После «Годунова»

После «Годунова»

То, что Император оказывает ему «монаршее снисхождение», Пушкин прекрасно понимал. И всё же цензурная опека Царя порой его тяготила. Оскорбительно было читать письмо Бенкендорфа с советом, якобы исходящим от Царя, переделать трагедию «Борис Годунов» в «роман наподобие Валтера Скота». Обидными были замечания Царя к «Графу Нулину», в немалой степени разрушавшие поэтику этой «повести в стихах»[156]. Были и другие мелкие уколы, задевавшие его самолюбие и неизвестно от кого исходившие: действительно от Царя или от Бенкендорфа.

Пушкин всё чаще подумывал, не отказаться ли ему от «монаршей милости» и не вернуться ли к нормальной процедуре представления своих произведений в обычную цензуру.

«Я не лишен прав гражданства, – писал он Погодину 17 декабря 1827 г., – и могу быть цензурован нашим цензором, если хочу, – а с каждым нравоучительным четверостишием я к высшему цензору не полезу» (XIII, 350).

Однако на деле все последующие годы схема прохождения произведений Пушкина в печать оставалась той же, хотя и претерпела некоторые изменения. Небольшие произведения, включая сказки, Пушкин действительно отдавал теперь в обычную цензуру. Крупные произведения, написанные в 1830-е годы – «Медный всадник», «История Пугачева», «Анджело», «Путешествие в Арзрум», – он по-прежнему представлял на просмотр Царю. И те и другие подвергались незначительному редактированию. В «Сказке о Золотом Петушке» цензор Никитенко не пропустил стихи «Царствуй, лежа на боку» и «Сказка ложь, да в ней намек, Добрым молодцам урок».

Памятник Петру I (Медный всадник)

А в «Медном всаднике» Николай I поставил несколько вопросительных знаков, запретил слово кумир по отношению к Петру I и забраковал строки:

И перед младшею столицей

Померкла старая Москва,

Как перед новою Царицей

Порфироносная вдова.

Описав всё это в своем дневнике, Пушкин (к тому времени уже несколько избалованный царской снисходительностью) недовольно добавляет: «…Всё это делает мне большую разницу» (XII, 317).

Переделывать поэму Пушкин не стал, отложив ее до лучших времен. К сожалению, «Медный всадник» увидел свет уже после смерти Пушкина.

Удивительной была судьба рукописи Пушкина «История Пугачева». О прохождении ее через обычную цензуру нечего было и думать. Мало было надежды и на положительное отношение к этой теме Царя. Всего несколько лет назад Николай I запретил Пушкину печатать «Песни о Стеньке Разине», и Бенкендорф подробно разъяснял тогда:

«Песни о Стеньке Разине, при всем поэтическом своем достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того Церковь проклинает Разина, равно как и Пугачева» (XIII, 350).

Тем не менее теперь, после знакомства с трагедией «Борис Годунов», Царь отнесся к историческому труду Пушкина со всей серьезностью. Он предложил сменить заголовок: вместо «История Пугачева» – «История Пугачевского бунта», сделал, по словам Пушкина, несколько «очень дельных» замечаний (XII, 320) и разрешил печатать. Более того, Император признал эту работу важным государственным делом: он распорядился выдать Пушкину ссуду из казны на издание книги и разрешить ее печатать в типографии Императорской канцелярии.

Решение Царя буквально вызвало бунт среди высокопоставленных чиновников, отвечавших за цензуру, – министра просвещения С. С. Уварова (которому подчинялся цензурный комитет) и председателя цензурного комитета кн. М. А. Дондукова-Корсакова.

Пушкин записал тогда в своем дневнике: «Уваров большой подлец. Он кричит о моей книге как о возмутительном сочинении. Его клеврет Дундуков (дурак и бардаш) преследует меня своим ценсурным комитетом. Он не соглашается, чтоб я печатал свои сочинения с одного согласия Государя. Царь любит, да псарь не любит» (XII, 337).

Негодование на Уварова и Дондукова нашло отражение и в стихотворной сатире Пушкина: первого он высмеял в сатире «На выздоровление Лукулла», второго – в известной эпиграмме «В Академии наук / Заседает князь Дундук…».

Граф С. С. Уваров

Когда в 1836 г. Пушкин получил разрешение Царя на издание журнала «Современник», то Уваров и Дондуков добились, что он должен был проходить через обычную цензуру. Понятно, это доставляло дополнительные сложности Пушкину. Однако Дондуков, зная, как относился к Пушкину Николай, не очень придирался к поступавшим к нему материалам «Современника», о чем свидетельствует переписка Пушкина с Дондуковым-Корсаковым.

«Покорнейше прошу Вас, милостивый государь, – писал Дондуков Пушкину 19 января 1836 г., – со всеми требованиями Вашими относительно Цензурного Комитета обращаться прямо ко мне; уверяю при том Вас, что я за особенное удовольствие почту отклонить все препятствия к исполнению таковых требований…» (XVI, 73).

Письма Пушкина подтверждают, что особое отношение к нему со стороны властей сохранилось: «Конечно я не имею права жаловаться на строгость ценсуры: все статьи, поступившие в мой журнал, были пропущены…» (XVI, 101).

Однако это – уже другая история.