В МОСКВЕ НА МОХОВОЙ…

В МОСКВЕ НА МОХОВОЙ…

Дом Финляндского в Стрелецком переулке возле Патриарших прудов был хорошо известен многим московским студентам. Он славился не красотой своей архитектуры, не комфортом и удобствами, а тем, что здесь можно было получить дешевую комнату, снять угол или даже только койку. Кроме того, дом находился сравнительно недалеко от университета: пройдешь по Малой Бронной, потом по Никитской, и вот он, самый старый русский университет, основанный Ломоносовым.

Патриаршие пруды и окружавшие их переулки были в те времена Латинским кварталом Москвы. Здесь жили неимущие студенты. В занимаемых ими домах редко топились печи, еще реже готовилась горячая еда. Студенты обедали в дешевых кухмистерских — маленьких ресторанчиках или же перебивались всухомятку. Эти юные жильцы вечно были в долгу у домохозяев. Все зависело от того, сколько присылали родные из дому, удавалось ли раздобыть частный урок.

Курнатовский приехал в Москву в августе. В кармане у него лежало свидетельство о благонадежности. Правда, дуббельнский полицмейстер взял с него больше, чем предполагал Райнис, но зато не докучал расспросами. Он дал понять, что его вполне удовлетворяет копия бумаги о смерти врача Малоярославского полка Курнатовского, потомственного дворянина, считавшегося верным слугой царя и отечества.

В Риге Виктор выполнил все, о чем его просили Райнис и Стучка: он создал кружок в политехникуме.

В Москве также быстро удалось устроиться. Экзаменовавшийся вместе с ним Кашинский порекомендовал поселиться у Финляндского. Жизнь улыбалась! Юность ведь так невзыскательна. С Кашинским Виктор познакомился в университетском коридоре, когда они оба ждали очереди, чтобы подать прошение на естественный факультет. Взглянув на свидетельство о благонадежности, Кашинский усмехнулся и понимающе заметил:

— С таким аттестатом, коллега, можно попасть и в рай!

Виктор в тон ему задал вопрос:

— А чем вы запаслись?

— У меня не хуже, — ответил Кашинский и показал ему выданное каким-то священником свидетельство, в котором подтверждалось, что Кашинский выполняет церковные обряды.

— Ну, значит, и вам быть в раю! — сказал Курнатовский, и оба рассмеялись.

Кашинский и Курнатовский быстро сдружились. Они часто встречались, гуляли, посещали Кремль и художественную галерею Третьякова.

Беседа о «Былом и думах» Герцена навела новых приятелей на мысль побывать, на Воробьевых горах. По Арбату до шумного Смоленского рынка они дошли пешком. Наняли за гривенник полуразвалившуюся пролетку и поехали вдоль берега реки. Дорога лежала мимо лавок, трактиров, маленьких деревянных домишек, утопавших в кустах сирени: ни деревня, ни город. На Воробьевых горах они долго простояли на том месте, где когда-то Герцен и Огарев поклялись посвятить всю свою жизнь борьбе за свободу. Смотрели на огромный город с его золотыми куполами.

Курнатовский давно уже не переживал такого духовного подъема, как в эту осень 1888 года. Порою ему казалось, что он и не покидал Петербургского университета — в Москве студенты жили теми же чувствами и настроениями. Скоро наладилась связь с Петербургом. Оттуда Виктор и Кашинский начали случать марксистскую литературу. Распространяли они ее с большой осторожностью, внимательно приглядываясь к окружавшей их молодежи, передавая запрещенные книги и брошюры только самым надежным.

К зиме Курнатовский и Кашинский создали в Московском университете довольно крупный марксистский социал-демократический кружок. Этот кружок с первых же месяцев своего существования стал оказывать воздействие на другие революционные кружки, организованные народниками различных толков. Иногда это были смешанные кружки, которые объединяли и народников и марксистов. Иногда — только марксистские, но последних было еще немного. Приходилось объединять усилия всех выступавших против царизма, пользоваться общими тайными явками, шифрами, типографиями. В итоге такой совместной деятельности в Москве возник Революционный Красный Крест — полулегальная организация, которая собирала средства в помощь политическим заключенным, ссыльным и их семьям. Виктор Курнатовский являлся душой этого нового дела. Его работа в Красном Кресте сильно подняла престиж немногочисленных московских социал-демократов в глазах прогрессивной части московского общества.

Действовали революционеры, но не дремал и департамент полиции. Обширная переписка Курнатовского со студентами Петербурга и Риги привлекла внимание полиции. За Виктором и его друзьями установили негласное наблюдение.

В один из зимних вечеров — в доме Финляндского, в комнатке, которую занимал Курнатовский, коротали время несколько студентов. Они сидели, закутавшись в одеяла, — было холодно, точно в леднике.

— Финляндский хочет выморозить всех должников, — проворчал кто-то.

Как всегда, на помощь пришла коллективная изобретательность: Кашинский вымолил у неравнодушной к нему кухарки самовар, у двоих из студентов оказались черствые сдобные бублики. Виктор выложил последний запас сахара.

В это время кто-то постучал. Дверь открыл Кашинский. На пороге стоял незнакомый студент с большим чемоданом в руках.

— Здесь ли живут земляки? — спросил он.

— Земляки отсюда не уезжали, — ответил Кашинский.

Это был пароль, известный петербуржцам и москвичам. Кашинский взял у приезжего чемодан и засунул его под кровать.

— Ребята у нас собираются хорошие, — сказал Кашинский, выведя студента в коридор, — но мы не всех достаточно знаем. Поэтому лишних разговоров вести не следует. Я представлю вас как своего старого друга. Как, кстати, вас зовут?

— Владимиром, — отвечал тот, — и запомните, что я встречался с вами у моей тетки, когда она жила в Москве. — Петербуржец весело подмигнул Кашинскому.

Они возвратились в комнату. Посыпались вопросы: как и чем живет столица? Закончив чаепитие, разошлись: раз к Кашинскому и Курнатовскому приехал знакомый, надо дать им поговорить…

Владимир сообщил, что он прибыл прямо с Николаевского вокзала. По дороге за ним, кажется, никто не следил. Однако долго он здесь не останется. Таковы были неписаные правила революционной конспирации. Вытащив из-под кровати свой чемодан, Владимир передал москвичам большой сверток, завернутый в мешковину.

— Поскорее раздайте, как бы все-таки чего не вышло. — И, попрощавшись с Кашинским и Курнатовским, он исчез.

После его ухода друзья немедленно развернули посылку. Первое, на что они наткнулись, были репродукции с картин Рафаэля, Веласкеса, Мурильо; дальше лежали носовые платки, пара простынь, и лишь под ними они нашли книги: Плеханова «Наши разногласия», о которой много говорили в Москве, «Социализм и политическая борьба» Энгельса… Курнатовский и Кашинский тотчас углубились в чтение и оторвались от новых книг только тогда, когда лампа начала чадить. Пора было ложиться спать. Виктор вновь завернул книги в мешковину, сверху положил гравюры, обернув их в белье. Сверток с литературой он спрятал под подушку. Кашинский ушел. Он жил в соседней комнате.

Едва Виктор успел улечься в холодную постель, как послышался стук в парадную дверь. Сначала стучали сравнительно тихо, потом все сильнее, настойчивее.

«Полиция! — мелькнуло в сознании Виктора. — Что же делать?»

Студенты не торопились открывать двери: во-первых, никому не хотелось в такой холод вставать с постелей, во-вторых — если это полиция, а обыски случались довольно часто, нужно было оттянуть время и помочь тем, у кого хранилась нелегальная литература.

Виктор действовал стремительно. Окно в его комнате не было замазано. Он сунул сверток с литературой за раму, забросал его снегом и постучал в стенку Кашинскому. Тотчас получил ответ, понял, что друг его начеку, и снова юркнул в постель.

Наконец кто-то открыл городовым двери, послышались топот, голоса. Вот постучали и к нему. В комнату ввалились дворник, заспанный Финляндский и несколько городовых. Курнатовскому предложили встать, зажечь лампу. Он ответил, что, к сожалению, в лампе нет керосина. Городовые, дождавшись, пока Финляндский принес свечу, начали шарить по всем углам. Нашли сверток с гравюрами. Руководивший обыском вахмистр начал их рассматривать, и на лице его появилось выражение крайнего изумления.

— Хороша… Хороша… — сказал он, глядя на изображение Мадонны Рафаэля. — Однако баловник вы, господин студент. Где только такую красотку откопали…

Курнатовский рассмеялся.

— Да ведь это Мадонна, божья матерь, написанная итальянским художником Рафаэлем.

— Как же так, — возмутился полицейский, — вы что, смеяться надо мной изволите? — Но, разыскав на гравюре указание о том, что она выпущена печатным двором Санкт-Петербурга, он мог лишь сказать: — Попадись этот Рафаэль нашему московскому благочинному, он бы его, верьте слову, в Соловки отправил.

Перелистав «Основы химии» Менделеева и ряд других учебников и найдя среди них катехизис, вахмистр успокоился.

— Похвально, господин студент, — удовлетворенно заметил он, — что читаете божественные книги. Это теперь среди вашего брата не часто встретишь.

— Для экзамена в университете требовали, — ответил продолжавший приветливо улыбаться Виктор.

Окна полицейские не открывали. Обыск кончился через десять-пятнадцать минут. Когда полицейские, дворник и домохозяин вышли из комнаты, Виктор торопливо прикрыл дверь, прильнул к стеклу и обмер: свертка не было. Трудно себе представить, что пережил он, пока не захлопнулась парадная дверь в доме Финляндского и не затихли шаги городовых… В этот же момент к нему в комнату без стука вошел Кашинский. В руках он держал заветный сверток.

— Я перетащил его к себе. У меня ведь раньше кончили обыск. По скрипу оконной рамы я догадался, куда ты спрятал книги.

Наутро литературу решили раздать в университете и в Петровской сельскохозяйственной академии, где работали надежные, крепко спаянные революционные кружки.

В это утро занятия на естественном факультете начинались с лекции профессора Тимирязева. Это было одно из последних его выступлений по так называемой дарвиновской серии. Климент Аркадьевич позднее объединил эти лекции в своей замечательной книге «Чарльз Дарвин и его учение». Лекции Тимирязева всегда привлекали много слушателей. В аудитории, где он читал, как говорится, яблоку негде было упасть. Заняли не только все места, но и в проходах между скамьями стояли студенты. Курнатовский и Кашинский быстро роздали часть принесенной ими литературы. Некоторым товарищам поручили немедленно разнести ее по адресам. И, как ни жаль, пришлось покинуть лекцию Тимирязева, — многие ушли из университета, унося с собой книги и брошюры, прибывшие из Петербурга.

И Курнатовский и Кашинский прекрасно понимали, что ночной обыск, произведенный у них, не случайность. Видимо, полиция кое-что узнала. Следовательно, можно ждать обыска на Моховой, в самом университете, полицейские теперь часто заглядывали сюда. Во всех центрах России, где находились высшие учебные заведения, именно в это время вспыхнули протесты против введения нового реакционного устава, который ликвидировал те немногие права, которыми пользовались студенты по сравнительно либеральному уставу 1863 года. Эти права отбирались исподволь, но настойчиво и методично: то отменят студенческие товарищеские суды, то так называемую университетскую автономию. В высших учебных заведениях вменялось в обязанность посещать церковь для исповеди и причастия. А что такое в действительности была «тайна исповеди», хорошо знали и студенты, и священники, и… охранка.

Курнатовский и Кашинский не ошиблись: в университете появилась полиция. Тимирязев еще стоял на кафедре, когда ему передали записку. Он прочел ее и нахмурился.

— Господа студенты, — обратился он к аудитории. — Боюсь, что я не смогу закончить лекцию. Впрочем, все основное о Дарвине мною сказано. Я хотел поделиться с вами своими воспоминаниями о встрече с этим замечательным человеком, о тех теплых чувствах, которые он питал к русскому народу. Но в университет пожаловала полиция, и это, несомненно, отвлечет и мое и ваше внимание. Прошу извинить меня и на этом закончить.

Аудитория, переполненная молодежью, стоя аплодировала Тимирязеву. Студенты благодарили любимого профессора и за блестящую лекцию и за то, что он как бы предупредил: будьте начеку — враг на пороге!

Курнатовский переглянулся с Кашинским: как быть? У них еще осталось несколько книг и брошюр. Попадись эта литература в руки полиции — горя не оберешься.

— Рядом профессорская, — шепнул Курнатовский. — Давай попытаемся…

Они быстро вышли из аудитории и почти бегом направились в профессорскую. Там они увидели Тимирязева, который укладывал бумаги в портфель. Кашинский стал у двери, а Курнатовский стремительно подошел к Тимирязеву.

— Климент Аркадьевич, — взволнованно сказал Виктор, — мы знаем вас как защитника и друга. Если полицейские найдут этот сверток, некоторым из ваших учеников грозит тюрьма…

— Вы хотите, — сказал Тимирязев, — чтобы я унес его в своем портфеле?

— Мы просим, просим вас, Климент Аркадьевич.

— А что там: гремучая ртуть, нитроглицерин? — с улыбкой спросил Тимирязев.

— О, значительно сильнее! — возразил Курнатовский. — Маркс, Плеханов!

Тимирязев рассмеялся.

— Старые знакомые! — и, уложив литературу в портфель, уже на ходу, направляясь к двери, сказал Курнатовскому: — Пришлите завтра надежного человека в Петровскую академию. После трех я буду работать в теплице.

Он пошел, провожаемый влюбленными взглядами Курнатовского и Кашинского. Гордо подняв голову, профессор миновал полицейский заслон: во избежание скандала профессоров и преподавателей не обыскивали.

Минуло несколько дней. Революционные прокламации, брошюры появились у ткачей Трехгорной мануфактуры, на красильных и мебельных фабриках, у железнодорожников и печатников.

Социал-демократическая организация Московского университета с каждым днем становилась активнее. В Москве ждали Бруснева, видного петербургского социал-демократа. Курнатовский и Кашинский решили тотчас же после приезда Бруснева создать в Москве крупную социал-демократическую организацию, чтобы охватить другие учебные заведения, а также вовлечь в нее рабочих.

Но не дремала и полиция. Между департаментом полиции в Петербурге и московским обер-полицмейстером шла усиленная переписка. Начиная с января 1889 года интерес к личности Виктора Курнатовского со стороны жандармов и агентов охранного отделения настолько усилился, что донесения о каждом его шаге отправлялись из Москвы в Петербург по два-три раза в неделю. Даже его увлечение химией рассматривалось как нечто связанное с антиправительственной деятельностью. Из Москвы писали в Петербург, что студент Курнатовский, видимо, готовит бомбы для террористических актов.

И тогда, это было 20 марта 1889 года, из Петербурга пришел лаконичный приказ обыскать и арестовать.

Виктор не ожидал, что развязка наступит так скоро, хотя и чувствовал, что за ним следят.

Как-то вечером, после лекций, он сидел у себя дома. Примостившись у стола, заставленного химической посудой, Виктор читал книгу Менделеева. Стояла непривычная тишина — все куда-то разбрелись.

Виктор задумался, перечитывая несколько раз слова Менделеева: «…убежденный в том, что исследование урана… приведет еще к новым открытиям, я смело рекомендую тем, кто ищет предметов для новых исследований, особенно тщательно заняться урановыми соединениями…»

И вдруг — стук в дверь. Он умел распознавать этот стук среди множества других: властный, повелительный.

— Откройте, Виктор Константинович, к вам опять пожаловала полиция, — послышался голос Финляндского.

Дверь комнаты была заперта на ключ. Виктор воспользовался этим и мгновенно сжег несколько крохотных листков бумаги с адресами, шифрами, явками.

— Сейчас, сейчас открою…

И вдруг ребячливая улыбка появилась на его лице: развлекусь напоследок. Он взял один из лежавших на столе пакетиков и направился к двери. На пороге стоял знакомый ему вахмистр, тот самый, который собирался отправить в Соловки Рафаэля. А за его спиной — человек пять-шесть полицейских.

— Господин вахмистр, — воскликнул Курнатовский, — не входите, пока я не закончу опыта! Иначе я ни за что не отвечаю.

Но полицейские рвались в дверь. Тогда Курнатовский быстро высыпал из пакетика белый порошок. Раздался треск. Вспышка… Полицейских точно вымело из комнаты.

— Я же предупреждал вас, господа, — сказал, едва сдерживая смех, Курнатовский.

— Побойтесь бога, господин студент, — прохрипел откуда-то из темноты коридора вахмистр. — Здесь дети живут, женщины…

— Я просил, — снова властно сказал Курчатовский, — не входить без разрешения в комнату. Пусть пока сюда войдет господин Финляндский, а вас прошу подождать несколько минут. Тем более, — снова обратился он к вахмистру, — что вам видно все, что я делаю. И, кстати, ничего незаконного я не собираюсь делать, успокойтесь.

Финляндский с некоторым опасением вошел в комнату.

— Да не бойтесь, — тихо шепнул ему Виктор.

Он достал деньги и расплатился с хозяином за комнату. Вынул из-под постели чемодан, уложил в него вещи и книги и попросил Финляндского отослать все сестре, которой он напишет.

А химическую посуду прошу вас передать соседям-студентам. Хорошо, если бы они ее продали, а деньги переслали мне в тюрьму. Там деньги тоже нужны. — После этих слов Курнатовский жестом пригласил полицейских войти.

— Плохо вы кончите, господин студент, — сказал ему вахмистр. — Мое начальство не зря считает вас опасным человеком. И божественные книги, как видно, вам впрок не пошли.

— Бомбы ищете, бомб боитесь? — спросил, глядя на него с улыбкой, Курнатовский. — Народа надо бояться. Всех в тюрьму не пересажаете. Придет время, когда и вы все поймете это…

Глубокой ночью, окруженный конвоем, он шагал по тихим переулкам уснувшей Москвы. В эту ночь началась новая жизнь, жизнь революционера-профессионала.