СЛУЧАЙ В МЕТРО

СЛУЧАЙ В МЕТРО

Не каждый случай, что происходит с нами в жизни, запоминается навеки. Сотни их отправляются в запасник памяти и иногда, по надобности, появляются оттуда, а иные пропадают вовсе. Но случай, о котором я хочу рассказать, остался при мне. Он трогателен до слез, и он выражает время, касается морально-этической стороны жизни. Вместе с тем он — ничем не выдающийся на фоне множества других, канувших в Лету. Один из многих, а потому типичный.

Москва. Дни войны. Метро. Народу немного, но все сидячие места заняты, да еще пять — шесть человек стоят. Напротив меня два паренька лет по десяти — двенадцати сидят на лавках развалившись. Картина мало привлекательная. Ребята спят, небрежно разбросавшись на диванах вагона. Это у всех вызывает раздражение, брезгливость.

Входят две женщины средних лет. Они оживлены, болтают, в руках у них сумки. Им тяжело. Они подходят к спящим ребятам, пробуют их разбудить словами: «Развалились тут… видят пожилых людей и сидят… вместо того чтобы уступить место старшим…» Когда это мало помогает, вступают в разговор сидящие на диванах пассажиры: «Да уж, нынешнее воспитание… Уступят они место как же, безобразники!»

Под общее наше поощрение, молчаливое или активное, ребят осторожно расталкивают и стаскивают с дивана: не грубо, нет, осторожно, но настойчиво и твердо. Парни покорно, совершенна не обращая внимания на активность взрослых, спокойно в полусне оставляют свои места и встают, прислонившись к дверям. Однако тот, кто был пониже ростом, скоро съехал на пол. «Вот безобразие», — заговорили активные, а молчаливые (в том числе и я) скроили презрительную мину и отвернулись.

«Тише, вы», — вдруг спокойно, едва приоткрывая глаза, сказал тот, что повыше ростом. «Тише, не мешайте ему спать». И далее сонным голосом, едва ворочая языком, он с трудом пробормотал: «Он… два дня у станка стоял… смена не приходи… ла». И спокойно прикорнул, прислонясь к сладко спящему на полу товарищу.

Как будто какие-то таинственные духи взяли под защиту мальцов. Все замолчали, многие встали с мест. Все смотрели на спящих пареньков. Две энергичные женщины осторожно, боясь разбудить ребят, поспешили к выходу. Наступило какое-то волшебное оцепенение. Это не было смущение или удивление. Никто не почувствовал себя виновным, только вместо обычной для вагона метро обывательской атмосферы воцарилось некое ощущение значительного и священного. Будто все приобщились к чему-то высокому и благородному, ощутили величие народного подвига, преодоления трудностей и горя, радость осознания силы, уверенность в ней. Все это было вторым планом, не торжественно, не помпезно, а истинно, интимно и душевно. Никто не поднимал ребят, не предлагал им своих мест, да и свободных мест теперь уже стало много. Но на ребят смотрели как на дорогую реликвию, бесценную, навеки одухотворенную, как на знак силы, убежденности и веры в победу. Все молчали. Никто ничего не говорил. Мелкотравчатая комедия превратилась в народный эпос, выраженный малыми, «камерными» средствами.

А что, собственно, случилось? Что было рычагом, столь резко повернувшим духовную атмосферу в вагоне московского метрополитена? Что так властно настроило его пассажиров на высокий и душевно-интимный лад? Несколько слов: «…два дня у станка стоял… смена не приходи…ла».

Огромное значение при этом акте имели предлагаемые обстоятельства: время — напряженные годы Великой Отечественной войны. Мальчики спали, а великое их право на восхищение и благодарность покрывало их своим крылом точно так, как в мифологии ангел-хранитель охраняет отрока от пороков и опасностей жизни.

Я вышел на своей остановке и все время чувствовал, что где-то движется вагон и везет двух мальчишек, которые хотят спать и которым нет дела до своего героизма. Они делают то, что ждет от них время, что велит им их еще неразбуженное сознание, но интуитивно проявляющая себя совесть. Какой-то пустяк преобразил всю картину действия! И когда речь идет о героизме советского народа в годы Великой Отечественной войны, я всегда вспоминаю этот случай в московском метрополитене.

Он стал для меня конкретным образом явления, которое мы называем героизмом народа, стал носителем огромной идеи миллионов и приобрел для меня эмоциональную и вместе с тем конкретную форму идеи. Я до сих пор помню чувство, как молния, пронзившее всех нас, находящихся тогда в вагоне. Этот случай, как я полагаю, попал в мою память на «вечное хранение», видимо, потому, что где-то в его сути я почувствовал элементарное зарождение художественного образа. Конкретный факт, вобравший в себя многое о многом. Факт, взволновавший, обобщивший в малом большую идею.

Художественный образ имел свою, неповторимую форму: обыденность вагона метро, неожиданно схлестнувшаяся с катаклизмами мира, времени. Форму, подразумевавшую в интиме великое, в непритязательности обстановки — обаяние и простоту. Эстетическая реальность этого жизненного факта стала для меня очевидной.

Я и сейчас вижу двух бедно одетых мальчиков, сладко спящих на полу вагона. Я вижу и глаза пассажиров, смотрящих на них, странно похожие на глаза Сикстинской мадонны Рафаэля — молодой матери, идущей по облакам и несущей людям в жертву своего сына — младенца с трагическим лицом, впитавшим все грядущие ужасы предательств и обманов, низостей, боли душевных и физических истязаний, уготованное ему человечеством.

Так же всегда в моих воспоминаниях живут трубка Качалова—Карено, которую он держит во рту, читая какие-то бумаги, неестественно, с щемящей болью стиснув ее губами[49]; или разбросанные ноги Хмелева—Каренина, когда он вдруг падал на колени перед постелью умирающей Анны[50], или зарождение мелодии любви среди бурных противоречивых страстей кровавой вражды в поэме Чайковского[51]. Я слышу и иные интонации Шаляпина, вижу зарождение танца на именинах Татьяны в сцене бала у Лариных, созданной Станиславским.

Не все жизненные впечатления одинаковы. Иные продолжают существовать и расти, питаемые воображением. Для театра важен драматургический эффект перехода от вздорной («со зла») неприязни к восторженному созерцанию; переход от возмущения и пренебрежения к обожанию непредвиден, неожидан, но правомерен.

Два слова, небрежно и тихо брошенные сонным пареньком, в миг вывернули наизнанку нутро людей. Вот они, злые (у каждого свои трудные заботы!), ворчливые и усталые, готовые в любой момент выпустить своего маленького «беса», натравить его на подвернувшееся «безобразие», вдруг меняются, и сразу обнаруживается их настоящее существо — сочувствие, благодарность, благожелательство. В один миг отделено истинное богатство души от скверны, зерна от плевел. Меня в искусстве никогда не волновали помпезные изображения героизма, но «брали за душу» скромные, как бы совсем незаметные факты, способные совершить грандиозные перевороты, открыть в малом большое и истинное.

Мы не можем или, вернее, не хотим представить себе Онегина стариком, которому ставят банки, у которого громко хрипит «заложенная грудь». А хотим ли мы представить себе «Незнакомку» Крамского бабушкой, рассказывающей сказки внукам? Нет, для этого есть Арина Родионовна. Хотим ли мы представить шекспировскую Беатриче матерью многих детей, хотя теоретически все это и возможно?

Святотатством было бы воскресить своим воображением Кармен или Ленского, ибо мы нарушили бы тем самым «сладкую боль» их смерти. Мы даже удивляемся тому, что Натали Пушкина стала Ланской и еще долго жила, до старости; что Дантеса видел Немирович-Данченко. Сыграв отведенные им историей роли, они сошли со сцены жизни, хотя и продолжали существовать. В наших представлениях они неотделимы от определенной обстановки, зафиксировались в нашей памяти в определенный момент.

В этот момент они нашим воображением превращены в образы. Натали — мечта, радость и мука поэта. Дантес — убийца гения, народного любимца. Художественным обобщением, образом стали для меня и два мальчика, увиденные мною в московском метро в тяжелые военные дни. Что было с ними дальше, я не знаю. Свою роль для меня они сыграли. Дай бог, чтобы жизнь уберегла их для добра и верности Родине. А для меня они навек остались мальчишками, которым хочется спать. Ведь они двое суток не отходили от своих станков: «…два дня… смена не приходи…ла…»