Детство и юность

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Детство и юность

Лэйнг рос чувствительным ребенком. Впоследствии все годы его детства и юности, все их перипетии найдут отражение в автобиографии. И это время имело для его профессионального становления важнейшее значение. «Его карьера антипсихиатра, – отмечает Эдвард Подволл, – началась еще с колыбели. Трудно представить, что в его движении были какие-то масштабные реальные повороты, поскольку, кажется, оно было уже присуще ему с рождения»[9]. Но с этим первыми этапами жизни существует одна проблема: взгляд, который представляет сам Лэйнг, несколько отличается от того, что в его биографии представляет его сын Адриан. Поскольку уже не установить, кто прав, кто виноват, мы будем учитывать обе версии.

Если верить самому Лэйнгу, его детство было глубоко несчастным, и главным виновником тому он считал свою излишне сдержанную и безэмоциональную мать. Адриан Лэйнг пишет: «Вне зависимости от материальных привилегий, которые ему давались, он был погружен в мир полной растерянности и неопределенности. Он переживал эмоциональную депривацию, и этот факт он открыто признавал на протяжении всей жизни. Хотя Амелия, без сомнения, очень любила своего сына, эти чувства к Рональду (так она его всегда звала) она выражать не умела. Поэтому, когда Лэйнг вырос, он всегда был склонен представлять Амелию как классическую помешанную мамашу. Очень грустно, что близких отношений у них не наладилось и тогда, когда Ронни стал подростком. Амелия считала, что он пошел по кривой дорожке. Даже когда Ронни было около пятидесяти, посещения матери продолжали оставаться для него чрезвычайно болезненными. <…> Действительной проблемой, бывшей одной из черт характера Амелии, была ее неспособность выражать любовь к другому человеку, даже к своему единственному сыну»[10].

Сам Лэйнг характеризовал свою мать лишь в негативных тонах:

…Озлобленная женщина, которая вышла замуж за моего отца и считала, что он мог бы заработать больше и вытащить ее из того ада, в котором она жила…[11]

Она ничего не читала, я имею в виду книги, а не чтение вообще. Она читала глазговскую газету и иногда слушала радиопередачи, и все. Она никогда не ходила в церковь, я никогда не слышал, как она поет или хотя бы что-то насвистывает или издает какие-либо звуки, кроме слов, да и на последние она была крайне скупа [смеется][12].

Я не упоминаю, чтобы моя мать когда-либо просто так, по крайней мере, на ее взгляд, обняла меня, она никогда или почти никогда не целовала меня[13].

Отец оставил у Лэйнга более теплые воспоминания. Он был религиозен и считал себя христианином, однако одновременно поддерживал и научный гуманизм, симпатизируя идеям Юлиуса Хаксли. В отличие от матери у него было увлечение, которое захватывало его целиком, – музыка. Он мечтал о Ковент-Гардене, но, к сожалению, его голос не подходил для сцены, и в течение более чем двадцати лет он был ведущим баритоном в хоре часовни университета Глазго.

Амелия играла на фортепьяно, хотя делала это крайне плохо, а после рождения Рональда и вовсе отказалась аккомпанировать Дэвиду, поэтому музыке учился маленький Рональд, и эта музыка всю жизнь связывала его с отцом. Пик музыкальной карьеры Дэвида пришелся на 1931–1932 гг., Рональду было тогда четыре: 21 февраля 1932 г. он выступал на одном из постоянных вечеров в Сент-Эндрюс Холл в Глазго.

Дэвид любил рассказывать сыну и об еще одном значимом событии своей жизни – о встрече с Альбертом Швейцером: «Альберт Швейцер… он был очень впечатлен той встречей со Швейцером, которая случилась, когда я был еще ребенком. Швейцер посетил Глазго и дирижировал хором часовни университета Глазго, и отцу посчастливилось тогда прогуливаться с ним»[14].

У Лэйнгов была маленькая квартирка: спальня, гостиная, кухня и задняя комната, в которой спал Дэвид. Рональд спал в одной комнате с Амелией, на разных кроватях: она – на шикарной двуспальной кровати, он – на обычной односпальной. Повзрослев, Рональд переместится в заднюю комнату, а отец будет спать в гостиной. Воспитывали Лэйнга в строгости:

Меня учили не ковыряться в носу; не сутулиться на стуле; не ковыряться пальцем в ушах; конечно же, не сосать пальцы; не раскрывать рот; не мямлить и не бормотать себе под нос; не чавкать; не пить из блюдца, уже не говоря о том, чтобы пролить что-либо; подносить чашку ко рту (а не рот к чашке), держа ее двумя пальцами; правильно сморкаться; как чистить зубы; расчесываться; завязывать шнурки на узел, всегда держать носки прямо; как должным образом испражняться и как правильно вытирать задницу; не закатывать глаза; как правильно говорить; когда и о чем в каком тоне говорить, например, не монотонно, или что нельзя произносить около полудюжины запрещенных слов и всякие вульгарные словечки[15].

Из ранних лет жизни Лэйнга вряд ли можно упомянуть что-либо примечательное. Он рос, как и все маленькие дети, за тем лишь исключением, что его мать не выказывала в отношении к нему никаких эмоций, отсутствия эмоциональных привязанностей она требовала и от него. Однажды, когда ему было около пяти лет, Амелия подарила ему дорогой игрушечный автомобиль: это был предел мечтаний для мальчика его лет. В машину можно было забираться и ездить на ней, приводя ее в движение с помощью специальных педалей. Рональд был на седьмом небе от счастья, но счастье это оказалось недолгим. Амелия сожгла его любимую деревянную лошадь, его лучшего друга, будучи убежденной, что он был слишком привязан к этому «куску дерева». Радость обернулась горем. Амелия вообще не очень одобряла его привязанности:

<…> Как-то у нас жил волнистый попугай.

Кто его завел, твоя мать?

Да, но все было не так просто. Я был очень привязан к этому волнистому попугайчику, но однажды он заболел, и когда я вернулся из школы, я обнаружил, что она выбросила его, взяла его газетой и выкинула в мусорку, где виднелась его зеленая спинка[16].

В Рождество 1932 г. Лэйнг пережил первый экзистенциальный кризис. Именно тогда, в пять лет, родители рас сказали ему, что Санта Клауса не существует. Вот как описывает это событие он сам:

Я верил в Санта Клауса. Наступило Рождество после того, как мне исполнилось пять. <…>

Всю ночь я боролся со сном, только чтобы встретиться с ним. Но все равно заснул, и когда проснулся, стал, как обычно, с досадой искать подарки от Санты.

Моя мать потом рассказала мне, что она в течение часа несколько раз пыталась доползти до моей кровати и назад, пока я боролся со сном.

«Как Санта Клаус принес сюда эти подарки?» За завтраком я почти обезумел. Мои родители подождали немного, чтобы я догадался сам. Но я не мог ничего предположить.

«Подумай сам, – сказали они, – мы не хотели тебе этого говорить. Кто такой Санта Клаус?»

Я сдался. «Кто такой Санта Клаус?»

«Это мы!»

«Как вы?» Я никогда не мог такого даже предположить.

Я видел, что мать с отцом сидели, смотрели на меня и ждали, когда я поблагодарю их за эти замечательные подарки. Но я не смог. Я был ошарашен. Я почувствовал ком в горле. Санта Клаус – это они. Я возненавидел и Санта Клауса, и их за то, что они оказались одним лицом. Я был огорчен, я не мог быть им благодарен. Я сказал «спасибо». Но игрушки больше меня не интересовали.

Миллионы детей «узнают» о Санта Клаусе и ничуть не расстраиваются по этому поводу. Но я был действительно в панике. Почему? Для меня пятилетнего это был настоящий интеллектуальный кризис. <…>

После этого инцидента я больше не мог поверить во что-либо, если мне об этом говорили. Я верил в Бога и в Иисуса, может быть, даже меньше, чем в Санта Клауса.

Я верил, что они существуют, потому что мне сказали, что они существуют. Я верил в то, что мне говорили. До этого момента со мной такого никогда не происходило.

Я получал игрушки от Санта Клауса, потому что так говорили мне мои родители. Игрушки приносил Санта Клаус, и Санта Клаус был Санта Клаусом, кем бы он ни был. Если Санта Клаус – это не Санта Клаус, то нет никакого Санта Клауса. Они сказали мне, что Санта Клаус – это они. Если Санта Клаус – это они, то нет никакого Санта Клауса. Если они – это Бог, то нет никакого Бога.

В следующее Рождество я расколотил все игрушки, которые они подарили мне[17].

За год до этого первого опыта столкновения с реальностью Рональд пошел в школу Поскольку ни Дэвид, ни Амелия не имели хорошего образования, они решили дать его своему сыну Местная начальная школа была сразу же отвергнута как несоответствующая их требованиям. Они выбрали школу Катбертсона, куда 2 мая 1932 г. в возрасте четырех лет и был принят Рональд.

«Кабби», как называли это учреждение, была достаточно приличным заведением, высоко ценилась в округе и давала хорошее начальное образование в пресвитерианском духе. В школе училось около восьмисот учеников, но директор Джеймс Рид знал каждого из них. Здесь учили писать и считать, декламировать стихи и рассказы, петь и, разумеется, молиться. Рональд был очень послушным воспитанником и закончил это заведение безо всяких проблем. Любимыми его книжками тогда были иллюстрированная энциклопедия мировой истории и иллюстрированная история мировой литературы. Он начал читать их, когда пошел в школу.

Одновременно Дэвид Лэйнг задумался и о музыкальном образовании для своего сына. Что неудивительно, ведь Рональд мог стать для него аккомпаниатором. Дэвид выбрал музыкальную школу Джулии Оммер, специализирующуюся на обучении маленьких детей, и Рональд с терпением и усердием будущего пианиста приступил к занятиям. «Моя жизнь проходила между школой, домом, музыкой, воскресной школой и играми»[18], – впоследствии будет вспоминать он. Это была беззаботная жизнь маленького мальчика, тогда, по его собственному признанию, ее омрачали только синяки.

Лэйнг любил вечера у камина. В зимний вечер, после уроков, музыкальных занятий и чтения, ему нравилось сидеть у огня, вглядываясь в его языки:

Когда я смотрел на огонь, я погружался в него и растворялся в нем. Я не дремал. Это не было похоже на сон. Я проделывал это для хорошего сна. Но также можно сказать, что я засыпал для «созерцания огня». Спустя несколько лет я с удивлением обнаружил, что этот процесс, этот уход от ясности сознания посредством чистого сосредоточения является широко практикуемой формой медитации.

Я имел обыкновение в течение долгих часов сидеть рядом с моей матерью и вглядываться в то, что происходит за окном. Так, смотря за окно, я проводил тогда столько же часов, сколько мои дети тратят теперь на просмотр телевизора.

Это окно было односторонним экраном[19].

В детстве у Лэйнга почти не было друзей. До того как он пошел в школу, его ни разу не выпускали поиграть на улице, сверстники, за редким исключением, не приходили и домой. Он был домашним ребенком. И вместо тихих семейных вечеров с дедушками и бабушками, вместо друзей родителей и застольных бесед дом постоянно был наполнен музыкой:

За все свое детство я не припоминаю ни одного раза, когда у нас бы собрались взрослые, просто для того, чтобы посидеть и поболтать… <…> Ничего похожего ни в нашем доме, ни где-либо еще, поскольку я не слышал об этом, не было. Я в полной мере наверстал это позже, но вместо этого была музыка, – более чем выгодный обмен. Если бы мне предложили выбрать между разговором или пением, я предпочел бы пение. Беседа казалась мне лишь вырождением пения, партией без мелодичности, тембра, ритма и слуха. Только музыка развертывается, ослабевает и умирает. Да, только пение и музыка были живыми[20].

У Лэйнга были великолепные музыкальные данные. Все – и он сам, и преподаватели – были уверены в абсолютном слухе. В десятилетнем возрасте сделали ряд тестов, которые один за другим подтверждали эти предположения, пока на одном из них он не ошибся. Тест повторили, повторилась ошибка. Это было провалом. Никто не мог поверить в это, и никто не понял, было ли это действительной ошибкой, или мальчик просто не понял, что от него требовалось. Уже в зрелом возрасте, досадуя об этой промашке, сам Лэйнг будет говорить, что до сих пор не может понять, как это могло случиться.

26 июня 1936 г. в возрасте восьми лет Лэйнг закончил начальную школу, и перед родителями встал вопрос о выборе средней. Все-таки он был лучшим в воскресной школе: пунктуален, трудолюбив и очень прилежен, необходимо было поддерживать планку. Выбор пал на среднюю школу для мальчиков Хатчесона. Основанная еще в XVII в. Джорджем и Томасом Хатчесонами и существующая до сих пор, «Хатчи», в те времена входила в пятерку наиболее престижных школ Глазго. Для того чтобы обучаться здесь за государственный счет, необходимо было сдать вступительные экзамены, но могли оплачивать обучение и родители. Лэйнг выдержал экзамены и к радости гордых за него родителей стал учеником этой школы.

Лэйнг учился в «Хатчи» с 1936 по 1945 г., в годы Второй мировой войны, и, несмотря на удаленность Глазго от линии фронта, учения на случай нападения немцев были обычным делом. В 1941 г. в результате воздушного налета была разрушена греческая церковь близ Королевского парка, неподалеку от улицы Ардбег, где жили Лэйнги, поэтому от страха он не мог избавиться еще многие годы. Кроме того, «Хатчи» располагалась на Кроун-стрит – в самом сердце Горбалс, и это всегда беспокоило Амелию. Уличные банды Горбалс держали учеников в постоянном страхе.

В «Хатчи» преподавали математику и географию, греческий и латынь, историю и английский, рисование и физкультуру Классическое образование включало чтение греческих философов и историков на языке оригинала, ученики знакомились с произведениями Гомера, Софокла, Еврипида, Эсхила, Овидия, Аврелия Августина, Св. Франциска Ассизского, Платона, Аристотеля, с жизнеописаниями римских императоров, киниками и скептиками, работами Плотина и отцов церкви, сочинениями протестантских теологов.

Лэйнг прилежно учился, добиваясь немалых успехов и всегда входя в четверку лучших учеников класса. Он с легкостью осваивал предметы и иногда участвовал в спортивных состязаниях, играя в регби, а также по настоянию отца брал уроки бокса. Последние, однако, были недолгими, поскольку отец вскоре понял, что для музыкальных рук Рональда бокс представляет немалую угрозу. От увлечения регби в скором времени тоже пришлось отказаться: перелом восьми костей левого запястья и повреждение ключицы могли поставить крест на его карьере. По счастью, все обошлось, но занятия спортом Лэйнг вынужден был прекратить.

Результаты выпускного экзамена говорят о том, что наиболее успешно Лэйнг освоил греческий, латынь, английский и историю. Географию он не любил из-за неприятия ее учителя, с математикой тоже были проблемы. Он успешно учился до четвертого класса, затем, как он сам выражается, «впал в математическое слабоумие»: был способен производить арифметические расчеты, но всегда допускал ошибки и вообще не мог понять, что есть число. Это непонимание математики сопровождало Лэйнга на протяжении двадцати лет, пока он не познакомился с Джорджем Спенсером-Брауном и не понял, что те вопросы, которые его мучили («Что есть число?», «Можно ли извлечь квадратный корень из отрицательного числа?», «Отличаются ли 0 и 1 так же, как 1 и 2?»), как раз и являются предметом математики.

Во время обучения в средней школе шла вверх и музыкальная карьера Лэйнга. 30 марта 1944 г. в возрасте 16 лет он стал лицензиатом Королевской консерватории. Директор «Хатчи» с гордостью поздравил его с этим достижением перед всей школой на утреннем собрании учеников. В 1945 г. он стал ассоциатом Королевского музыкального колледжа. Он любил классику, но уже в школьные годы Джулия Оммер познакомила его с джазом, который тогда был на пике популярности. Чуть повзрослев, Лэйнг покупал пластинки, посещал джазовые концерты и вечеринки и иногда позволял себе наиграть какой-либо джазовый фрагмент. К классике, тем не менее, он всегда тяготел больше.

Наравне с музыкой одним из увлечений юного Лэйнга стало чтение. Из окна его комнаты была видна Гованхиллская публичная библиотека, крышу которой украшал каменный ангел. Для Рональда все годы юности этот ангел олицетворял мудрость, истину и дух свободы. Именно там, в этой библиотеке, он проводил долгие часы и целые дни школьных каникул. Так у него развилась любовь к книгам и желание их писать:

Я погрузился в бездны библиотеки, от «А» до «Z», после того как сломал левое запястье, долгое время носил гипс и не мог не только играть на фортепиано, но и бегать, играть в регби и гольф, гонять на велосипеде. Я читал. На этом пути я повстречался с Фрейдом, Кьеркегором, Марксом и Ницше. В том, что они писали, я находил беспокоившие меня идеи. Я испытывал безмерную благодарность по отношению к книгам, библиотекам, авторам этим книг, учредителям и организаторам публичных библиотек. Я хотел стать писателем, или, скорее, я верил, что я был таким же писателем, как и они, и что у меня есть своего рода долг, призвание стать писателем. Я решил, что к тридцати я должен обязательно издать свою первую книгу[21].

Лэйнг вспоминал, что, когда он читал Ницше, Фрейда и др., всегда обращал внимание на то, когда эти люди написали свою первую книгу. «…Например Хевлок Эллис, – говорил он, – написал в своей биографии, что, когда ему было девятнадцать, он решил, что в тридцать он уже издаст свою первую книгу Так я подумал: „Отлично, и я не буду отставать“ [смеется]»[22].

В Гованхиллской библиотеке была хорошая коллекция философской и классической литературы, поэтому почитать Лэйнгу было что, и обретенная в этих стенах начитанность впоследствии будет поражать его собеседников. В интервью с ним Боб Маллан удивляется тому, сколько уникальной философской литературы хранила эта библиотека:

Это просто поразительно, что в конце 1940-х гг. ты мог прочесть Фрейда, Ницше, Кьеркегора и прочее в маленькой публичной библиотеке…

Да, это удивительно. Я не был знаком ни с кем еще, кто читал бы это, но в Гованхиллской публичной библиотеке была копия „Или… или…“. <…>

Что из Фрейда ты прочел первым: его первые лекции, «Психопатологию обыденной жизни»?

В библиотеке было пять томов, изданных Hogarth Press…

Да, хорошая библиотека, ничего не скажешь!

Да, я не знаю, кто был библиотекарь, но все это у них было. Во всяком случае, был университетский перевод Ницше и было первое издание Фрейда в пяти томах[23].

В этой удивительной библиотеке Лэйнг прочел Фрейда, Маркса, Ницше, Кьеркегора и много античной классики.

В детские годы Лэйнга определенную роль играла и религия. Семья Лэйнгов исповедовала пресвитерианство и была окружена пресвитерианами. В автобиографии Лэйнг рассказывает, что в четырнадцать лет его отец пережил глубокий религиозный опыт: однажды, когда он лежал в своей постели, но еще не спал, ему явился ангел и поцеловал его в лоб. Дэвид считал, что этим поцелуем он благословил всю его жизнь. Он не был догматиком, но вместе с сыном часто обсуждал вопросы веры: «Бог существует? Да, – ответил отец. И какой же он? Он – идеализированное понимание человеком своего собственного образа. Тогда ты атеист. Ничего подобного»[24]. На религиозное мировоззрение отца повлиял дед Рональда, т. е. отец Дэвида, который был спенсерианцем, эволюционистом, материалистом, агностиком и, как подчеркивал впоследствии сам Лэйнг, возможно, даже и атеистом. Людей других вероисповеданий в детстве Рональд практически не встречал: только Глэдис, аккомпанировавшая его отцу, принадлежала епископальной церкви, а Джулия Оммер, учительница музыки, была католичкой.

Тем не менее до четырнадцати лет воспитание Лэйнга проходило в религиозном ключе. Ежедневно (по крайней мере, до семнадцатилетнего возраста) отход ко сну предваряла молитва – с закрытыми глазами, склонив голову и сложив руки:

Я засыпаю, Господи, храни мою душу. Если я умру до того, как проснусь, прими, Господи, мою душу к себе. Благослови, Господи, мамочку и папочку и маленького Ронни и сделай так, чтобы маленький Ронни был хорошим мальчиком ради Иисуса. Аминь[25].

В четыре года маленький Рональд стал посещать воскресную школу, и именно в ней он получил свои первые награды: за успехи в учебе и хорошее поведение в течение года и за самое быстрое в классе (40 секунд) перечисление без запинок и ошибок книг Библии от «Бытия» до «Откровения».

В возрасте десяти-одиннадцати лет Лэйнг посещал подростковый центр ковенантеров в Вест-Энде. В четырнадцать, летом 1939 г., благодаря им он провел первые каникулы вне стен дома. Ковенантеры, будучи одной из ветвей пресвитерианства, брали на себя роль воспитания взрослеющих подростков. Они всячески ограждали мальчиков от контактов с девочками (дьявольским промыслом признавались даже парные бальные танцы) и других греховных вещей, например, кинематографа.

В четырнадцать лет проблемы религии (преподававшиеся раз неделю) в школе стал вести учитель, считавший себя агностиком. Он рассказывал ученикам, что о существовании Бога нельзя сказать ничего определенного, что подлинность Библии носит вероятностный характер, он не верил в Иисуса и говорил о том, что многие известные и по-настоящему мудрые люди не верили в Бога: Сократ, Будда и т. д., о том, что за порогом смерти существование прекращается. Эти поднятые учителем проблемы стали для Лэйнга откровением. Он стал сомневаться в незыблемости религиозных истин и постепенно отошел от религии:

Я рос веря, как мне кажется, во все, что мне говорили.

Я верил этому, потому что мне так говорили. Но мне не хотелось прожить жизнь, веря во что-то, как мне сказали, только потому, что мне так предписывали[26].

Тогда, в годы учебы в «Хатчи», Рональд был спокойным и по-прежнему домашним ребенком, не ходил на футбол (а такое времяпрепровождение было типичным для его сверстников), у него было мало друзей и его совершенно не интересовали девчонки. Он был даже слишком примерным:

Я припоминаю, что матерное ругательство прозвучало в нашем доме только однажды, и употребил его я, сказал что-то вроде: «Да и вообще, ебтв, он что-то слишком много на себя берет». Мне было тогда пятнадцать лет, но я все еще не имел ни малейшего представления о том, что это значит. В тот миг, когда над головой моей матушки грянуло вышеупомянутое слово, она стояла на фоне этаких, знаете, цветастеньких обойчиков. Кровь отхлынула от ее щек, лицо стало пепельно-серым, и, отшатнувшись к стене, она плавно сползла на пол. Мой отец был настолько ошарашен, что ему и в голову не пришло ударить меня, его хватило только на то, чтобы сказать с дрожью в голосе: «Никогда, никогда, слышишь, никогда больше не смей произносить этого слова в стенах этого дома»[27].

Обычно, возвратившись из школы, Рональд делал домашнее задание, читал, занимался музыкой, иногда слушал радио:

Мой отец приходил домой где-то между половиной шестого и шестью, около половины седьмого мы пили чай, потом после чаепития я делал домашнюю работу или играл на фортепиано, а затем в положенный час, как и все дети, ложился спать; сначала это было часов девять, потом половина десятого, десять и к возрасту 16–17 лет половина одиннадцатого. После этого я был предоставлен самому себе. Я шел в свою комнату, родители, конечно, интересовались мной, но никогда не следили, чтобы я ложился спать по часам. Разумеется, каждую ночь в моей комнате горел свет, но они никогда не входили ко мне[28].

Родители были убеждены, что их сын достоин большего, и пристально следили за увлечениями Ронни. Эта забота иногда доходила до абсурда: вплоть до пятнадцатилетнего возраста во время принятия ванной Амелия терла спину сына, и успешная попытка прекратить этот ритуал в пятнадцать лет сопровождалась бурным скандалом:

Когда мне исполнилось пятнадцать, ванная приносила мне жуткие переживания. Моя мать всегда терла мне спину. Тот фрагмент, который она терла, и время, которое она на это тратила, постепенно сокращались, и, в конце концов, она терла маленький участок между лопатками в течение нескольких секунд. Однако, чтобы сделать это, она должна была зайти в ванную.

Я волновался, что когда она заходила, она могла случайно увидеть недавно появившиеся на моем лобке волосы, я намыливался ниже пояса (если я мылился весь, я должен был смыть все перед этой процедурой) или делал так, чтобы вода в ванной была непрозрачной.

Детали этой процедуры были оговорены нами заранее. Она не разрешала мне запирать дверь изнутри. У меня было право позвать ее, когда я был готов.

Она же не должна была заходить до того, как ее позовут, а зайдя, сделать необходимое и уйти.

Предлогом тому было то, что я не мог полностью вымыть свою спину, и если вся она не была вымыта, то на ней могло появиться пятно, и разрастись сыпь.

Я все сильнее и сильнее чувствовал унижение. В конце концов я закрылся на задвижку. Моя мать стояла за дверью и колотила в матовое стекло. Вскоре, угрожая выломать дверь, она перешла к крикам (Сейчас же открой дверь. Я кому сказала. Я твоя мать. Открой дверь), к истеричным воплям и визгу.

В этот момент отец оттащил ее от двери. Она по-прежнему орала и визжала и не отступала в своем намерении. Тогда он наорал на нее: «Если ты не замолчишь, я выйду на лестничную площадку и буду орать во все горло, пока не соберутся соседи!» Это подействовало. Она успокоилась. Я вышел из ванной.

Я очень благодарен отцу, что в этой ситуации он встал на мою сторону. Если бы он тоже потребовал открыть дверь, это было бы ужасно[29].

В 1945 г., незадолго до завершения Второй мировой войны, Лэйнг окончил среднюю школу, и встал вопрос о выборе пути. Он был хорошо образован и необычайно музыкально одарен, причем в музыке он уже достиг немалых успехов. Успехи в школе подтверждали две награды: «Анатомия Грея» и двухтомник «Краткого Оксфордского словаря английского языка». Семья долго обсуждала целесообразность продолжения музыкальной карьеры. В итоге решили, что, хотя у него были все данные и он уже достиг немалых успехов, его профессионализм не настолько высок, чтобы рискнуть и попытаться покорить музыкальные вершины. Музыка как первая специальность была исключена. Уже в конце своей жизни в разговоре с Бобом Малланом Лэйнг будет вспоминать об этом выборе:

Пожертвовал бы ты чем-либо, книгами и всем остальным, если бы мог писать музыку?

Я ничем не пожертвовал бы, чтобы быть Горовицем, и пожертвовал бы всем, чтобы стать Шопеном или Скрябиным. <…> У меня было очень отчетливое ощущение, что, пока мои способности были такими, какие они были тогда, на это не нужно тратить той массы времени, которую бы можно было потратить на то, в чем я мог бы достичь больших успехов. Я чувствовал, что то, в чем мне нужно совершенствоваться и для чего необходимо прилагать все усилия, – это исследование жизни и писательство[30].

У всех перед глазами был пример тетушки Изабеллы, сестры отца, чья певческая карьера в Лондоне так и не состоялась. Но Рональд все еще музицировал вместе с органистом часовни университета Глазго и давал уроки фортепиано в школе Джулии Оммер. Впоследствии он вспоминал, что двое-трое преподавателей музыки в Глазго были его учениками.

Школьный преподаватель Лэйнга говорил, что уровень его образования в греческом и латыни соответствует уровню магистра, но на эту карьеру он также не решился. Он решил выбрать медицину:

Это было одно из тех занятий, которое одобряли мои родители и которое открывало путь к тайным ритуалам рождения и смерти и давало доступ к знанию сексуальности. Кроме того, в учебном плане университета не было ничего такого специфического, как философия или психология. Последние были сопряжены с самосовершенствованием, и к тому же я не знал ни одного философа или психолога, преподающего в каком-либо из университетов Великобритании, и моя осведомленность не простиралась за берега Британских островов… Я даже не видел большей части Глазго. Я не мог представить себе Достоевского, учившегося литературе в университете. Но я мог представить себе такого человека, учившегося медицине[31].

Медицина давала возможность не только стать ученым, но и обратиться к реальности, соприкоснуться с рождением и смертью, с болезнью и болью, с социальной действительностью, она позволяла исследовать человеческий разум. Тогда все эти вопросы волновали Лэйнга. Поэтому он и выбрал медицинский факультет университета Глазго.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.