«Волхвы не боятся могучих владык…»[44]

«Волхвы не боятся могучих владык…»[44]

2 февраля 1818 года вышли в свет первые восемь томов «Истории государства российского» Карамзина. В те дни Пушкин болел и, лежа в постели, прочитал их «с жадностью и вниманием».

«Появление сей книги, – записал он, – (как и быть надлежало) наделало много шуму и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) – пример единственный в нашей земле. Все, даже светские женщины, бросились читать историю своего отечества, дотоле им неизвестную. Она была для них новым открытием. Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом», Юный поэт возражал против основного направления карамзинской «Истории»: идеализации самодержавной власти – «история народа принадлежит царю», – даже записал на него злую эпиграмму:

В его «Истории» изящность, простота

Доказывают нам, без всякого пристрастья,

Необходимость самовластья

И прелести кнута.

Но Пушкин восхищен был большим мастерством историка-художника, глубокой взволнованностью его повествования. Прочитав отрывок из «Истории» Карамзина – «Осада и взятие Казани», он заметил:

– В этой прозе гораздо более поэзии, чем в поэме Хераскова…

Херасков был известный поэт своего времени, по словам В. Г. Белинского, «тяжел и скучен до невыносимости», воспевший в двух огромных поэмах два важных события русской истории. Карамзин же первый на Руси заменил тогдашний тяжелый, и скучный, и мертвый язык книги живым русским словом, на котором говорили люди.

Пушкин писал позже Жуковскому: «читаю только Карамзина да летописи. Что за чудо эти 2 последние тома Карамзина! какая жизнь! с’est palpitant comme la gazette d’hier[45].

* * *

Еще до того Пушкин, бесспорно, с большим интересом читал вышедшие в 1802 году мысли Карамзина «О случаях и характерах в Российской Истории, которые могут быть предметом Художеств».

Карамзин писал, что во всяких старинных летописях есть сказания, освященные древностью, особенно если они представляют живые черты времени. И предложил вниманию будущего художника древнее сказание о смерти Олеговой:

«Волхвы предсказали ему, что он умрет от любимого коня своего. Геройство не спасало тогда людей от суеверия: Олег, поверив волхвам, удалил от себя любимого коня; вспомнил об нем через несколько лет – узнал, что он умер – захотел видеть его кости – и, толкнув ногою череп, сказал: «это ли для меня опасно?» Но змея скрывалась в черепе, ужалила Олега в ногу, и Герой, победитель Греческой Империи, умер от насекомого! Впечатление сей картины должно быть (как я сказал) философическое, моральное: ПОМНИ ТЛЕННОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ! Я изобразил бы Олега в то мгновение, как он с видом презрения отталкивает череп; змея выставляет голову, но еще не ужалила его: чувство боли и выражение ея неприятны в лице геройском. За ним стоят воины с Греческими трофеями, в знак одержанных им побед. В некотором отдалении можно представить одного из волхвов, который смотрит на Олега с видом значительным».

Так представлял себе историк-художник будущее перевоплощение поэтом-художником древнего летописного сказания. Он, конечно, не думал, что уже родился гениальный поэт, который станет вскоре его большим другом, подхватит и осуществит подсказанную им мысль: напишет «Бориса Годунова» и посвятит «драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновенный, с благоговением и благодарностию».

В те годы, когда Карамзин опубликовал свои мысли «О случаях и характерах в Российской Истории, которые могут быть предметом Художеств», маленький Пушкин лежал еще в колыбели…

* * *

Через два десятилетия Пушкин отбывал уже южную ссылку и с увлечением знакомился с русскими летописями. В его личной библиотеке, хранящейся в Пушкинском Доме Академии наук СССР, и сегодня находится «Летописец Русской от пришествия Рурика до кончины царя Иоанна Васильевича» издания 1792 года.

Издание это имелось у Пушкина даже в двух экземплярах. Судя по тому, что в одном из них осталась лежать с пушкинского времени закладка, поэт был знаком с ним.

Здесь летописец так повествует о смерти Олега:

«По сих имея Олег мир ко всем странам самодержавствуя в Киеве безо всякой опасности. И некогда во осеннее время вспомнил о коне своем, его же повелел кормити в стойле, и не употреблять никуды в разъезд, коего он вельми любил и всегда на нем ездил, а понеже много время его не видал, и для опасности на нем не ездил многа лета, а на пятой по прибытии от Царяграда год воспомнил о нем от коего ему прорекли умереть волхвы и кудесники, коих он собрав вопроси глаголя: от чего мне умереть?

И рече ему один кудесник тако: «Княже! Конь его же ты любишь и ездишь на нем, от того ти будеть кончина».

* * *

Летописец был, бесспорно, поэт с душою лирическою и певучею, но как гениально пересказал Пушкин это древнее сказание.

Семь строф заняли они в пушкинской «Песне о вещем Олеге». Поэт XIX века полностью сохранил историческую достоверность предания, но обогатил его своим поэтическим вымыслом, ярким словом, вещими, вдохновенными образами.

Пушкин не собирает кудесников, как это предложил Карамзин, он выбрал другой образ:

Из темного леса навстречу ему

Идет вдохновенный кудесник,

Покорный Перуну старик одному,

Заветов грядущего вестник,

В мольбах и гаданьях проведший весь век…

К нему, кудеснику, любимцу богов, приближается Олег, просит предсказать ему будущее, не бояться его – в награду обещает любого коня.

Пушкин писал «Песнь о вещем Олеге» в 1822 году в Кишиневе, в пору своей политической ссылки.

«Безрукий князь» Александр Ипсиланти поднимал восстание за освобождение Греции от поработившей ее Турции.

Пушкин встретился тогда с молодым подполковником П. И. Пестелем, прибывшим в Кишинев, чтобы собрать сведения о греческом восстании, и сам готов был вступить в ряды инсургентов для освобождения Эллады.

Неспокойно было и в России: тайные общества готовились покончить с самодержавием и крепостничеством.

И в уста кудесника Пушкин вложил гордый ответ:

Волхвы не боятся могучих владык,

А княжеский дар им не нужен;

Правдив и свободен их вещий язык

И с волей небесною дружен.

Грядущие годы таятся во мгле;

Но вижу твой жребий на светлом челе.

……………………………………….

Твой конь не боится опасных трудов;

Он, чуя господскую волю,

То смирный стоит под стрелами врагов,

То мчится по бранному полю,

И холод, и сеча ему ничего.

Но примешь ты смерть от коня своего.

Пушкин не отступает от повествования летописца: Олег, угрюмый, оставил коня, погладил, потрепал прощальной рукой гриву, велел купать его, кормить отборным зерном.

Вспомнив о нем через годы, узнав, что конь давно уже почил непробудным сном, Олег, как гласит предание: «разсмеялся и укорив волхвы и кудесника, иже ему предсказа от коня сего умрети, и рек: всегда тии глаголют лож, яко же се ныне зрим, уже умре, а я есмь жив, и повеле себе оседлати коня да поехав хотя на кости его посмотрит».

Пушкин переложил эти летописные предания на язык поэзии:

Могучий Олег головою поник

И думает: «Что же гаданье?

Кудесник, ты лживый, безумный старик!

Презреть бы твое предсказанье!

Мой конь и доныне носил бы меня»,

И хочет увидеть он кости коня.

Олег увидел эти омытые дождями благородные кости. Так повествовал об этом летописец, так рассказал об этом и Пушкин. Но поэт не пошел по пути, предложенному Карамзиным: «Я изобразил бы Олега в то мгновение, как он с видом презрения отталкивает череп; змея выставляет голову, но еще не ужалила его». И не поставил Пушкин в отдалении «одного из волхвов, который смотрит на Олега с видом значительным»…

У Пушкина змея внезапно ужалила князя:

Из мертвой главы гробовая змия

Шипя между тем выползала;

Как черная лента, вкруг ног обвилась:

И вскрикнул внезапно ужаленный князь…

* * *

Прошло почти полтора столетия со дня создания Пушкиным этого непревзойденного эпического стихотворения. Сохранив сюжет и его исторический колорит, оно и сегодня переносит нас в ту далекую эпоху. «Пьеса эта, – писал В. Г. Белинский, – исполнена поэтической прелести, которую особенно возвышает разлитый в ней элегический тон и какой-то чисто русский склад изложения».

Мы со школьных лет помним это стихотворение наизусть, восхищаемся звучными пушкинскими строфами. Мы точно присутствуем при том, как из «темного» леса выходит древний кудесник, и повторяем вслед за ним его гордый и вдохновенный ответ князю Олегу:

Волхвы не боятся могучих владык…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.