Пастернак в Челябинске

Пастернак в Челябинске

Октябрьская революция и перемены, произошедшие в жизни страны, поначалу воспринимались Пастернаком отстраненно. «Революция, хороша она или плоха, близка ли мне или далека, есть все-таки осмысленная и единственная реальность с какою-то своей закономерностью и логикой», – писал он родителям в сентябре 1924 года. Его стихи издавали, его голос слышали. С родителями и сестрами, выехавшими за границу, сохранялись тесные контакты: регулярная переписка, возможность посетить их. Духовный минимум, чтобы жить, был.

Наиболее талантливые из власть предержащих пытались наставить на путь истинный. Николай Бухарин, один из идеологов большевизма, в докладе на Первом съезде Союза советских писателей (1934) отмечал: «Борис Пастернак является поэтом, наиболее удаленным от злобы дня. Он, безусловно, приемлет революцию, но он далек от своеобразного техницизма эпохи, от шума быта, от страстной борьбы. Со старым миром он идейно порвал еще во время империалистической войны и сознательно стал „поверх барьеров“. Кровавая чаша, торгашество буржуазного мира были ему глубоко противны, и он „откололся“, ушел от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний, нежнейших и тонких… Это – воплощение целомудренного, но замкнутого в себе, лабораторного искусства, упорной и кропотливой работы над словесной формой… Пастернак оригинален. В этом и его сила и его слабость одновременно, оригинальность переходит у него в эгоцентризм…»

В «Литературной энциклопедии», выходившей в тридцатые годы XX века, отмечалось: «Крупное поэтическое дарование П(астернака) обусловило за ним репутацию большого и своеобразного поэта, оказавшего влияние на советскую поэзию», но тут же говорилось и о том, что он «никогда не был субъективно против пролетарской революции. Но… не находился и в рядах активных борцов за нее». А между тем времена менялись, и находиться вне системы, над ней было всё труднее и труднее. Ее надо было либо принимать и соответственно служить ей, либо отвергать и тогда быть готовым ко всему, вплоть до смерти. Ощущение, что он чужой для своей родины, что он не такой как все, мучило Пастернака. Он болезненно размышлял и искал ошибки в себе. Надеялся принять то, что не мог принять естеством своим. Чтобы убедиться в правоте своих критиков, он в мае 1931 года вошел в состав бригады газеты «Известия», включавший деятелей культуры, пожелавших познакомиться с ударными стройками первой пятилетки. В нее, кроме Пастернака, вошли публицист В. Полонский, писатели Ф. Гладков и А. Малышкин, художник В. Сварог. Бригада должна была посетить Челябинск, Магнитогорск и Кузнецк. Однако, прибыв в Челябинск, ее участники решили отказаться от поездки в Магнитогорск, увеличив свое пребывание в Челябинске до четырех дней. График работы был насыщенным. В письме к З.Н. Нейгауз, датируемом началом июня 1931 года, Пастернак писал: «Строятся действительно огромные сооруженья. Громадные пространства под стройкой, постепенно покрываясь частями зданий, дают понятье о циклопических замыслах и о производстве, которые в них возникают, когда заводы будут построены. Хотя это говорилось сто раз, всё равно сравнение с Петровой стройкой напрашивается само собой. Таково строительство в Челябинске, т. е. безмерная, едва глазом охватываемая площадь на голой, глинисто-песчаной почве, тянущаяся за городом в параллель ему. Над ней бегут грязные облака, по ней бегут облака сухой пыли и вся она на десятки километров утыкана нескончаемыми лесами, изрыта котлованами и пр. и пр. Это строят тракторный завод, один только из цехов которого растянулся больше чем на полверсты, т. е. будет ютить больше чем 2 кв. километра под одной крышей».

Но не для того только, чтобы убедиться в масштабности реализуемых проектов, приехал в Челябинск Пастернак. Он хотел знать, как и герой картины известного ему художника Н.Н. Ге, что есть истина? А потому увидел в Челябинске и другое: «…рядовая человеческая глупость нигде не выступает в такой стадной стандартизации, как в обстановке этой поездки. Поехать стоило и для этого. Мне всегда казалось, что бесплодье городского ударного языка есть искаженный отголосок какого-то другого, на котором, на местах, говорит, быть может, правда. Я уверился в обратном… Теперь мне ясно, что за всем тем, что меня всегда отталкивало своей пустотой и пошлостью, ничего облагораживающего или объясняющего, кроме организованной посредственности, нет и искать нечего, и если я и раньше никогда не боялся того, что чуждо мне, то теперь уже и окончательно робеть не буду. Какая бы победа ни была суждена нелюбимому, полюбить это из одних соображений о его судьбе я не в силах».

Фактически выбор был сделан. Пастернак не принял системы. И в Кузнецк он уже не поехал. В Челябинске нравственный узел, мучивший его, развязался. Он вновь обрел внутреннюю свободу, которая и позволила ему создать то, что он считал трудом своей жизни – роман «Доктор Живаго».

В разгар борьбы вокруг этого романа, когда, с одной стороны, ему была присуждена Нобелевская премия, а с другой – он был исключен из Союза писателей и заклеймен как изменник родины, Пастернак писал своим сестрам: «Возвращаюсь к роману. Вы будете иметь возможность прочесть его. Быть может, он даже вам не понравится – надоедливой и чуждой философией – скучными растянутыми местами, несобранностью первой книги, серой неэффектной бледностью переходных мест. И все-таки, все-таки это большой труд, книга огромного, векового значения, судьбы которой нельзя подчинять моей судьбе и вопросам моего благополучия, но существование которой и выход в свет, где это возможно, важнее и дороже моего собственного существования».

Его не расстреляли, как Николая Гумилева, он не затерялся в лагерях ГУЛАГа, как Осип Мандельштам, не покончил счеты с жизнью, как Марина Цветаева. Он просто прожил свою жизнь, но прожил честно и талантливо. Что для времени, выпавшего на его долю, да и для любого времени, согласитесь, немало.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.