Хельсинки

Хельсинки

У работы в центральном аппарате в Москве свои правила. В посольстве от зарождения инициативы до завершения работы над ее оформлением в виде постановки вопроса перед Москвой время уходит главным образом на предварительную прикидку замысла с местными собеседниками. Для центра это не более, чем исходный материал. Если он представляет интерес, то тем, кто трудится в центре, требуется позаботиться, чтобы предложение попало на все необходимые столы, чтобы по нему были даны соответствующие поручения, чтобы подготовленные проекты решений были доложены начальству. Причем желательно, чтобы это было сделано помощниками начальников не под горячую руку, а в благоприятный момент, а еще лучше с благожелательным комментарием. Это всего лишь один из вариантов. А согласования с коллегами по министерству? А с другими министерствами? Одним словом, эта работа требует освоения того, что принято называть внутренней дипломатией, которая отличается от дипломатии вообще тем, что она труднее.

Кто может оказаться сильнее и влиятельней в аппаратном раскладе? Тот, кто придумал оригинальную, смелую акцию, новый подход к вопросу? Не обязательно. Вполне возможно, другой — тот, кто первый узнал настроение руководства. Некоторые мастера утверждения собственной значимости, раздобыв сведения о том, что и как требуется наверху, не прочь устроить совещание, «остро» поставить вопросы подчиненным, язвительно покритиковать тех, кто высказывал мнения, идущие вразрез с уже известным им мнением начальства, затем от себя изложить мудрость, услышанную сверху, и потом, когда бумага с такой мудростью получила одобрение, демонстрировать свою гениальность перед посрамленными оппонентами, укрепляя тем самым собственный авторитет.

Я не могу сказать, что все в правилах внутренней дипломатии достойно критики. Многое, вероятно, неизбежно для придания какой-то гармонии работе госаппарата. Кроме того, при удачном сочетании качеств тонкого царедворца с хорошими профессиональными навыками порой получаются полезные работники, делающие карьеры. Но у меня с этим бывало немало неприятностей. Я старался и в работе в центре пробивать дела, которые казались мне необходимыми не с точки зрения настроений начальства или требования момента, а с позиций государственного интереса. Это приводило к трениям, особенно со страшим помощником А. А. Громыко, который считал себя едва ли не таким же значимым, как сам министр.

Трудность моя состояла еще и в том, что я не принадлежал ни к одной сложившейся группировке в мидовском аппарате. Я старался строить наилучшие отношения со всеми, но даже с теми, с кем меня связывала близость профессиональных убеждений и замыслов, я был готов к дискуссии, если, как мне казалось, этого требует дело. Правда, я был готов уступить более сильному аргументу.

Главной моей заботой оставалась Франция, наши с нею отношения. Заведует Первым Европейским отделом А. Г. Ковалев. Он тоже большую часть времени уделял Франции, искал пути ведения дел с нею по-новому. Его участие в командах ответственных работников партийного и государственного аппарата по подготовке проектов важных документов КПСС помогает формированию подходов к советско-французским отношениям в руководящих кругах.

Много и самоотверженно работает на французском направлении нашей политики В. Кизиченко — будущий посол в Тунисе, С. Шавердян — будущий генеральный консул в Марселе, А. Слюсарь — будущий посол в Греции, А. Глухов — будущий посол в Люксембурге, Н. Афанасьевский — будущий заместитель министра иностранных дел, К. Мозель — будущий руководитель управления культурных связей МИДа.

На отношения с Францией многие в МИДе смотрели косо. Почему? Поди, разберись. Есть элемент простой зависти: в Париж многим бы хотелось поехать, да не многим это удается. Есть фактор соперничества между разными направлениями нашей политики. Отсюда разговор: что вы, дескать, можете решить с Францией? Другое дело США, без них никуда. Ко всему этому французы в дипломатии непростые партнеры. Они умеют цепко защищать свои позиции, и это тоже не всем и не всегда нравится. Я помню, как А. А. Громыко — человек, которого природа не обделила выдержкой, — в сердцах бросил французскому министру иностранных дел Сованьяргу: «Почему с другими проще договариваться, а с вами всегда так трудно?»

Государственная политика определяется решениями руководства страны. Курс на сотрудничество с Францией к концу шестидесятых годов был закреплен в документах партийных съездов, в многочисленных постановлениях политбюро, французское направление нашей политики было выделено как наиболее перспективное в отношениях с западными странами. Это повышало ответственность в практической работе. От отношений с Францией требовалось добиваться результативности, отвечающей политическим надеждам. Такой результативности, которая, помимо сути дела, давала бы аргументы в борьбе с соперниками и оппонентами у себя же дома. Стремление к этому делало непростыми переговоры с французами, в ходе которых эту результативность требовалось добывать.

Между тем обстоятельства вновь осложнили проведение дальнейших встреч на высшем уровне. Ввод войск в Чехословакию нанес большой урон отношениям Советского Союза с Западом. Французское руководство, дорожившее сближением с Советским Союзом, постаралось самортизировать негативные последствия этой акции в официальном плане. Но во французском общественном мнении, включая и коммунистическое движение, след остался глубокий. В самой Франции Ш. де Голль потерпел поражение на референдуме по реформе конституции и ушел с политической арены. В связи с этим там были проведены досрочные президентские выборы. Со всем этим нельзя было не считаться.

В ноябре 1969 года Ш. де Голль умер. Я сопровождал Н. В. Подгорного, вылетевшего по этому случаю во Францию. В соответствии с пожеланием де Голля его похоронили в Коломбе ле дез Эглиз — небольшой деревне, где находилось его имение. После официальных мероприятий в Париже мы совершили поездку туда, возложили венок, поговорили с близкими.

Де Голль занял особое место в современной истории Франции. Дважды — в годы второй мировой войны и войны в Алжире он оказывался у государственного руля и выводил страну из глубоких кризисов, хотя и одного было бы достаточно для того, чтобы навсегда остаться в памяти потомков. Имя де Голля французы дали в качестве второго названия знаменитой площади Этуаль, где горит вечный огонь на могиле неизвестного солдата. Возвышающаяся на этой площади величественная Триумфальная арка связана с именем другого небезызвестного человека — Наполеона. Но Наполеон оставил Францию после себя обескровленной и поверженной, а де Голль вывел Францию на первый план созидательной международной политики. При этом не следует опускать одно важное обстоятельство. Вражда с Россией оказалась роковой для Наполеона. В то же время дружба де Голля с нашей страной помогала возвеличить Францию.

* * *

В октябре 1970 года новый президент Франции Ж. Помпиду нанес официальный визит в Советский Союз. Визит проходил в обстановке позитивных перемен в Европе. Весной 1969 года государства — участники Варшавского Договора обратились ко всем европейским странам с предложением приступить к конкретным действиям по подготовке Общеевропейского совещания. В результате подписания договора между СССР и ФРГ 12 августа 1970 года в европейской политике открывались новые перспективы. Велись переговоры о договоре между ПНР и ФРГ, четырехсторонние переговоры по Западному Берлину. Политическими наблюдателями во Франции и в других западных странах остро ставились вопросы о том, как может впредь складываться советско-французское сотрудничество, каков будет его вес после того, как ФРГ включится в полную меру своих возможностей в процесс нормализации, развития экономических и политических отношений с Советским Союзом. Ставились и вопросы о роли Франции в международных делах вообще.

Большое значение имело в этих условиях отмеченное в печати стремление Ж. Помпиду «делать упор на то, что отставка генерала де Голля нисколько не изменила решимости Франции уклоняться от союзов, которые могут оказывать сдерживающее влияние, и что по-прежнему будут открыты окна как на Запад, так и на Восток».

С советской стороны во время визита было подчеркнуто, что невозможно представить себе современную Европу, ее мирное будущее без советско-французского сотрудничества. Его невозможно чем-то заменить, оно лишь может сочетаться и дополняться мирным сотрудничеством обеих стран с другими государствами.

В принятой по итогам визита советско-французской декларации СССР и Франция заявили «о своем положительном отношении к предложению об общеевропейском совещании и считают необходимым… приступить к активной и всесторонней подготовительной работе как путем двусторонних контактов, так и — как можно скорее — в рамках многосторонних контактов». СССР и Франция подчеркивали готовность «внести свой вклад в усилия по подготовке такого совещания».

Эта советско-французская договоренность была расценена как открывающая «зеленую улицу» Совещанию и имела большой международный эффект.

Если первые советско-французские контакты на высшем уровне были связаны с началом процесса разрядки, то теперь речь шла о том, чтобы направить, насколько будет возможно, усилия двух стран на развитие этого процесса.

На XXIV съезде КПСС, состоявшемся весной 1971 года, было обращено внимание на важные политические последствия улучшения советско-французских отношений для всего хода европейских дел. Съезд указал на возросшие возможности сотрудничества Советского Союза и Франции и на наличие у двух государств обширной области общих интересов. На съезде была принята программа внешнеполитической деятельности Советского Союза, «Программа мира». Программа отличалась конкретностью и реалистичностью задач, которые наша страна намеревалась осуществить в ближайшие годы. Она была с интересом встречена на Западе.

На осень 1971 года был намечен визит во Францию Л. И. Брежнева. К этому времени я был назначен заведующим Первым Европейским отделом.

Это был первый визит Брежнева в качестве руководителя Советского Союза не только во Францию, но и на Запад вообще. Он был призван стать крупным событием для советской внешней политики. Визиту придавалось особое значение для реализации задачи осуществления коренного переворота к разрядке и миру в Европе.

Если говорить коротко, в Париже имелось в виду сказать новое слово в международных делах. Готовились к визиту основательно и серьезно. Небольшую группу работников ЦК и госаппарата отправили на известную по многим описаниям дачу в Завидово. В нее был включен и я.

В течение всего нашего пребывания в Завидово там был и Л. Брежнев. Примерный план нашей работы согласовывался каждое утро совместно с Л. Брежневым, затем либо вдвоем-втроем, либо каждый в отдельности (нас было совсем немного) мы готовили проекты тех или иных бумаг. Результаты обсуждались вместе с Л. Брежневым во второй половине дня. Разговоры продолжались и за столом, поскольку все трапезы, включая и утренний завтрак, были общими. Стремились, прежде всего, нащупать и выразить главное политическое содержание визита. Это очень заботило Л. Брежнева. Он активно участвовал в дискуссиях на эту тему, всякий раз возвращаясь к проблеме мира в Европе. Помню, что ему не понравился первый вариант посвященного Европе раздела материалов, написанный кем-то из нашей бригады изысканной дипломатической вязью округлых фраз и профессиональных терминов. У самого Л. Брежнева формулировок взамен не было. Но он говорил о масштабности и драматизме европейской истории, о Европе как о континенте, где рождались всемирно значимые цивилизации, где возникали и рушились империи, перемещались гигантские людские массы, проносились смерчи насилия и войн. Все это сочеталось у него с воспоминаниями о войне, через которую прошел он сам, и выливалось в повторяемую на разные лады мысль о том, что этой Европе надо, наконец, дать мир и спокойствие, которые она и выстрадала и заслужила.

«Вот мы на фронте мечтали, — пояснял он, — о том дне, когда смолкнет канонада, можно будет поехать в Париж, подняться на Эйфелеву башню, возвестить оттуда так, чтобы было слышно везде и повсюду, — все это кончилось, кончилось навсегда!.. Надо вот так, как-то ярко написать про это. И не просто написать и сказать, а сделать…»

Я далек от того, чтобы небольшой крупицей воспоминаний рисовать или даже дорисовывать, дополнять портрет этого человека, претендовать на то, чтобы давать ему какие-либо характеристики. Мне хотелось лишь подчеркнуть, что желание сделать что-то большое, масштабное для Европы глубоко укоренилось в сознании этого деятеля, оказавшегося волею судеб во главе такого могущественного государства, как Советский Союз.

Ко времени того визита во Францию, который мы готовили в Завидово, советская внешняя политика во все большей степени концентрировалась на Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе — одной из основных задач «Программы мира». Шла активная работа, нацеленная на то, чтобы убедить всех возможных участников как можно скорее заняться практической подготовкой такого Совещания. Неудивительно, что в Завидово, а позже уже во Франции, во время самого визита главное внимание было отведено именно ему. И не только с точки зрения организационных вопросов, но и под углом зрения возможного содержания работы Совещания, его результатов.

В конце концов мы решили предложить французам подготовить в качестве основного политического итога визита оригинальный документ — «Принципы сотрудничества между СССР и Францией». Он замышлялся с дальним прицелом не только стать основой советско-французских отношений, но послужить прообразом главного содержания решений Общеевропейского совещания.

Французы дали принципиальное согласие на подготовку проекта «Принципов сотрудничества». Работу эту было решено провести в Москве и полностью завершить до вылета в Париж. Переговорами с самого начала занялся сам А. А. Громыко. Это было большим исключением из нашей практики. Его партнером стал посол Франции в СССР Р. Сейду — опытный дипломат, державший прямую связь в Париже с генеральным секретарем Кэ д’Орсе Эрве Альфаном. Переговоры оказались очень трудными. Дважды они затягивались до 4–5 часов утра.

Главной проблемой было определение набора принципов отношений между европейскими государствами, неукоснительное соблюдение которых было бы необходимо в целях укрепления европейской безопасности. В Москве сложилась твердая позиция, что первым среди этих принципов должен быть принцип нерушимости границ. Причем в наших документах, подписанных с соцстранами, этот принцип не только ставился на первое место, но ему обязательно предшествовал проставленный порядковый номер — «1». Французы были не против упоминания этого принципа, но ни в коем случае не на первом месте. Они соглашались расставить и порядковые номера, но только с учетом того, что принцип нерушимости границ на первом месте стоять не будет.

Проходит время, и, когда сегодня листаешь желтеющие страницы документов уже далеких дней, задумываешься над тщетностью многих дипломатических баталий, однако дело выглядит совсем иначе, когда политика только рождается и в коротких формулах государства стараются выразить большие и вполне реальные интересы. Именно так случилось с этим спором о месте принципа нерушимости границ: трудно было бы нашему министру доказать политбюро и Л. Брежневу, что Франция стоит мессы, если не будет находиться принцип нерушимости границ там, где хотело видеть его в тот момент советское руководство. А Париж тоже был тверд. Переговоры были горячими, хотя время перевалило далеко за полночь. Под утро тупик был полным и неприятным, поскольку, повторив по нескольку раз самые, казалось бы, убедительные аргументы, стороны иссякли. Вместе с тем, куда же идти в переговорах выше министра? Тогда Р. Сеиду — прошедший через пост представителя Франции при ООН и знаток Организации Объединенных Наций, где сложные дела любят сбрасывать в комиссии и подкомиссии, — предложил поручить мне и своему советнику-посланнику уединиться и поискать вдвоем развязку. А. А. Громыко согласился, и мы с посланником отправились в комнату, находившуюся между рабочим кабинетом министра и небольшим приемным залом, где велись переговоры. Было ясно, что спорить и препираться дальше бесполезно, поэтому мы с посланником пили чай и поначалу говорили неизвестно о чем. С этим приходило расслабление, и мозг начал работать не под воздействием указаний и запрограмированной извне воли, а как бы сам по себе, самостоятельно выискивая решение на базе накопленной информации.

— Дорогой мой друг, — сказал я собеседнику, — мне пришла в голову нехитрая развязка: мы снимем порядковый номер «1», стоящий перед принципом нерушимости границ, а вы согласитесь поставить этот принцип на первое место. Для того же, чтобы не «обижать» все остальные принципы, о иерархии которых можно спорить до бесконечности, мы расположим их в столбик, дадим каждому по строчке и перед каждым поставим дефис.

Мой собеседник отхлебнул чаю и сказал:

— Пожалуй. Только давайте спокойно допьем наш чай и не будем спешить к начальству: так наш поиск будет выглядеть солиднее.

А. А. Громыко и Р. Сейду, которым мы доложили результаты своих изысканий, с радостью одобрили их, одобрило их и руководство двух стран. В документе изложение принципов выглядело следующим образом:

— нерушимость нынешних границ;

— невмешательство во внутренние дела;

— равенство;

— независимость;

— отказ от применения силы или угрозы ее применения.

Вскоре после визита, выступая в Варшаве в декабре 1971 года, подчеркнув важность проведения Общеевропейского совещания и процитировав приведенные выше принципы, Л. И. Брежнев, заявил: «На наш взгляд, все государства и народы Европы только выиграли бы, если бы подобные принципы стали общепризнанной нормой международной жизни во всей Европе».

Кстати, на самом Общеевропейском совещании, после нескольких лет споров, какой из принципов важнее, участники пришли к выводу, что все они имеют равное первостепенное значение.

В Москве же в те непростые ночи нас с посланником еще несколько раз отправляли на чаепитие за поисками развязок, но по менее значимым вопросам.

Подготовленным в конце концов документом в столицах двух стран были довольны. В Париже его подписанию было решено придать максимальную торжественность. Однако заведующего договорно-правовым отделом, который обычно готовит такие церемонии и подает документы на подпись, А. А. Громыко в Париж почему-то не взял. В Париже, накануне подписания, А. Громыко пригласил нас в свою квартиру в посольстве для обсуждения текущих дел и в конце разговора вдруг спросил меня:

— Дубинин, а где ставится подпись нашего представителя под документами?

— На нашем альтернате, с левой стороны.

— Вот вам лист бумаги, — не унимался министр, — покажите это место пальцем.

Я показал. После такого экзамена мне последовало указание подавать на следующий день документы на подпись.

В тот же день вечером я воспользовался приемом в нашем посольстве, чтобы сообщить об этом шефу протокола Кэ д’Орсе, который выступал в такой же роли с французской стороны, и попросил его помочь мне как новичку, а быть может, даже устроить небольшую репетицию непосредственно на месте, в Елисейском дворце, перед подписанием. Он, конечно, согласился.

— Кстати, — заметил я, — как будет с ручками для подписания?

Тут мой француз гордо вскинул голову и суховато произнес:

— Что за вопрос? Вы — гости Франции!

Я поспешил поблагодарить. Однако, отойдя, я тотчас подозвал нашего советника И. А. Большагина и сказал ему:

— Подписание «Принципов» состоится завтра в 11 часов. С утра зайдите в магазин, купите пару приличных ручек, проверьте, пишут ли они, и заранее приезжайте к Елисейскому дворцу. Я договорюсь, чтобы вас пропустили в зал подписания. Устройтесь где-нибудь за шторой и следите за мной. Если я подам вам знак, подойдите ко мне с ручками.

Я и сейчас не готов объяснить, почему я так поступил. Просто подчиняясь какому-то внутреннему импульсу, желанию ничего не упустить в новом для меня задании.

Следующий день начался с беседы в Елисейском дворце в расширенном составе, затем перед самым подписанием был небольшой перерыв, и шеф французского протокола пригласил меня в зал подписания для репетиции. Зал был ослепительно освещен. Специально устроенная трибуна напротив стола, за которым должны были расположиться Л. Брежнев и Ж. Помпиду, была переполнена журналистами, телекамеры и фотоаппаратура наготове. Одним словом, «театр уж полон»…

— Вот, Дубинин, место Брежнева, — элегантно показал мой коллега, — вот — Помпиду. После того, как каждый из них поставит первую подпись…, — и далее следовало разъяснение классического пируэта, который принято исполнять в таких случаях, передавая папки с документами для подписи руководителям государств.

— Вот и все, мой дорогой друг, — закончил мой собеседник с легкой улыбкой, которая как бы говорила: все очень просто, не так ли?

— А что ручки? — спросил я.

— Так вот же они. — Француз показал на две стоявшие на столе ручки.

— Но пишут ли они?

Шеф встрепенулся, как от чего-то досадного, но все-таки вынул из кармана листок бумаги и взял первую ручку. Увы, она не писала. Видимо, слишком долго в Елисейском дворце не было нужды в ее услугах. Лицо француза начало бледнеть. Он нервно взял вторую ручку. Она тоже не писала. Он взглянул на меня обмякший и растерянный. В это время юпитеры засветились еще ярче: в зал входили руководители и все, кто был вместе с ними.

— Ничего страшного, — сказал я. Обернулся и подал знак выглядывавшему из-за шторы И. Большагину. Тот вышел из своей засады, бодрым шагом подошел к столу и поставил на стол две закупленные им ручки.

Шеф французского протокола смотрел на это, как на чудо. Но Л. Брежнев и Ж. Помпиду уже за столом, уже «скрипят» ручки. Мы передаем папки, следуют рукопожатия, аплодисменты, залпы фотовспышек и сразу команда: по машинам, в аэропорт! У меня в руках наша папка с текстами, я набрасываю плащ и вдруг вижу, что тоже торопящийся привратник Елисейского дворца уносит ручки к себе. Наши ручки! Нет, так дело не пойдет. Я объясняю ему ситуацию, исходя из незыблемого принципа частной собственности, засовываю эти ставшие сувенирными орудия труда дипломатов и политиков в карманы и вскакиваю в уже начинающую движение машину. И снова в путь…

* * *

Итак, Общеевропейское совещание.

Историки достаточно убедительно доказали, что «европейская идея», «идея Европы» живет едва ли не с глубокой древности. К ней обращались в различные периоды развития Европы, стремясь найти практические пути реализации концепции сближения европейских государств, обретения этим континентом своего единства. Особенно в современную эпоху.

Общеевропейское совещание — порождение этой тенденции. И поскольку идея не нова и корни у нее глубокие, вроде бы нет ничего удивительного в том, что она вновь оказалась на поверхности дипломатической жизни. Это, мол, настолько естественно, что иначе и быть не могло. Вроде бы это и так, но в то же время вряд ли достаточно для того, чтобы понять ход событий. Огонь в природе тоже явление естественное, всегда присутствующее либо в ярком пламени или в тлеющей головешке, либо в потенции, например, в виде огнива, спичек или готовой к действию зажигалки. Но для того, чтобы ему вспыхнуть, возгореться, скажем, в очаге нашего дома, требуется, чтобы была высечена искра или поднесено пусть совсем слабое, колеблющееся пламя спички к сухой щепке, нужен достаточный запас дров. И только тогда свершится огонь, наберет силу, даст тепло. Одним словом, необходим какой-то изначальный толчок, чтобы идея, даже с большой историей и потенцией, превратилась в действие, в данном случае в дипломатическую инициативу Советского Союза, которой суждено было — это случалось крайне редко с начинаниями, исходившими от Советского Союза, — быть принятой теми, кому она адресовалась, превратиться в форум, ставший центром международной жизни.

Исследователи, вероятно, точно установят, где, когда и как случилось это первоначальное действие, откуда, из какого одного или, может быть, и не обязательно одного источника все это началось. Я хочу поделиться тем, как это видится мне.

Одна из главных целей усилий нашего посольства в Париже в середине шестидесятых годов состояла в том, чтобы превратить советско-французское взаимодействие в динамичный фактор международной жизни. Это представлялось особенно важным, когда, казалось, многое становилось возможным в наших отношениях. Однако возникал вопрос: как реализовать такой замысел, в каких делах выразить, в какие формы облечь? Первые же контакты, контакты, которым обе стороны хотели придать новый характер, встречи не для перебранок, а во имя созидания, в том числе и уже состоявшийся визит А. А. Громыко в Париж, показали, что это непросто. Дипломатической амуниции явно недоставало. Новая политика требовала реалистично сформулированных задач и соответствующего инструментария. Прежде всего в европейских делах. Это было очевидным.

Меня это беспокоило еще и потому, что на мне лежала разработка предложений для Москвы. Своими заботами я поделился с В. Зориным. Он согласился со всеми рассуждениями. Спросил: «Что можно было бы сделать?»

— Хорошо бы поискать вместе с французами.

— Как?

Я предложил провести одну-две встречи в неофициальной обстановке с моими собеседниками на Кэ д’Орсе, с тем чтобы сопоставить идеи и предложения, выдвигавшиеся в различные годы с советской стороны, с новыми взглядами на международные проблемы, излагавшимися де Голлем. Наше внимание привлекло в этом плане сделанное французским президентом незадолго до этого заявление относительно германского урегулирования. «Речь идет о том, — подчеркнул тогда французский президент, — чтобы было признано, и прежде всего Германией, что урегулирование, предметом которого она могла бы стать, обязательно включало бы урегулирование вопроса о ее границах, о ее вооружениях путем соглашения со всеми ее соседями как на Востоке, так и на Западе»[6]. Кстати, когда перечитываешь эту формулировку сейчас, невольно думаешь о том, что это были пророческие слова.

В. Зорин с моим предложением согласился. Поскольку никаких вопросов перед французскими властями ставить официально мы не собирались, решили действовать без запроса центра. Однако предварительно поделились в общем плане задумкой с М. Кув де Мюрвилем, который ее одобрил. Тем самым был открыт путь к обстоятельному разговору с Ф. Пюо. Я решил провести его за завтраком, чтобы подчеркнуть неформальный характер беседы, 7 июля 1965 года. Но, увы, примерка множества советских инициатив к французской политике положительного результата не давала. Ни отлично зажаренное филе под романтическим названием «шатобриан а ля беарнез», ни тонкое бордосское вино не помогали. За первой встречей последовала вторая, 15 июля, но ситуация повторялась.

Существует поверье, будто дипломаты не говорят «нет». Не верьте. «Нет», правда, мягкое, с пояснениями, но все-таки «нет» звучало с французской стороны стола до самого десерта. Самое досадное было в том, что оба мы чувствовали, что по существу, во всяком случае в том, что касается геополитики, интересы и позиции Советского Союза и Франции были весьма близки, а может быть, и совпадали.

Наконец, я выкладываю последнюю из моих домашних заготовок. Спрашиваю: «А как относится французская сторона, дорогой коллега, к вопросу о созыве конференции европейских государств?»

Мой вопрос не с потолка. Еще в 1954 г. Советский Союз выступал с таким предложением, предлагал проект общеевропейского договора.

Идея была припасена на конец разговора, поскольку мне представлялось, что конференция как форма могла быть удобна для того, о чем думали не только в Москве, но, вероятно, и в Париже, — для закрепления территориального статуса в Европе, как он сложился в результате войны и послевоенного развития.

Ф. Пюо задумался. Что значит его молчание? Согласие? О согласии он не говорит. Но вместо «нет» произносит нечто другое: «До сих пор никто перед Францией этого вопроса не ставил». Потом, после паузы, добавляет: «Мы изучим этот вопрос, и ответ я дам на следующей встрече».

Мы расстаемся. Значит — может быть!

Ответа не последовало. Но не последовало никакого ответа. Если не было сказано «да», то не было сказано и «нет». Видимо, высказанная с нашей стороны идея лежала в русле французской политики, но в Париже, поразмыслив над нашим разговором, сочли, что еще не пришло время занимать в отношении этой идеи четкую позицию. Отметим попутно, что довольно скоро Франция скажет «да». Так что не доверяйте присказкам насчет того, что «может быть» в устах дипломата равнозначно отрицанию. Нужно только проявить выдержку и поработать. Но ведь это верно не только в отношении дипломатов.

Во всяком случае в тот момент, в июле 1965 г., нам в посольстве стало ясно, что идея конференции или совещания — принципиальной разницы здесь нет — перспективная. Мы решили, что называется, зацепиться за нее и привлекли к ней внимание Москвы.

Подробную запись беседы я отправил в Москву. На нее сразу же обратил внимание А. Ковалев. Он написал на записи: «…надо послать на ознакомление министру». Тот, кто знаком с мидовской кухней, знает, министру докладывают далеко не все отчеты о беседах послов, пусть даже посланные шифрсвязью. Случай же доклада ему пришедшей диппочтой записи беседы советника посольства — явление крайне редкое. В архивном экземпляре, с которым я ознакомился, готовя этот очерк, обратил на себя внимание синий карандаш министра, выделивший на полях слова о «конференции европейских государств»… Старт был дан!

Постепенно Общеевропейское совещание из идеи превратилось в предложение Советского Союза. Вокруг него развернулась активная деятельность нашей дипломатии. В центральном аппарате эту проблему вел А. Г. Ковалев, который после моего возвращения в Москву стал все чаще привлекать меня к этой работе.

В июле 1973 года, когда в Хельсинки собрались министры иностранных дел государств — участников Совещания, я был в числе сопровождавших А. А. Громыко.

Задача этой встречи в Хельсинки состояла в принятии документа под названием «Заключительные рекомендации консультаций в Хельсинки», в обиходе Совещания названного по цвету его обложки Синей книгой. В Синей книге на трех десятках страниц были определены правила процедуры Совещания, исходившие из фундаментального принципа — решения принимаются на основе консенсуса, то есть при отсутствии какого бы то ни было возражения, высказываемого каким-либо государством-участником.

В этом документе было определено, что Совещание проводится в три этапа. Первый — сама встреча министров в Хельсинки. Второй, в Женеве — работа делегаций всех государств-участников над подготовкой проектов заключительных документов Совещания. Наконец, третий, заключительный этап был призван одобрить подготовительные проекты заключительных документов.

Синяя книга содержала своего рода план-задание, которым следовало руководствоваться при составлении проектов заключительных документов на втором этапе Совещания. Была названа и дата начала работы второго этапа — сентябрь 1973 года. Вместе с тем в ней ничего не говорилось ни о месте, ни о времени, ни — и это было, пожалуй, главным — об уровне проведения третьего, заключительного этапа Совещания, а этот этап мыслился как основной.

Это было не случайным. Все относящееся к третьему этапу было поставлено в зависимость от того, что будет наработано на втором, то есть какие по содержанию проекты документов будут во время этого этапа подготовлены. В случае успеха заключительный этап мог состояться при участии высших политических руководителей государств-участников. Стало быть, этот третий этап мог превратиться не просто в апофеоз многотрудных дипломатических усилий, но и открыть… тут фантазия даже в то время давала простор для самых смелых определений. Скажем: открыть новую страницу в отношениях между европейскими государствами или больше — положить начало новой эпохе в международной жизни, и не только в Европе. Точной дефиниции никто дать не мог, но ощущение, что свершиться может что-то неординарное, по настоящему крупное для будущего, было.

Однако все это — повторимся — лишь в случае удовлетворяющих всех результатов в подготовке проектов заключительных документов, и, стало быть, работа второго этапа приобретала решающее значение для успеха Совещания в целом.

Я к этому времени стал членом Коллегии и был включен в делегацию СССР, направлявшуюся в Женеву для подготовки проектов заключительных документов, которую возглавил А. Г. Ковалев. По неписаному, но прочно установившемуся правилу я был заместителем главы делегации. В моем непосредственном ведении находились гуманитарные проблемы — третья комиссия, или, как прочно вошло в терминологию Совещания, пресловутая «третья корзина».

* * *

Работа в Женеве затянулась. Это вызывало беспокойство в Москве. На самом верху. Импульсы оттуда передавались Министерству иностранных дел и затем во все более императивных формах докатывались до нашей делегации в Женеве.

По первоначальным наметкам в Москве, на подготовку документов могло уйти два, ну, пусть даже три месяца. Теперь месяцам потеряли счет, а конца-края баталиям нескольких сотен дипломатов, собравшихся в Женеве, нет и не видно.

Работа шла беспрецедентная. Образно говоря, тридцатью пятью (столько государств участвовало в Совещании) ручками сразу писались тексты, которые считались принятыми лишь тогда, когда никто не возражал даже против последней запятой, то есть на основании консенсуса. Но попробуй объяснить это в Москве, где Л. Брежнев все чаще задает вопрос: «Когда же?»

В июне 1975 г. к нам в Женеву специально заехал С. Червоненко. Он — посол во Франции, а главное, вхож к Л. Брежневу. Был в Москве. И здесь, в Женеве, на пути из Москвы к месту своей работы он по специальному заданию. Он ведет с А. Ковалевым и со мною продолжительную беседу, смысл которой в том, чтобы в дополнение ко всем другим письменным и устным указаниям передать пожелание Л. Брежнева по возможности скорее идти к окончанию встречи, заверить, что в Москве со вниманием будут относиться ко всем предложениям делегации о действиях, в том числе и через столицы, которые могли бы этому способствовать. Для нас это не новость, но тот факт, что перед нами личный эмиссар, делает картину настроений в Москве особенно рельефной.

* * *

Справедливости ради, следует отметить, что работа к тому времени, о котором идет речь, была проделана огромная. И, разумеется, не только делегациями. Совещанием занимались все дипломатические канцелярии и руководители участвовавших в нем государств.

Прежде всего был найден тот баланс интересов между Советским Союзом и странами Восточной Европы, с одной стороны, и странами Запада, с другой, который сообщил мощную силу взаимного тяготения, пружину этого уникального дипломатического раута: ни одна из сторон не хотела ни прекращать, ни покидать его, несмотря ни на какие сложности или кризисы, будь то в рамках Совещания или вне его. Суть этого баланса сводилась к достаточно простому уравнению. Если Восток стремился утвердить нерушимость границ, как они сложились после войны, то Запад, соглашаясь на это, ставил задачу прошить, пронизать эти границы за счет свободы в движении идей и контактов, транспарентности в военной сфере. Борьба на международной арене и в идеологической и в политической сферах, особенно с учетом того, что различие в социальных системах протагонистов сохранялось, призвана была в итоге переместиться в новую плоскость, приобрести новые формы, несомненным достоинством которых должен был стать отказ от применения силы.

Но одно дело принять правила игры в принципе, другое — определить конкретные параметры этого баланса. Тем более, что речь шла о больших и деликатных интересах многих государств, в частности Советского Союза. Борьба вокруг этого шла жестокая.

К концу июня была проделана большая часть работы по формулированию принципов взаимоотношений между государствами, раздела, который по праву был призван стать одним из китов Заключительного акта Совещания. Близилась к концу работа по третьей корзине, а это был еще один кит решений Совещания. Более того, эта, казалось бы, наиболее конфликтная комиссия первой завершила к 4 июля редактирование порученного ей раздела Заключительного акта. Сложнее обстояло дело с разработкой мер доверия и стабильности (речь шла о военной области и третьем ките ожидавшихся итогов Совещания), и вокруг этой проблемы все больше концентрировалось внимание и делегаций, и правительств.

Но помимо этих главных, силовых линий Совещания были и другие, которые имели специальное значение для какой-то группы государств, скажем, Кипра, Греции и Турции в связи с кипрской проблемой или Мальты в силу особенностей ее политики. Эти проблемы для большинства других участников были как бы маргинальными. В самых высоких канцеляриях сполна осознавали, что поставить одну или две запятые в формулировке принципа нерушимости границ — это, как говорится, две большие разницы. Права человека — это тоже важно. Что же до предложений Мальты, то они казались по меньшей мере экстравагантными, и от них хотелось просто отмахнуться, так же как и от каких-то там локальных ссор. Правильно ли это было?

Посмотрим…

К июню 1975 г. удалось в принципиальном плане решить и такой важный для исхода Совещания вопрос, как уровень представительства на третьем, заключительном его этапе.

Советский Союз с самого начала имел в виду, что финалом Совещания должна стать встреча руководителей участвовавших в нем государств. Не знаю, каковы были внутренние, скрытые от мира позиции на этот счет в других государствах. Но известно другое. Кто в дипломатических переговорах произносит первое слово, кто берет на себя инициативу предложить что-либо другим, а стало быть, обратиться к ним с просьбой сказать «да» его предложению, пусть даже не менее выгодному для них, чем ему самому, тот в глазах партнеров неизбежно становится просителем. И поскольку «это» для чего-то ему нужно, заявитель должен «заплатить» за согласие с ним. Так получилось и с советской идеей завершить Совещание на высшем уровне. Наши западные партнеры пустились в затяжные дипломатические маневры. Дескать, надо взвесить, стоит ли высоким лицам утруждать себя дополнительным перемещением. Прежде надо оценить результаты. В общем-то и в Москве мыслили примерно так же. Только под результатами на Западе, естественно, понимались прежде всего подвижки со стороны Советского Союза в тех вопросах, которым наши партнеры придавали особое значение. Эта тактика, а может быть, и больше, чем тактика, настолько увлекла делегации многих стран и дипломатические ведомства, руководившие ими, что стала напоминать азартную игру. Во всяком случае, к концу 1974 г. стало очевидным: ни на уровне делегаций, ни на уровне министров иностранных дел положительного решения нам не добиться.

Брешь в этой глухой стене удалось пробить с помощью Франции. Точнее, при содействии ее тогдашнего президента В. Жискар д’Эстена. Он раньше всех других западных лидеров увидел, что ставшие к концу 1974 г. достаточно ясными возможные политические итоги Совещания и их значимость для будущего неизмеримо важнее, чем какие-то отдельные дополнительные уступки со стороны Советского Союза, за которые продолжали вести яростный бой делегации западных стран в Женеве. В. Жискар д’Эстен склонялся к тому, чтобы прекратить торг с Москвой насчет уровня проведения третьего этапа Совещания, пойти навстречу Советскому Союзу в том, что этот этап должен быть проведен при участии руководителей государств-участников. В этом французский президент кардинально разошелся со своим собственным министром иностранных дел Ж. Сованьяргом, с Кэ д’Орсе в целом и, конечно, с французской делегацией на Совещании, увлекавшейся всякого рода тактическими увязками и комбинациями.

Произошел этот прорыв при следующих обстоятельствах. На начало декабря 1974 г. был запланирован визит Л. Брежнева в Париж — первая встреча советского лидера с В. Жискар д’Эстеном. В Москве чувствовали, что он готов сделать какой-то политический жест в отношении Л. Брежнева, предполагали, что этот жест мог касаться Совещания. В этой связи в нашу концепцию визита — меня вызвали в Москву для его подготовки — мы заложили в качестве главной цели задачу добиться от французского президента согласия на проведение третьего этапа Совещания на высшем уровне.

Что касается французской дипломатии, то она, будучи еще лучше нас осведомленной о настроениях собственного президента, постаралась сделать все возможное, чтобы помешать его задумке. Ситуация, прямо скажем, исключительная. Заградительный огонь развернула и французская печать. В. Жискар д’Эстену публично давались советы не уступать в вопросе об уровне завершающего этапа Совещания. Так, газета «Котидьен де Пари» писала: «Жискар д’Эстен явно хочет внести новизну в этот вопрос, отклоняясь от линии Запада, подобно тому, как поступил де Голль по поводу НАТО. Этот жест, если президент его сделает, повлечет меньшие последствия. Но достаточно вспомнить о препятствиях, создававшихся со стороны Ж. Помпиду ходу совещания, чтобы понять, какое удовольствие глава государства, быть может, намеревается доставить господину Брежневу»[7].

Оригинальный маневр с целью «обезвреживания» надвигавшейся угрозы был предпринят и со стороны Кэ д’Орсе. Накануне визита со стороны французского министерства последовало приглашение мне прибыть в Париж, чтобы заранее согласовать текст заключительного коммюнике. Москва, разумеется, откликнулась положительно, и вот я в кабинете одного из моих хороших знакомых, директора европейского департамента К. Арно. Он — сама любезность. Текст проекта коммюнике легко и быстро стелется по бумаге. Вместе с тем обращает на себя внимание особый интерес моих французских партнеров гладко написать раздел коммюнике, посвященный Совещанию. Я вчитываюсь в предлагаемую формулировку. Она полна изящных слов, одно лучше другого. Витиевато говорится и о заключительном этапе, но так, что глазу зацепиться не за что. Все мило, но только общие слова. При других обстоятельствах можно было бы с ходу согласиться. Однако перед нами задача добиться прорыва, четко записать, что третий этап будет этапом высшего уровня. Вместе с тем именно этого-то и нет в предложениях моих коллег. Вступать в спор? Я уверен, что это бесполезно. Предлагаю им этим разделом коммюнике не заниматься вообще. Партнеры разыгрывают недоумение.

— Помилуйте, как же не заниматься? Ведь это же сейчас главное!

— Тем более. Оставим главное самим руководителям.

Следуют уговоры, аргументы, еще более утонченные формулировки, которыми готовы заменить свои же собственные. Звучат и упреки, стенания, дескать, за проект коммюнике с такой недоработкой начальство по головке не погладит.

Расчет моих коллег прост: пойти далеко навстречу, не уступая в главном, чтобы затем представить собственному президенту проект, как удовлетворяющий Москву, в силу чего, мол, никакого другого движения в сторону Советского Союза не требуется. В общем-то шито белыми нитками, но оборону держать приходится против такого сложного вида дипломатического натиска, как натиск улыбок и учтивости. И все-таки ко времени начала бесед Л. Брежнева и В. Жискар д’Эстена проект блистал пробелом на месте, предназначенном для Совещания.

Переговоры руководителей двух государств состоялись все в том же замке Рамбуйе. Не помню всех деталей программы, но для данного сюжета важно то, что В. Жискар д’Эстен предложил Л. Брежневу уединиться, захватив с собой министров иностранных дел, К. Арно и меня, а также переводчиков — с нашей стороны им был Н. Афанасьевский, с французской — уже известный князь Андронников.

Мы перешли в небольшой салон. Его стены покрыты деревянными панелями с изображениями охотничьих сцен. Большие кресла. Кофе, чай.

Французский президент заводит разговор о Совещании. Он прямо ставит вопрос, как видит Л. Брежнев раздел коммюнике по этой теме. Разговор между лидерами двух стран. Долгий разговор двух людей совершенно различного воспитания и жизненного пути, а главное — различной школы мышления. Л. Брежнев хорошо знал, чего хотел, но оперировал определениями общего характера, которые не втиснешь в каноны дипломатического коммюнике. В. Жискар д’Эстен с его картезианской строгостью мысли ждал формулировок. Он держался свободно. Внимательно вслушивался в перевод. Время же, заполнявшееся русской речью, использовал для того, чтобы любоваться великолепной резьбой на дубовых панелях, покрывавших стены. А. Громыко проявлял фантастическую выдержку. В разговор он включался короткими репликами только тогда, когда к нему прямо обращался Л. Брежнев или когда его коллега Ж. Сованьярг пытался подбросить что-нибудь совсем несносное. Его спокойствие и невозмутимость поражали. У меня было больше чем достаточно времени для того, чтобы с учетом услышанного обдумать формулировку, которая, казалось, могла решить проблему. Я написал ее по-французски. Улучив момент, я попросил разрешения у А. Громыко предложить ее французам. Тот согласился. Л. Брежнев промолчал. Я зачитал совсем короткий текст. Едва я умолк, как выскочил князь Андронников.

— Не знаю, как по существу, — небрежно произнес он, — но фраза не годится с точки зрения французского языка.

К счастью, кроме князя был президент. Повернувшись в сторону Андронникова, он не спеша произнес:

— А по-моему, это хороший французский язык, и вообще формулировка подходящая.