миру те блоки, в изготовлении которых нужна особая тщательность. Мы видели, как работают японцы в фирме, – они как будто совсем не торопятся, особенно на тех участках, где используется ручной труд. Но выигрывают, в том числе и во времени, за счет того, что каждое изделие совершенно. А платит рабочим фирма в зависимости от проработанных лет. Удерживаются лучшие: чем дольше они работают, тем совершеннее выполняют своим операции, тем больше им платят. На том, как работают японцы, сказалась многовековая традиция тщательности и трудолюбия. Женщина весь день, спокойно и не торопясь, обжигает на горелке цоколь фотоумножителя. Мне кажется, я от этого сошла бы с ума и не согласилась бы так жить ни за какие привилегии. Но мне ни этой работы, ни сопутствующих ей привилегий никто и не предлагает – ни у нас, ни в Японии. А японцы и японки, совсем не думая об этом, готовились к тому, чтобы стать на вершину современной технологии, веками. Что не исключает, к счастью, более быстрого воспитания профессионализма и трудолюбия. Все особенности мышления и организации работы позволили Теруо Хируме создать у себя совершенный исследовательский центр – «Centre of excellence».

Может быть, я когда-нибудь возьмусь за перо для того, чтобы описать подробнее и другие свои встречи в жизни – и у нас, и за рубежом. Наверное, такая портретная галерея будет небезынтересна тем, кто не видел мимики и не слышал живого голоса многих творцов важных и важнейших этапов нашей науки. Мне кажется даже, что это что-то вроде долга перед прошлым и будущим, но для этого нужно время – и настроение.