1. «Неумение изучать человека заставляет изучать все остальное»

1. «Неумение изучать человека заставляет изучать все остальное»

ердеру принадлежит великолепная мысль: «Если философия хочет быть полезной людям, она должна сделать человека своей центральной проблемой». Паскаль относится к тем мыслителям, для которых человек не только главная тема философских размышлений, но и предмет трепетных чувств и бурных страстей. Человек — исходная точка и конечная цель интеллектуальных устремлений Паскаля, все остальное — лишь средство для проникновения в его сущность, для понимания смысла его бытия, для постижения счастья и высшего блага человека. Первой его мыслью была наука, второй — человек и только третьей — бог.

Впервые на размышления о судьбе человека натолкнули Паскаля янсенисты в период его «первого обращения» (1646–1647). Под влиянием чтения книг Янсения, Сен-Сирана и А. Арно он обратил внимание на суетную жизнь светских молодых людей, с которыми был знаком, задумался о достоинстве человека, его слабостях и подлинном назначении на земле. Затем научные занятия отвлекли его от этих мыслей, равно как и от мыслей о боге. Снова он к ним вернулся после «второго обращения» в 1655 г., но к тому времени он прочитал «Опыты» Монтеня, произведения Декарта, познакомился с учением стоика Эпиктета, о чем и свидетельствует «Разговор Паскаля с де Саси об Эпиктете и Монтене». Самую обильную пищу для его размышлений о человеке дал, конечно, Монтень, который всеми паскалеведами признается в качестве несомненного теоретического источника «Мыслей» Паскаля. Но основы мировоззрения Монтеня — скептицизм и эпикуреизм — неприемлемы для него, и Паскаль всегда выступал против сближения своих взглядов с монтеневскими: «Не в Монтене, но в самом себе я нахожу все то, что я вижу здесь» (14, 591, фр. 689). Как одни и те же слова при разном расположении образуют различные мысли, говорит Паскаль, так и одни и те же мысли при разном расположении образуют различное содержание. «Другое расположение материала» зависело не только от оригинальности Паскаля как мыслителя, но, увы, и от его «христианского догматизма», которым Монтень не отличался.

На концепцию человека Паскаля оказал влияние и Декарт, что, однако, признается далеко не всеми исследователями. Есть давняя традиция в истории французской мысли, согласно которой Декарт и Паскаль «представлены как противоположные полюсы, весьма удаленные как по их мысли и методам, так и по их темпераменту» (85, 10). К ней принадлежат В. Кузен (69), Е. Дроз (74), Л. Бреншвиг (65) и др. Теперь это пройденный этап паскалеведения. Так, в монографии М. Легерна «Паскаль и Декарт» (85) прослеживаются многообразные идейные влияния Декарта на Паскаля, в том числе на знаменитые фрагменты о человеке («мыслящем тростнике», величии человека, его положении в мире — см. 14, фр. 200, 111, 759, 199).

Наконец, формирование взглядов Паскаля о человеке происходило под непосредственным воздействием религиозной мысли (Священное писание, Августин, янсенизм), которая обусловила его представления о «ничтожестве» человека, его «греховности» и необходимости для его «спасения» божественной благодати.

При изучении человека перед Паскалем встала проблема метода, как ранее он столкнулся с нею при изучении «вещей внешних». В науке прежде всего его интересовала объективная истина и способы ее достижения. В геометрическом методе нашел он наиболее адекватное средство приближения к истине, следовал ему в науках и добивался великолепных результатов. Но когда он перешел к изучению человека, то обнаружил его бессилие. Все многолетние занятия Паскаля «отвлеченными науками» ни на шаг не продвинули его в понимании «вещей человеческих». Тогда он обратился к науке о человеке и был поражен скудостью и недостоверностью сведений, которыми она располагала. К тому же людей, изучающих человека, оказалось значительно меньше, чем исследователей природы. В науке о человеке не было никакого строгого порядка, которым отличалась его любимая математика и которая «со всей своей глубиной была бесполезна здесь» (там же, 591, фр. 694), ибо предметы и вопросы, относящиеся к изучению человека, невозможно расположить в аксиоматико-дедуктивном порядке и дать им четкие и ясные дефиниции. В науке о нравственности, вне которой нет учения о человеке, нельзя указать ни бесспорных «первых принципов», ни однозначно толкуемых понятий; они варьируются не только от эпохи к эпохе, от государства к государству, но и от человека к человеку. Попробуйте-ка, например, определить, что такое счастье, справедливость, доброта, благо и т. д., и вы встретитесь с огромным количеством мнений, говорит философ.

Отчаявшись найти «единственную точку зрения» в науке о человеке, Паскаль одобряет только тех, кто «ищет истину со вздохом». Сам он не успокаивается на этой скорбной мысли и продолжает неутомимо искать истину. «Нужно познать самого себя, — говорит он, — если это не поможет найти истину, то по крайней мере поможет хорошо направить жизнь, а в этом и заключается вся справедливость» (14, 508, фр. 72). Но он никак не хочет ограничиться познанием самого себя и замкнуться в сфере индивидуального и эгоистического счастья. Как философ, он стремится познать человека вообще, открыть истинные и вечные человеческие ценности.

Паскаль критикует М. Монтеня за то, что он в своих «Опытах» «слишком много говорит о себе». Паскаль не одобряет и Декарта за его равнодушие к проблеме человека, поскольку тот «слишком углублен в науки» (там же, 580, фр. 553). Между тем «при моем нравственном невежестве, — говорит Паскаль, — наука о внешних вещах не утешит меня в момент скорби, тогда как наука о нравственности всегда утешит меня в незнании вещей внешних» (там же, 503, фр. 23). Поэтому великий ученый видит ограниченную значимость науки для человека и ее бесполезность (не только в плане методологическом, но и по своему содержанию) для решения его жизненных проблем. Эта позиция Паскаля объясняет его не очень лестные замечания о геометрии в письме П. Ферма от 10 августа 1660 г., которые иногда неправильно рассматривают как простое уничижение науки в угоду религии: «Вам я могу искренне признаться, что считаю геометрию самым возвышенным упражнением для ума, но в то же самое время я нахожу ее настолько бесполезной, что делаю мало различия между человеком, который является только геометром, и искусным ремесленником. Я называю ее самым прекрасным в мире ремеслом, но, в конце концов, только ремеслом…» (там же, 282).

Этот «мотив» представляет собой нечто новое для умонастроения ученых и философов XVII в., убежденных в возможности универсального применения математического метода исследования, в том числе в науках о человеке и о нравственности. Так, старший друг Паскаля М. Мерсенн не видел никаких препятствий для использования математики в вопросах морали. Младший современник Паскаля Спиноза написал свою знаменитую «Этику, доказанную в геометрическом порядке», в которой есть определения, аксиомы, теоремы и доказательства. Правда, ему все время тесно в рамках «математического порядка», и он часто вынужден прибегать к пространным объяснениям в виде «схолий» и «прибавлений». В дальнейшем философы не поддержали «почина» Спинозы и продолжали излагать свои учения в традиционных философских трактатах.

Надо отдать должное Паскалю, который в эпоху всеобщего преклонения перед математикой сумел избежать «греха односторонности» и проницательно видел как ее отдаленные и блестящие перспективы, так и ограниченную сферу ее применения, обусловленную самим совершенством — объективностью, строгостью и четкостью — ее методов и приемов достижения истины. По-своему Паскаль поставил важную проблему специфики науки о человеке в отличие от естественных и математических наук.

Кроме того, Паскаль обратил внимание на антиномию сциентизма (от лат. scientia — знание) и гуманизма — результат как неравномерного развития разных сфер человеческой культуры в буржуазном обществе, так и безответственного небрежения к насущным жизненным вопросам миллионов людей со стороны «правящей элиты», а также использования достижений науки и техники в интересах меньшинства и даже с угрозой для мира и человечества в целом. На заре существования буржуазного общества Паскаль увидел своеобразные «ножницы» между знанием и благом людей. Недаром Ж. Ж. Руссо в 1750 г. отрицательно ответил на вопрос Дижонской академии: способствовал ли прогресс наук и искусств нравственному прогрессу человечества?

В несколько иной и еще более острой форме поставит вопрос о ценности науки для блага и счастья людей Э. Гуссерль в своей книге «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» (1936), в которой «клеймит» науку и ученых «со времен Галилея» за исключение человека из картины мира, забвение главнейших вопросов человеческого существования, невнимание к проблеме смысла жизни и достоинства человека. Гуссерль сетует на то, что даже наука о человеке — во имя строгости научной истины — превращает человека в «голый научный факт», в «чистый объект», элиминируя человека в качестве субъекта научной картины мира и даже своей собственной свободы (см. 48, гл. 3). Любопытно заметить, что Паскаль в несколько шутливой форме признавался, что «побаивается» чистых математиков, которые еще, чего доброго, «превратят его в теорему».

Эта проблематика стала основной у современных экзистенциалистов, которые считают Паскаля одним из своих отдаленных предшественников. Показательно то, что Паскаль констатировал неразвитость науки о человеке в период первоначального накопления капитала, а Гуссерль делал то же самое почти через 300 лет, в эпоху империализма. Но то, что Гуссерль называл «кризисом европейских наук и европейского человечества», было (и есть!) кризисом буржуазной науки и буржуазного общества.

Паскаль исходит из эмпирических наблюдений за жизнью и поведением людей, подчас очень тонких, психологически мудрых и основательных, но отсюда вовсе не следует, что он создает «индуктивную науку о человеке», как полагает, например, А. Д. Гуляев (см. 34, 211–213), ибо он видит эмпирические факты в кривом зеркале религиозных представлений о человеке. Насколько Паскаль проницателен и глубок в постановке самой проблемы, настолько же он, увы, неубедителен в ее религиозном решении.