Ночной трамвай

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ночной трамвай

Когда-то эта улица казалось мне широкой, как река. По Большой Грузинской в то время лежали две трамвайные колеи и переходить ее надо было крайне осторожно. В сорок третьем все казалось огромным, потому что я был маленьким.

Над Москвой висит знойное марево. Воздух неподвижен и жарок. У перехода остановилась машина, и из открытого окна чуть приблатненный баритон пел: «Постой паровоз, не стучите колеса…»

А много лет назад сюда ко входу в кинотеатр «Смена» каждое утро приходил одноногий баянист по кличке «Коля Артист», садился на табуретку, клал на землю черную кепку и начинал петь.

Он пел песни, которым научился, когда строил Беломорско-Балтийский канал. Там он потерял ногу и, с той поры завязав с гоп-стопами, добывал себе деньги баяном.

Сегодня весь его репертуар можно услышать на «Радио Шансон» или «Русском Радио», но тогда это были запрещенные песенки.

Все, кто шел на Тишинку, подолгу стояли возле Коли, слушая лихую историю о том, что «деньги советские ровными пачками с полок глядели на нас» или как «…по тундре, по железной дороге, где мчит курьерский Воркута-Ленинград».

Когда начинало темнеть, Коля собирал деньги, отдавал табуретку уборщице из кинотеатра, щедро одаривая ее за прокат мебели, и шел в Большой Кондратьевский, в пивную.

Это было знаменитое место. Зеленое облупленное дощатое строение с надписью на фасаде «Пиво-Воды».

Восемь столов, покрытых потерявшей цвет клеенкой, буфетная стойка, за которой царствовал мордатый белобилетник Витя Царь, в миру Виктор Константинович Царев, проживавший в нашем дворе.

В этом замечательном месте, украшенном военными плакатами и портретом «всесоюзного старосты» дедушки Калинина, без продовольственных карточек можно было за приличные по тем временам деньги купить пиво, естественно «балованное» — Царь был хороший семьянин, — блюдечко ржавой селедки, обложенной вареной свеклой, воблу и бутерброды с маргарином. И, конечно, водку-сырец.

Пивная открывалась в девять утра. Там сразу же собирались на планерку воры-карманники и мордатые мужики, державшие на Тишинке предка нынешнего «лохотрона» — игру в три листика.

В соседнем с нами деревянном доме жил человек без возраста по кличке «Миша Бегунок». О нем говорили, что он был известным карманником.

Несколько раз Миша просил меня отнести в пивную перевязанные бечевкой свертки.

— Отдашь Сашке Косому, мне сейчас там не с руки появляться, — улыбался он фиксатым ртом.

Я добросовестно прятал сверток под байковую лыжную курточку и шел в пивную. В углу за двумя сдвинутыми столами сидел Сашка Косой, человек лет шестидесяти, и целая компания Мишкиных друзей.

— Здравствуйте, — говорил я вежливо, подходя к столу.

— Здорово, пацан, — так же вежливо отвечали мне герои карманной тяги.

Я протягивал Косому сверток.

— От Бегунка? — для проформы спрашивал он.

— Да.

— Показать фокус? — спрашивал Сашка.

— Да.

Он наклонялся ко мне, сжимал мышцы лица, бил ладонью по щеке и левый глаз вылетал в стакан с водкой. Все начинали весело ржать.

Сашка доставал глаз из стакана, водружал его на место и говорил:

— Пошли, пацан.

Мы выходили из пивной, рядом у входа торговала божественным лакомством — петушками на палочке — здоровенная баба Нюра.

Косой покупал мне два петушка и отпускал с миром.

Ах, эти леденцы сорок третьего года!

Варили их в квартирах черт знает из чего, добавляя для сладости сахарин, стоили они красную тридцатку за штуку. Но не было для нас тогда слаще лакомства, чем ядовито-алая птица на плохо обструганной щепке.

Сашка Косой был сборщиком. Держал «общак». Карманники сдавали ему лихо нажитое, а потом честно делили, оставляя долю для больных и сидельцев.

Каждое утро в пивной они делили территорию. Самые опытные шли «щипать» в трамваях, игроки второй лиги работали в толкучке на Тишинке.

Среди них были «ширмачи», они работали, прикрываясь вещами, якобы вынесенными на продажу, «выбивалы» — специалисты, толкающие клиента в толпе, выбивая из внутреннего кармана «лопатник», то бишь бумажник, сбивая «котлы», то есть часы.

Лихие писаки, которые специальной «пиской» — остро отточенным лезвием — резали женские сумки.

Кстати, этот вид промысла весьма популярен и в наши дни.

* * *

Я не любил школу. Детство мое, впрочем, как и более поздние годы, прошло под чудовищным девизом — «ты должен».

И началось это в храме науки. Я должен был хорошо себя вести, отлично учиться, как маленький Володя Ульянов, чей портрет в детских кудряшках висел на стене класса, я должен был любить Сталина, впрочем, мы все его любили. И было еще бесчисленное количество моих долгов.

Когда мне до озверения надоедали «кредиторы», я шел к кинотеатру «Смена» на трамвайную остановку.

Я ждал, когда со стороны улицы Горького наползет на остановку, торжествующе звеня, вагон с белым кругом, на котором ярко выделялась черная буква «А». Другие маршруты я не любил. Я садился в прицепной вагон, платил тридцать копеек, и «аннушка» везла меня через всю Москву. Покровский бульвар, Покровские Ворота, Чистопрудный бульвар, Кировские Ворота, Сретенский бульвар, Сретенские Ворота.

Я пересаживался и ехал в Сокольники. Ветви деревьев в роще били по бокам трамвая. Прицепной вагон трясло на стыках, и я все дальше и дальше уезжал от ненавистной школы и от дома, где меня ничего хорошего за очередной прогул не ждало.

Трамвай открывал для меня Москву. Вросшие в землю особнячки, арки проходных дворов, подернутые зеленой ряской пруды.

На долгие годы трамвай останется для меня самым удобным и любимым городским транспортом.

И став старше, я пытался уехать на нем от мелких и крупных бед, потому что слово «должен» преследовало меня практически всю жизнь.

В вагонах трамвая я встречал своих знакомцев по Кондратьевскому переулку, завсегдатаев пивнушки Вити Царя. Они как сообщники подмигивали мне и, втискиваясь в толпу пассажиров, занимались своей ответственной работой.

* * *

Мой сосед Миша Бегунок работал исключительно в трамваях. Он был фартовым, удачливым вором, долгие годы не попадавшим на нары. Он виртуозно «щипал» и мастерски работал «пиской».

Но пришло и его время. И заловил знаменитого карманника мой покойный друг генерал Эрик Абрамов. Правда, тогда он был всего-навсего старшим лейтенантом и начальником угрозыска отделения. Именно на его «земле» пролегала вполне солидная часть маршрута «аннушки».

В те времена сыщики скрепя сердце регистрировали все поданные заявления. В отделении накопилось огромное количество «висяков». Все «терпилы» пострадали от карманников. Над головой начальника угрозыска начали сгущаться тучи.

Хороший сыщик должен быть талантлив. Талант его заключается не в умении увидеть в лупу чей-то волос, хотя и это нужно. Талант сыщика — умение работать с людьми, и прежде всего с агентами.

Миша Бегунок, фартовый вор, и я уже писал, что за всю свою карьеру «щипача» он ни разу не сел на нары.

Агент рассказал Абрамову о Мише, но сложность заключалась в том, что по учетам Бегунок не проходил, и ни его фаса, ни профиля в картотеке не было.

Тогда решили действовать иначе. Опера заняли позицию на лавочке в кустах недалеко от подъезда Миши. Агенту дано было четкое задание обняться с объектом.

Через несколько часов засады в кустах появился во дворе Миша.

Агент, принявший четвертинку за милицейский счет, разыгрывая пьяного, обнял его и поволок в сторону пивной с предложением добавить еще.

Сыщики хорошо запомнили Мишу. И начались две недели поездок и пересадок с трамвая на трамвай. Надо сказать, что Бегунок любил работать именно в «аннушке». Маршрут пролегал через центр, и народ в трамвае ездил вполне зажиточный.

И надо же такому случиться, что в этот день Эрик Абрамов сел в трамвай совсем по другому делу. Он ехал в управление на Петровку и решил выйти в Оружейном переулке.

Бегунка он срисовал сразу же. Однако взять его «на кармане» в одиночку просто нереально. Но я уже говорил, что мой друг был хорошим сыщиком. В кармане его желтой американской летной куртки, огромного дефицита в то время, лежал вещдок — толстенный бумажник, который он должен был отдать следователю.

Эрик достал его, заранее приготовив в кулаке две монеты по пятнадцать копеек, и сделал вид, что достает мелочь из этого сафьянового чуда. Купил билет и демонстративно сунул бумажник в боковой, на языке щипачей «чужой», карман и вышел на площадку.

Конечно, такого Бегунок упустить не мог. Чистый фраер стоял на открытой площадке. Узкие стиляжные брюки, желтая кожанка, признак зажиточности, и толстенный сафьяновый бумажник, положенный в «чужой» карман.

Когда бумажник перекочевал в карман Бегунка и он намеревался на ходу спрыгнуть с площадки трамвая, типичный фраер с силой сжал его локоть и сказал:

— Не дергайся, уголовный розыск.

Миша Бегунок рванулся, но мент держал его крепко. Тогда он пошел на крайнюю меру: рванув за собой опера, вывалился из трамвая.

Им повезло, в сквер напротив кинотеатра «Экран жизни» привезли чернозем для клумб, туда-то и свалились охотник и дичь.

— Ты понимаешь, — рассказывал мне Эрик через много лет, — у меня был коварный план: сдать вещдок следаку и поехать к своей девушке. Я надел новые серые брюки, у товарища выпросил американский галстук. И вдруг во всем великолепии зарыться по макушку в унавоженный чернозем!…

Мише Бегунку не удалось скинуть кошелек, уж больно крепко держал его мент.

И пошел он по первой ходке.

* * *

Каждый день в начале одиннадцатого я выходил из своего дома на улице Москвина и шел к зданию Радиокомитета на Путинках. Там, рядом с Рождественским бульваром, была остановка пятнадцатого. Это был уже другой трамвай. Вагоны моего детства, с широкими площадками, снимали с маршрутов. На смену им приходили трамваи, похожие на вагоны метро, с пневматическими дверями.

Я садился и ехал на Чистопрудный бульвар в редакцию. За окнами была все та же Москва. Но теперь я несколько иначе смотрел на дома, особнячки и арки проходных дворов.

Трамвай вез меня сквозь иную Москву. Злую и опасную.

Вот угловой дом на Трубной, в нем топором убили шестерых, семью татар, промышлявших золотом. Оперативники взяли убийц в Сандуновских банях, когда они, завернувшись в простыни, оттягивались водочкой и пивом.

А в знаменитом доме «Страхового общества Россия» в сорок втором году функционировал своеобразный дом свиданий. Хозяин его — журналист, впоследствии известный кинодраматург, лауреат Ленинской премии — зазывал сюда своих коллег-военкоров. Здесь было все: прекрасные дамы, карты, неограниченное количество выпивки и добрая закуска.

Слава о сем гостеприимном убежище в тяжелые военные годы распространялась стремительно, и в дом на Сретенском бульваре, как на огонь, летели уставшие от окопов и боев люди. Водка и дамы развязывали языки. Что и надо было подразделению, которым командовал комиссар госбезопасности Герцовский.

Правда, потом квартиру эту прикрыли, когда выяснилось, что содержатель бардака отправил некоторое количество продуктов и водки на Тишинку.

На этом же бульваре помещалась маленькая типография, где некто Смоленский печатал отрывные талоны к продуктовым карточкам блокадного Ленинграда. Эти талоны переправляли в умирающий от голода город, и магазинное ворье, отчитываясь ими, крало огромное количество продуктов, которые обменивались на ценности, переправляемые в Москву.

Дело это начал раскручивать МУР, потом им занялись ленинградские опера.

Всех арестовали. Через много лет, изучая оперативные материалы по этому делу в Москве и Ленинграде, я ужаснулся нравственному падению ленинградских торгашей. Правда, если бы эти материалы попали ко мне сегодня, вряд ли меня что-нибудь удивило.

Еще одна занятная история произошла в 1916 году на маршруте «А», который и в те годы бежал мимо московских бульваров. На этой богатой трассе постоянно промышлял карманник по кличке «Чиновник». Кликуху свою он получил за то, что во время работы надевал форму Министерства двора, со знаком отличия надворного советника. И вот однажды он увел у некоего господина здоровенный бумажник-полупортфель.

Денег там не оказалось, но были весьма интересные документы. «Чиновник» являлся не только знаменитым вором, но еще и агентом Московской сыскной полиции под псевдонимом «Разумный».

Вполне естественно, он отволок свою добычу в Большой Гнездниковский переулок, где помещалась сыскная полиция.

Начальник сыскной, коллежский советник Маршалк, прочитав бумаги, пришел в некоторое замешательство и передал их в соседний дом полковнику Мартынову, начальнику Московского охранного отделения, который немедленно начал разработку.

Украденные документы стоили того. В них прослеживалась связь Царского Села с немецкой агентурой. Так Мартынов узнал, что знаменитое дело подполковника Мясоедова, обвиненного и казненного за шпионаж, было полной туфтой, операцией прикрытия связей дворцовых интриганов и Распутина с резидентом кайзеровской Германии в Швеции.

* * *

Его звали Олег, а ее Алена. Они были старше меня лет на пять. Впервые я увидел их в знаменитом ресторане «Спорт», где был московский дансинг. Они танцевали фокстрот. Рослые, светловолосые, прекрасно одетые, по понятиям того времени.

Я был тогда совсем молодым и не представлял никакого интереса для этой прекрасной пары.

После знаменитого скандала с министром госбезопасности Виктором Абакумовым, случившегося на танцах в ресторане «Спорт», этот «притон разврата», как говорил незабвенный Никита Хрущев, закрыли.

Дело в том, что у всесильного министра была кличка, которую ему дали коллеги — «Витька Фокстротист». Гроза шпионов и врагов народа больше всего любил «сбацать» запрещенный, идеологически чуждый танец.

В ресторан «Спорт» он приходил инкогнито, как король из сказок, пожелавший узнать, как живут его подданные.

Виктор Абакумов, несмотря на свой высокий пост, любил танцы, выпивки, женщин. Вот из-за них-то и случилась драка в ресторане, и министру прилично накостыляли.

Расправа с обидчиками была немедленной, но, как мне говорили знающие люди, никого не посадили, просто ребята Абакумова весьма прилично отметелили виновных.

Главную танцплощадку перевели в гостиницу «Москва», там я и познакомился ближе с Олегом и Аленой. В то время я уже стал заметным человеком на московском Бродвее, умел постоять за себя, был членом весьма крутой компании.

Мы встречались с Олегом и Аленой на Бродвее, в «Коктейль-холле», в ресторане «Аврора». Они всегда были вдвоем. Устоявшейся компании у них не было. В кабаках они подсаживались к нам, на халяву не гуляли, всегда платили за себя, а частенько просто угощали.

Однажды я побывал у них дома. Жили они в старом, так называемом доходном доме в Банковском переулке. Маленькая двухкомнатная квартира. Фотографии в рамках на стене, мебель начала века, стиль ампир, кузнецовская посуда. В этой квартире жили родители Олега, эстрадные артисты, погибшие в первые годы войны, когда немецкие самолеты разбомбили поезд, в котором они возвращались после концертов из Западной Белоруссии.

В квартире было много книг. Именно у них я взял «Новый мир» с повестью Юрия Трифонова «Студенты», потрясшую в те годы читающую Москву.

Работали Олег и Алена на «Мосфильме», были в штате актерского отдела как «актеры окружения», следующий этап после массовки.

Но, что поражало, они никогда не хвастались своими отношениями со знаменитостями, хотя их лица мелькали в кадрах многих фильмов рядом с нашими кинозвездами. Они жили своей особой жизнью, никого не пуская в нее, держа людей на расстоянии.

Потом я уехал учиться воевать, потом сам учил этой жестокой науке, а когда вернулся, не было ни Бродвея, ни «Коктейль-холла», ни «Авроры». Да и знакомых моих разбросало.

Как— то возвращаясь из редакции на любимом трамвае, я увидел Олега и Алену. Они были все так же хороши и элегантны.

Я несколько раз встречал их на разных маршрутах в часы пик.

Потом они надолго исчезли из моей жизни.

…Пять лет назад в мою палату в Первой Градской больнице вошел необыкновенно знакомый человек. Куда-то исчезла роскошная светлая шевелюра, появились морщины на лице, но даже в больничном тряпье он по-прежнему оставался элегантным.

— Олег! — узнал я его.

Мы обнялись.

Оказывается, Алена умерла, а он лежит в больнице с самым плохим диагнозом.

Через несколько дней в курилке он сказал:

— Я тебя читаю. Если выйду отсюда, расскажу занятную историю.

Он, слава богу, вышел, позвонил и поведал действительно занятную историю. Мы встретились в летнем кафе на Рождественском бульваре. Выпили, и он начал рассказ.

После смерти родителей его пригрел Аленин отец — фокусник-иллюзионист. Он взял их в номер и обучил массе интересных приемов, в том числе виртуозно работать руками.

Однажды они с Аленой ехали в трамвае на выступление в клуб им. Зуева.

— Не знаю, как это случилось, я увидел, что женщина положила в карман деньги, и «снял» кошелек.

В кошельке было четыреста рублей и продовольственные карточки на целый месяц. Так они и начали свой промысел. Работали только в трамваях.

— Почему в трамваях? — удивился я.

— Трясет, легче работать.

Красивая, прекрасно одетая пара, кто мог их заподозрить?

Так они промышляли до семидесятого года. Снимались в эпизодах и шли работать в трамваи.

Но однажды на Покровке их подловили центровые карманники и пообещали «поставить на ножи», если застукают на своей территории.

Они начали работать в курортной зоне. Сочи, Рижское взморье, Пярну.

Потом умерла от инсульта Алена, у Олега нашли неизлечимую болезнь.

— Как же ты теперь живешь? — спросил я.

— Щиплю помаленьку, мне уже терять нечего.

Мы попрощались. Навсегда ушел из моей жизни человек из прошлого.

* * *

В ноябре шестидесятого года у кинотеатра «Колизей», где нынче театр «Современник», я, после тяжелого разговора, сел в трамвай, и он увез меня в другую жизнь. О чем по сей день ни капли не жалею…

…Однажды я вышел с друзьями из ресторана, который дислоцировался в Детском центре Ролана Быкова. Была осень, ветер тащил по тротуару пожухшие листья. Я шел пешком и вдруг за спиной услышал забытый трамвайный звонок. Я обернулся. Меня догонял ночной трамвай моего детства с белым кругом над вагоном, на котором виднелась буква «А». Весело горели окна, на скамейках сидели люди, но светились софиты и стояла кинокамера.

Мое детство снимали в кино. Трамвай бежал в сторону метро, там развернулся и исчез. Звон его таял в ночном осеннем воздухе, становился все тише и тише. Уходил, как мое нелепое, но счастливое вчера.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.