Скоморох из инфарктного рая

Скоморох из инфарктного рая

Я познакомился с Сашей Шупловым давно, в доисторические времена, когда и на самом деле история как бы не двигалась. Только что воцарил Леонид Брежнев, всё, что можно, медленно и верно развивалось или разваливалось, иногда одновременно. Всё, что надо, медленно и лениво преследовалось. Мы жили без войн и катастроф, но дышать нам, молодым литераторам, особо не давали. И прежде всего не власти, до которых было далеко, а чиновные литераторы. Боялись последствий Венгрии и Чехословакии, где все началось с фрондирующих писателей. Но в России со времен древних скоморохов и летописцев реальная литература всегда жила вопреки.

Саша тогда работал вместе с Геной Красниковым в знаменитом альманахе «Поэзия», в котором умудрялись печататься многие запрещенные и полузапрещенные поэты. Альманах был чисто поэтическим, возглавлял его славный фронтовик и добрый человек Николай Старшинов, и как-то цензура особенно за него не цеплялась. Вот в этой редакции царил балагур и острослов из рода скоморохов Александр Щуплов, создавший там же, на страницах альманаха, мифический персонаж Ефима Самоварщикова. Впрочем, он за жизнь создал уйму мифических персонажей, в том числе и на страницах полуподпольных острооппозиционных в ельцинское время газет «Лимонка» и «День». Не то, чтобы он был крутым оппозиционером, но подковырнуть любую власть он любил, как всякий балагур и шут. К тому же обожал и всевозможные мистификации.

Многие и запомнили его этаким дурашливым, юморным, насмешливым весельчаком, никогда не вчитываясь в его поэзию. А в поэзии сквозь дурашливость и анекдотичность веселого рыжего клоуна Саши Щуплова пробивалась ещё и совсем другая судьба грустного и одинокого, в чем-то и трагичного человека.

Или Судьба в прихожей, не сняв пальто.

Нас проиграла в карты – и наутёк?

Мне-то пока не шатко! Мне – хоть бы что —

Выпил анаприлину – и молоток!..

В его многослойной жизни уживались и два разных поэта. Нахальный скоморох и сентиментальный одинокий лирик. Помню, как в Гданьске и Сойоте на одном из традиционных международных писательских форумов, куда мы с ним ездили летом несколько лет подряд, писатели из разных стран, привыкшие за неделю форума к неугомонному автору розыгрышей и каламбуров, к русскому скоморошеству Щуплова, вдруг на вечере его поэзии видели совсем другого: мудрого, одинокого, погруженного в мировую и русскую культуру поэта. Почувствовали в его стихах что-то клюевское, что-то вийоновское, что-то оденовское.

Любимая, вот они – эти стихи.

Слова в промежутках разбавки…

Висит восклицанье последней строки,

Как будто Вийон на удавке.

Он прекрасно знал и русскую и мировую поэзию, легко сочетал аллюзии и метафоры, часто играл стихом, ибо блестяще владел техникой стиха. Тут уж я соглашусь с Евгением Евтушенко: «Перечитайте его стихотворения, поэмы – это настоящий фейерверк слова!»

Но, конечно же, нельзя забыть и его скоморошины. В этом Александр Щуплов продолжал давнюю русскую традицию стиха. И был, если на то пошло, верным учеником своего учителя – Николая Старшинова. Ему повезло на встречу с этим добрым и мужественным человеком. Это был его вечный спаситель, прекрасно знавший жизнь, широкий в понимании человеческих слабостей и несовершенств. Не будь Старшинова, уверен, Щуплов повторил бы судьбу Евгения Харитонова, тоже прекрасного русского писателя. Они оба были влюблены в русский язык, во все народные словечки и поговорки, во все прибаутки и соленые словечки. Правда, они как бы поделили свои энциклопедии сленга и фольклора. Николай Старшинов собирал, коллекционировал, нырял в языковые глубины, охранял сокровища народного языка фронтового поколения. В эстетике народной поэзии Старшинов не признавал никакой цензуры, собрал уникальную коллекцию соленых матерных частушек. Его последователь Александр Щуплов плавал в мутноватой воде стоков современного города, фиксировал, как уже было замечено его друзьями «лингвистический апокалипсис» перестроечной Руси, создавая обширные энциклопедии сленга, жаргоны тусовок. Но, погружаясь в «лужу с отливом бульонным», изучая современный язык «хлебателей мёртвой воды», он всегда высоко ценил и красоту уходящей, ушедшей Руси.

Танцуем от печки, от свечки, от кочки,

От почки, в которой свернулись листочки,

От кучки ещё шевелящихся пеплов.

От качки земли, прикрывающей пекло,

От речки с водой циркулярной утечки.

Скрипучей дощечки в родимом крылечке.

От щучки с зубами отменной отточки.

От звеньев распавшейся звонкой цепочки,

От рыжего ключика к сердцу двулички.

А также – от старой весёлой отмычки.

От бочки с вином. От судейской протачки.

От точки в поэме, от каторжной тачки…

Он любил словечки древней Руси, любил былое языковое богатство, и потому иной раз писал целые поэмы на скоморошечьем языке, чисто русские языковые бурлески, шутейные забавы. Впрочем, так он «крышевал» свою иронию над жирующим чиновничеством, над начальниками всех мастей и рангов. Впрочем, в древней Руси таких скоморохов за их шутейную правду тоже и в кандалы забивали, и в застенки сажали.

Летит паровоз по отчизне моей,

С утра начинаются ночи.

Становится боль всё больней и длинней,

А нежность – нежней и короче.

Я в тамбуре вместе со всеми стою,

Гитару держу одичало,

И жуткую песню о счастье пою,

Где нет ни конца, ни начала.

В чём-то он сам обрек себя на одиночество. Будучи геем, пробовал завести нормальную семью. Мечтал получить квартиру в Москве, печататься, издаваться. Ничего, кроме скандалов и гневных писем жены во все инстанции не получилось. После шумного скандала со второй его книжкой «Серебряная изнанка» с заменой обложки, с обсуждением по «Голосу Америки», нормальная жизнь как бы отменялась. Он как предчувствовал своим эпиграфом к книге из английской поговорки: «У каждой тучи есть серебряная изнанка». Вот и в жизни его непутевой пошла одна изнанка. Скоморошество и балагурство не помогло, отшутиться не удалось, ибо в его шутках те, кому надо, нашли и изрядную долю правды. Парадокс в том, что он и на самом деле никогда не стремился к нахальному и наглому самоутверждению. Не в его это было характере. Переть на рожон с особенностями своей личной жизни, как Ярослав Могутин с его «Термоядерными мускулами», с припадками мизантропии и отчуждения от обычного мира, Александр Щуплов не желал. Он искренне любил этот обычный мир, любил нежно и лирично своих подружек и своих наставников, своих друзей и своих предшественников. Как пишет его обычный привычный давний друг и по газете и по поэзии (друг в самом старинном смысле этого слова, без всяких двусмысленностей. У Щуплова было много таких нормальных друзей) Евгений Лесин: «Именно что – академично-нежно. Сплошная акварель, сплошная недосказанность, но каждое слово, каждая буква – продуманы чрезвычайно тщательно… Утонченно, но не отвлеченно. Изощренно, но не отрешенно. Сдержанно, но страстно…»

Природа нежных чувств моих к тебе —

В разлуке. Беспризорно шарят руки

Тебя, как шарят свет из темноты.

Но – ты мой воздух. Нет с тобой разлуки.

Везде – в глазах, у сердца – только ты.

Потёмки огибают твои плечи.

Снежинка тихо тает на губе.

И незачем скулить. И плакать нечем…

Природа нежных чувств моих к тебе…

Его любовная лирика, как правило, не конкретна, а универсальна, скорее её можно сравнить с лирикой английского поэта Одена. И также как Уистен Оден, будучи поэтом современности, поэтом городского сленга, он по форме – скорее традиционалист, нежели модернист. Прославляя города и рок-концерты, коллекционируя все модные бренды эпохи, он активно пользуется формами и ритмами народной поэзии. Его стихи напрямую связаны с песенным мелосом. Его сатира идет от русского балагана.

Утки, в озере покрякав,

Уплывают в город Кряков.

И, отвесив по поклону,

Дуют мухи в Барцелону.

Даже речке Воре

Захотелось в Шпанское море.

(а валютная лиса —

В недерляндские леса

Ибо в этих Недерляндах

Из индюшек вьют гирлянды,

   и осеняет город гага

Цыплячий хвостик вместо флага.)

В голубых компаниях его почти не замечали, можно было бы вообще обойти эту тему, говоря о его поэзии, как, впрочем, нет голубой темы и у Одена, но недосказанность хороша в поэзии, в критике она мешает создать образ поэта, понять причины его внутреннего разлада. Более компанейского парня (минуя все эти недосказанности) я редко встречал, значит, и судьба должна была быть у него совсем иная. Эти одинокие мыкания и бродяжничество имели же какую-то основу.

Здравствуй, дворняжка, моя судьба,

Ветер мой и покой!

Пусть другой над тобой стеба…

Стебается пусть другой.

Думаю, в голубой тусовке он тоже не прижился, в наших шумных писательских тусовках он иногда чувствовал себя неуютно. И всё-таки, тянулся к нам. Элитарная, утонченно-изощренная голубая компания была ему просто органически чужда с его жизнелюбием и распахнутостью жизни. По характеру своему он был талантливым организатором, заводилой, трудоголиком, и проживал сразу несколько жизней. Одну – земную, связанную с цепочкой скандалов, тянувшихся еще с советского времени, когда в последний момент меняли обложку на его книге «Серебряная изнанка», а его выгоняли с работ.

Хорошо еще – не арестовывали. Увы, скандалы тянулись за ним и в постперестроечное время.

Если вдруг тебя припёрло

После пьянки нулевой.

Не намыливай на горло

Ты веревки бельевой…

И тут надо сказать о его другой жизни – жизни талантливого журналиста, репортера, интервьюера. После ухода из альманаха «Поэзия» он работал в газете «Книжное обозрение», и в тяжелые безденежные девяностые годы иногда чуть ли не один делал целую газету. За его спиной уютно было чувствовать себя главным редактором ничего не делавшему партчиновнику из гришинской обкомовской плеяды. Но чиновник тихо ушел на тот свет, и весь коллектив дружно избрал (а в те годы был у нас период лютой демократии, когда чуть ли не на всех заводах и колхозах люди сами выбирали своего начальника) главным редактором Александра Щуплова. Не тут-то было. Газета «Книжное обозрение» не захотела в свое время приватизироваться, восставать, подобно «Литературке» или журналу «Октябрь». Ибо восставших отлучали от государственной кассы, а ведомственным изданиям какие-то деньги платили. И вот в этом ведомстве по делам печати не пожелали видеть главным редактором неуправляемого, хоть и высокопрофессионального насмешливого поэта. Думаю, уверен в этом, голубизна Щуплова ельцинских чиновников не смущала, добрая половина администрации президента была из точно такого же меньшинства. Он был непослушен, к тому же позволял себе печататься в прохановском «Дне», в лимоновской «Лимонке». Выбрали более приемлемого для чиновников политкорректного человека.

Не для того мне тополь машет с бережка И цвет у неба дымно-голубой, Чтоб мог руководить функционеришка Моей непроходимою судьбой.

А Саша со своим веселым и неуёмным пером пошел дальше гулять по редакциям – «Столица», «Экслибрис НГ», «Российская газета». Кто еще вовремя и интересно сделает интервью с любыми звёздами, репортаж с любой точки действия. Его круг журналистских интересов огромен: от Александра Солженицына до Бориса Гребенщикова, от Аллы Пугачевой до Александра Проханова. Добрая сотня мировых и всероссийских звёзд. И потому, по контракту его приглашали к себе самые гламурные журналы. Кто так заинтригует читателя, придумает массу фантастических подробностей? Кто выудит сенсационные подробности?

Но, честно говоря, вынужденный уход из «Книжного обозрения» добавил грусти в его глаза и в его стихи. Он заслуженно считал эту газету своим детищем. Когда Саша работал в «Книжном обозрении» я какой-то период до создания газеты «День» работал дверь в дверь, в журнале «Слово», того же ведомства по печати, организовал там рубрику «Русское зарубежье». Впервые в России печатал, пожалуй, всех известных русских эмигрантов, от Владимира Максимова до Григория Климова. Иногда я предлагал Саше напечатать у них, к примеру, Зинаиду Шаховскую, иногда он предлагал мне беседу с известным актером или режиссером. Из незаметной торгово-бухгалтерской газеты «Книжное обозрение» усилиями Щуплова стало и общественной трибуной и высоко-художественным литературным изданием. (Кстати, и журнал «Слово» тех лет тоже стал влиятельным изданием). Конечно, изгнание чиновниками из собственного же детища стало для Щуплова жизненной трагедией. Я бы сравнил с этим изгнанием только уход Третьякова из «Независимой газеты».

Еще не война, но болеют войной.

И жёваный воздух налит тишиной…

Да что же случилось с тобою, страна?

Кому отфутболена наша вина?..

Какая на листьях тяжелая пыль?

И первые страхи ночами слепят?..

Какой после сказки покажется быль?

…но спят палачи. И котлы не кипят.

В его личном троецарствии (когда поперемежку царили то личная неустроенная шумливая судьба, то трон занимала живая оперативная журналистика, и, казалось многим, журналист Александр Щуплов станет заметной вехой в общественной жизни страны, то, в итоге, и в результате все-таки поэзия, царица цариц, занимала свое главенствующее положение), лишь смерть внесла окончательные коррективы, определив законное место поэзии Александра Щуплова среди первых в своем непутевом, но и неугомонном поколении. Щуплов и сам похож на своё поколение.

Еще одна общая черта у Щуплова с Оденом, семейную неустроенность, нередкую для подобных им людей, им как-то сглаживали любимые коты.

В обалденном Болдино моём

Мы живем с Максимкою втроём.

У него усы – во всей красе,

А в глазах – презренье к колбасе.

Мышки ему тоже не нужны,

Как бы они не были нежны.

Ведь какая нежность от мышей,

Пошуршать – и сон прогнать взашей.

Вот такое стережет зверьё

Кратовское Болдино моё…

Проучился в московском пединституте имени Ленина, давшем немало поэтов. В 1972 году закончил. А уже в 1976 году вышла первая книжка стихов в «Молодой гвардии» под заголовком «Первая лыжня». Лыжня оказалась удачной, книжку заметили, взяли на работу в то же самое издательство «Молодая гвардия», редактором в альманах «Поэзия». Его поддержали и Николай Старшинов, и Евгений Евтушенко, и Вадим Кожинов. Даже после скандальной истории с «Серебряной изнанкой» и неудачной женитьбой жизнь в литературе продолжалась. Да и не любил он никогда унывать. От скомороший ушел в историческую поэзию, благо закончил исторический факультет, историческая тема была в его поэзии одной из главнейших до самого конца жизни. Любил Аввакума и вообще тянулся к староверам, как знатокам всего былого на Руси, древних слов, древних знаний («И Аввакум сгорал в своём огне, / и Аввакум подбрасывал солому…»), не любил Петра и всё его нерусское скабрезничанье («Что такое Пётр? Ломатель косточек, сам себя сгубивший сгоряча?.. Кто он? Дьявол, выпрыснувший усики?/ Пытошник, презревший небеса?..») В этой его нелюбви к Петру сидит и что-то старинно-московское. Александр Щуплов явно не питерский поэт. У него и имперский размах не питерский, а скорее, монгольский, золотоордынский, даром, что четвертинка крови была монгольская… И старину любил стародавнюю, старомосковскую, никак не европейско-питерскую. В его последней, предсмертной, необычной, странной поэме, с каким-то внутренним ритмом, но без привычных размеров и рифм «Девять набросков сценариев», написанной уже тяжело больным человеком, опубликованной уже после смерти в журнале «Арион», и герой такой же необычный, какой-то стародавний.

Он любил мой родной город Петрозаводск, любил бродить по его старинным кладбищам, подобно Константину Паустовскому с «Судьбой Шарля Лонсевиля», находя среди могильных порушенных плит своих героев, того же когда-то реально жившего мещанина Солнышкова. История о Солнышкове, совмещенная с историями других схожих героев, скорее напоминает лубочные истории и народные баллады староверов. Так бы и выписывал любовно слово за словом его народные сценарии из жизни. По сути, чем начинал в поэзии под присмотром Николая Старшинова с его прибаутками и солеными частушками, тем и закончил. Круг жизни завершился. Лишь на новом, самом высоком уровне, не имитируя «Милорда глупого» или сочинения Болотова, а творя собственный фольклор. Он был осознанно дурашливый поэт, оставляя умные слова для других, спасая своей дурашливостью подмороженную нынешней мертвечиной поэзию. Этакий консерватор XXI века, знающий все современные моды и стили, даже сам формирующий их в журналистике, но сам скидывающий современные одежды в поэзии ради давно забытого, но тёплого заячьего пугачёвского тулупчика. Прямо как Велимир Хлебников: «В пугачевском тулупчике я иду по Москве».

Дурашливость в поэзии – начало,

Хотя и ум, конечно, не конец!

Но с умными поэзия теряла.

А с дураками обрела венец.

Имея связи во всех газетах и журналах, зная законы и желтого и чёрного пиара, он не хотел этим пользоваться для пропаганды своих стихов. Он щедро писал о других, но не требовал себе сиюминутной славы. Он чересчур ценил свое слово, ценил свою поэзию, чтобы всовывать её насильно нынешним рекламодателям. Пошло.

Хоть и назвал Александр Щуплов свою главную книгу «Стихи для тех, кто не любит читать стихи», как всегда смысл-то у него перевернут. Эти стихи для тех, кто не может жить без стихов. Он всегда любил играть со смыслом, со словами, с сюжетами, с прозвищами, любил играть словами. Но не как жонглер, а как сотрясатель нежных слов, переворачиватель жизни, перелопачиватель ветра. Жил легко и безрассудно, на жизнь смотрел нежно и грустно, и даже свои бесстыдные стихи умудрялся делать невинными, ибо уж очень щедро он дарил себя всему миру.

О, перекатыватель солнца и перекусыватель веток!

Бессмыслен вес пера и шпаги, покудова удар не меток.

Пускай таланты глушат водку – хлебни стихов: они хмельнее

Пускай все целятся в середку – а ты возьми чуть-чуть левее…

Вот и взял чуть-чуть левее, в самое сердце. С русской безалаберностью продолжал также щедро жить дальше и после инфаркта. Жить для друзей и для немногих ценителей, оставляя талант репортера и интервьюера всем остальным. А сам уже как бы нацелился в будущее. Вроде бы и не было его в современной литературе. Выходили книги, печатались подборки стихов, и всё как бы для внутреннего пользования, для узкого круга ценителей.

Забытое стихотворение,

зачем ты мучаешь меня?

Давно прошло твое паренье,

и в тропку вытерлась стерня.

В сплетении шершавых строчек,

с которых свет и шорох смыт,

молчит какой-то там звоночек,

какой-то огонёчек спит.

Все в нашем замолчанном поколении десятилетиями пробиваются как-то поодиночке, но задумал я впервые вытащить и живых, и мёртвых из их щелей и укрывищ, из памятных мест и заброшенных пустырей, и встроенные в один возрастной ряд писатели сразу же выводят наше поколение на должное, отнюдь не убогое место. Леонид Губанов, Юрий Кублановский, Юрий Поляков, Вячеслав Пьецух, Николай Шипилов, Ольга Седакова, Юрий Козлов, Вячеслав Дёгтев, Евгений Блажеевский, Олег Хлебников, Нина Краснова – есть ещё порох в нашей пороховнице. Рано приговаривает русскую литературу к смерти Виктор Ерофеев. Вот и балагур из инфарктного рая Александр Щуплов становится нашим русским Франсуа Вийоном, и стихи его уже принадлежат истории, принадлежат ценителям поэзии.

У меня нахальством плечи скошены.

И зрачки вылазят из углов.

Мне по средам снится критик Кожинов

С толстой книгой «Тютчев и Щуплов»…

Саша всегда был в центре своего поколения, он сам и пестовал его в альманахе «Поэзия» и в газете «Книжное обозрение», он жил им, как своей семьей, создавая такую общую, отнюдь не идеологическую, поколенческую соборность. И его стихотворение «Поколение» не случайно я взял как эпиграф к своей книге «Поколение одиночек».

Кто там летит во мгле от звезды к звезде.

Локтем подвинув облако невзначай?

Галя Безрукова плачет в тверской избе,

Гена Касмынин пьет по-казахски чай…

Эти уже далече, а эти здесь —

Тёплые, злые, с болью накоротке.

Щурится Бек под чёлкой – тоска и спесь.

Коля торгует книгами на лотке…

Вот так на самом деле мы и пробирались во мгле, от звезды к звезде, невзначай двигая локтями облака наших старших собратьев. И при всей вроде бы негероичности нашего поколения, его беззаботности, какая к нашим шестидесяти годам прошла смертная жатва? Даже из этого стихотворения «Поколение» нет уже ни Гены Касмынина, ни Володи Шленского, ни Тани Бек, ни Коли Дмитриева, ни Саши Тихомирова, ни самого автора Саши Щуплова. Лишь по-прежнему:

У Бондаренко снова весь мир вверх дном.

Жизнь, как всегда, – и подла, и коротка…

То у Олеси с премиями – облом.

То у Коли – Донцову сопрут с лотка…

Дали, наконец, и Олесе Николаевой заслуженную премию, незаслуженно отобранную годом раньше, еще при жизни Щуплова, никто уже никогда у подрабатывавшего продажей книг с лотков Коли Дмитриева не утащит никакую Донцову. А в иной небесной иерархии сам Николай Дмитриев, уверен, воссиял уже как звезда первой величины в окружении себе подобных истинных поэтов, и сейчас вместе с Щупловым смотрят с небес на нашу грешную землю, наблюдая, как вновь переворачивает весь литературный мир вверх дном неугомонный Владимир Бондаренко. Что ж, благословите меня, друзья мои небесные, на это неблагодарное, но необходимое занятие.

А на земле покой и шалтай-болтай.

Пьют, протирают лавочки и столы.

Жданов никак не вырвется на Алтай.

Нина Краснова моет в гостях полы.

Даже из перечисленных Щупловым поэтов, на мой придирчивый эстетский взгляд, присутствуют как минимум четыре классика современной русской литературы. Недурное поколение одиноких блуждающих звёзд состыковалось под прикрытием громко звучащих заградотрядов официальных чиновников от литературы. Тихие и неприметные окопники стиха и прозы. Идущие из своих одиноких окопов во все атаки. Обороняющиеся вкруговую от всех немыслимых нападок. Также незаметно и гибнущие во время этих атак. Пишет мне мой друг Равиль Бухараев из Лондона: «Тут другие печали – уходит наше поколение, и уходит почти незамеченным. Смотри, что за год – Коля Дмитриев, Саша Щуплов, Алёша Дидуров, и вот только что Коля Кобенков. Это всё очень большие потери…» Я бы еще добавил и Николая Шипилова, Сашу Дорина, Татьяну Бек, Сергея Журавлёва, барда Розанова… Инфаркты и инсульты добивают тех, кто достойно жил и выжил в девяностых годах. Все они – еще одни жертвы истеричных, панических, предательских девяностых годов. И уже с больничной койки в Могилёве, пережив сильнейший инфаркт, пишет Александр Щуплов изумительные образные, музыкальные стихи:

Я – рыжий фельдегерь инфарктного рая.

Мне музыку пишет сверчок на трубе.

Пусти меня, Боже, пройтись до сарая.

Там плащ и штиблеты. Там почта к тебе…

К своему и нашему счастью, не подмятый ни лермонтовским, ни пушкинским возрастом, Щуплов сумел «в иной итог пролезть…» Сумел осуществиться, ибо в нашем XX веке в лермонтовско-пушкинский зазор ни один, даже самый крупный талант, не смог бы воплотить свой дар. Что бы мы имели от Юрия ли Кузнецова, Иосифа ли Бродского к их тридцати годам? Очень мало. Нынче поэтам в России требуется время, чтобы понять это время и перевести его в стихотворные строчки. Требуется пусть и не столь долгая, но и не столь короткая жизнь. Они все, пусть и «не подмятые лермонтовским возрастом», рано ушли из жизни литературы. Недобалагурив, недокричав, недолюбив. Но свое время конца девяностых они передали литературе на кончиках своих авторучек и карандашей.

В небосклон клонированных клёнов

Я уйду однажды поутру.

Ни тебе – ни «здрасьте», ни поклонов

Покормлю котёнка – и умру…

Наш сверстник, еще один интересный поэт Саша Шаталов, вспоминая Щуплова, тоже заговорил и обо всём поколении: «Его называют потерянным. Но это неправда. Вспоминая сейчас поэтов, имена которых прозвучали в 80-е, и обратившись к их сборникам, можно убедиться, что тексты не устарели, читаются с тем же, если не большим интересом, как и ранее. Скорее даже наоборот – только в них и есть та подлинная страсть, которой напрочь лишены стихи многих современных авторов…

До старости ходившая с черной юной чёлкой и в „ахматовской шали“ Татьяна Бек вдруг спокойно и уверенно заняла свое достойное место в современной литературной жизни; Нина Краснова, мучительно выживающая в эти дни, как-то стала рифмоваться с Ксенией Некрасовой; Олег Хлебников напоминает своей лирикой отсутствующего Слуцкого; мистическая Олеся Николаева, Геннадий Калашников, Евгений Блажеевский, Михаил Поздняев, Ольга Ермолаева, Марина Кудимова, Татьяна Реброва… Оказалось, что поэты того самого поколения, которого, казалось бы, уже нет, на самом деле остались, выжили, или почти выжили…»

Этому поколению и посвятил Александр Щуплов свое пронзительное предсмертное стихотворение.

Где вы, мои лохматые корешки,

Бледные комсомольцы и фраера?

Кончился бег в мешках. Прорвались мешки.

Сгрызли рулетки черные номера.

Кончился бег в мешках. Но легче ли стало бежать? Кто и остановился, устав от этого бега, кто стал себе искать новый мешок, кто попробовал бежать во всю мощь освободившихся сил, «на две тысячи рванул, как на пятьсот, и спёкся», как писал о таких сгоревших при повороте судьбы Владимир Высоцкий. Александр Щуплов в эти годы ушел с головой в журналистику, но стихи писал и для себя, и для нескольких изданий, выходили книги: «Поле боли» (1986), «Исполнение желаний» (1989), «Концерт для шпаги с оркестром» (2004) и итоговая, предсмертная, вышедшая за несколько дней до кончины, «Стихи для тех, кто не любит читать стихи» (2006).

Умер он 3 августа 2006 года. Страшное было лето для русских поэтов. Он уже не поехал в Польшу, после могилевского инфаркта он так в себя и не пришел. Но виду не подавал, писал поэму в набросках сценариев, посещал рок-фестивали, коллекционировал мелочи жизни, характеризующие и нашу эпоху, и наше поколение. Ждал осени. Хотел дожить до осени.

Я никогда тебя

И не уговорю.

Что уходить туда

Лучше бы к ноябрю.

День ещё не умолк.

Снег ещё не достал.

Зимний бензинный волк

Не показал оскал.

Он репетировал во всех подробностях свою будущую смерть, лежа на больничной койке и отказываясь от всяческих коронарок и операций. Он и в смерти был безалаберен и легкомыслен. Не желал подчиняться конфуцианской дисциплине кардиологических отделений. Ценил каждое мгновение окружающей его жизни, жадно всматриваясь в волшебные подробности земного и природного быта.

Также в небе шастают кометки,

Так же прогоняют ночь взашей,

И надеты в скверике на ветки

Нежные стаканы алкашей.

Я сниму один, налью из фляги.

Листик из ольхи ко дну прильнет.

Я скажу: «За вас, мои салаги!»

И никто в ответ мне не кивнет.

У него была хмельная поэзия, но никогда не было хмельного сознания. В число его веселых фантазий входили и жизненные, метко увиденные поэтом «нежные стаканы алкашей», сам Щуплов никогда не увлекался ни разливанием, ни выпиванием. Наш общий друг Лев Аннинский писал о нём: «Отмечаем первую чисто российскую примету: „жить“ рифмуется с „пить“. Но и эта саморекомендация – не что иное, как игра, почти розыгрыш. На самом деле Щуплову ближе хляби, далёкие от общеупотребительного градуса… На таком экзистенциальном фоне жизнь уже из одного только куража должна превращаться в боевой маскарад…

…Пируй же под облаком тихим.

Пока холодильник с вином, С нахальным своим, безъязыким Шутом, королём, болтуном!

Так кончается у Александра Щуплова любовное свидание.

Бравадой прикрыт маленький клавиш в душе, тот самый маленький клавиш, который добавляет в шутовскую песенку тихий звук плача. Захотите – расслышите…»

Он играл в нахального шута даже со смертью. Не хотел менять свой образ жизни, не желал ныть. Собирался ехать на очередной рок-фестиваль за три дня до смерти. Вместо этого отвезли в больницу, откуда балагур из инфарктного рая уже не вернулся. Друзьям досталась его книга, как память о нем.

И мне не страшно уходить

Хмельно и вольно

Туда, где так не больно жить,

Любить не больно.

12 ноября 2006. Больница № 55

Кардиология. Палата 223

Данный текст является ознакомительным фрагментом.