4. Между двумя мирами

4. Между двумя мирами

Это было дело об ограблении фургона на дороге между штатами с грузом виски «J&В» стоимостью в сто тысяч долларов. Стояла весна 1971 года, и я шестой месяц работал в Детройте. Старший рабочий со склада конфиденциально проинформировал нас, где они собираются обменять на деньги украденное спиртное.

ФБР и детройтская полиция решили провести совместную операцию, но каждое ведомство самостоятельно планировало свои действия. Только высокое руководство совещалось друг с другом, но к нам на улицы ничего не просачивалось. Поэтому, когда настало время производить арест, никто толком не знал, что ему надлежит делать.

Ночь. Городская окраина. Железнодорожные пути. Я веду одну из машин ФБР, а инспектор взвода Боб Фицпатрик на сиденье рядом со мной. Информатор был его, а Боб Мак-Гонигел вел это дело.

В машине оживает радио:

— Хватайте их! Хватайте их!

Скрип тормозов. Мы окружаем фургон. Шофёр распахивает дверцу и пускается наутек. Я выскакиваю из машины, выхватываю револьвер и бегу следом. Темнота. Все в растерянности: ни команд, ни связи. Никогда не забуду этого момента: передо мной вырастает полицейский в форме, белки его глаз сверкают, дуло револьвера смотрит прямо мне в грудь.

— Полиция! Ни с места! Бросай оружие!

Мы друг от друга меньше чем в восьми футах, и я понимаю: одно неверное движение — и от меня останутся лишь воспоминания.

Я готов бросить револьвер и поднять руки, но сзади раздается сумасшедший крик Фицпатрика:

— ФБР! Он агент ФБР!

Коп опускает оружие, и я снова бросаюсь за шофером. Адреналин будоражит кровь, и я стараюсь наверстать упущенное. Мы догоняем его одновременно с другим агентом, валим на землю и скручиваем руки, наверное, грубее, чем необходимо. Я взбудоражен, но вдруг при мысли, что мгновение назад мог быть убит, на пару секунд леденею. Так близко в глаза смерти я еще не заглядывал. С тех пор я много раз пытался поставить себя на место убийцы или насильника, представить, что думает тот или другой, совершая нападение, и, вспоминая свой пережитый страх, мог лучше понять случившееся с точки зрения жертвы.

В то время как молодежь из кожи вон лезла, чтобы произвести как можно больше арестов, прожжённые старики считали, что нет никакого смысла суетиться и раскачивать лодку, что хоть ты тресни — результат один, а инициатива хороша лишь в торговле. Поскольку нам настойчиво рекомендовали держаться подальше от конторы — пялиться в витрины или просиживать в парке штаны, в определенных агентурных кругах стало особенно популярным чтение «Уолл-стрит джорнал». Я же, как «факельщик», засел за докладную записку, в которой обосновывал поощрительную систему оплаты, выделяющую наиболее продуктивных агентов. И подал ее помощнику старшего специального агента (ПССА) Тому Нейли. Том вызвал меня в кабинет, закрыл дверь, взял со стола докладную записку и доброжелательно улыбнулся:

— О чем вы тревожитесь, Джон? Получите вы Джи Эс-11,— он разорвал докладную пополам. — Потом Джи Эс-12, — докладная превратилась в четыре кусочка бумаги. — И Джи Эс-13,[12] — докладная полетела в корзину для мусора. Том откровенно смеялся. — Так что, Дуглас, не надо раскачивать лодку.

Через пятнадцать лет, когда со смерти Джона Эдгара Гувера прошло уже много времени и кое-что стало меняться, в ФБР все-таки ввели систему поощрительной оплаты. И при этом обошлись без моей помощи. Как-то майским вечером — точнее, в первую субботу после 17 мая (а почему я это запомнил, вскоре будет понятно), мы с Бобом Мак-Гонигелом и Джеком Кунстом сидели в баре, куда в последнее время часто наведовались. Бар был расположен напротив конторы и назывался «Гараж Джима». Играл рок-оркестр. Все мы чуточку перебрали пива. И в это время появилась красивая девушка с подругой. Она напомнила мне молодую Софи Лорен: в модном голубом коротком платье и высоченных сапогах чуть не до самых ягодиц.

— Эй, голубенькая! — позвал я. — Иди-ка сюда! — и, к моему удивлению, она подошла.

Ее звали Пэм Модика, что вызвало бурю шуток и подковырок.

Оказывается, ей исполнился двадцать один год, и они с подругой решили отпраздновать официальное право употреблять спиртное. Девушка была в моем вкусе, а позже я выяснил, что и сам ей показался ничего, только нудноватым со своей короткой, согласно правительственным установлениям, стрижкой. Мы вывалились из «Джима» и всю ночь скакали из бара в бар.

За следующую пару недель мы узнали друг друга лучше. Пэм жила в центре Детройта и окончила Першингскую школу, практически «черную», ту самую, в которой учился баскетбольный гений Элвин Хэйз. А в то время, когда мы с ней познакомились, посещала Восточно-мичиганский университет в Ипсиланти.

Наши отношения развивались достаточно быстро, хотя и не без социальных потерь со стороны Пэм. Это случилось в 1971 году. Вьетнамская война все ещё продолжалась, и недовольство ФБР в университетских городках принимало угрожающие масштабы. Многие подруги Пэм не желали с нами знаться, полагая, что я внедрен правительством и буду об их делах сообщать наверх. Было бы смешно считать, что эти детишки хоть что-нибудь значили, чтобы за ними шпионить, даже если ФБР в то время в самом деле занималось подобными вещами.

Помню, как я вошел вместе с Пэм в класс по социологии и, сев позади, стал слушать профессора-ассистента,[13] молодую радикалку, заядлую энтузиастку и очень башковитую. Но я ловил её взгляды и понимал, что мое присутствие ее сильно нервирует. Всякий человек из ФБР был врагом, даже если он — приятель ее студентки. Оглядываясь на тот случай, я понимал, как мог выводить людей из равновесия — я сам и моя должность. И мы в нашем подразделении пользовались этим в своих интересах. Например, во время рассмотрения дела о жестоком убийстве на Аляске моему черному коллеге Джаду Рэю удалось довести дававшего показания подсудимого-расиста до полного исступления лишь тем, что он по-приятельски уселся рядом с его подружкой.

Когда Пэм училась на младших курсах, в Восточном Мичигане орудовал серийный убийца, хотя в то время мы и не употребляли этого термина. Первый удар он нанес в июле 1967 года, когда из университетского городка исчезла девушка по имени Мэри Флесцар. Через месяц было найдено ее изуродованное тело. Она оказалась заколотой, ее руки и ноги отсечены. Через год около Анн-Арбора обнаружили тело студентки Джоан Шелл. Она была изнасилована и получила больше пятидесяти ударов ножом. Следующий труп был найден в Ипсиланти. Убийства, получившие название «мичиганских», не прекращались, и женщины в обоих университетах жили в полном ужасе. Найденные тела хранили следы невероятных надругательств. К тому времени, как в 1969 году почти случайно, собственным дядей, полицейским капралом Дэвидом Лейком был арестован студент Мичиганского университета Джон Норман Коллинз, жестокую смерть приняли шесть молодых женщин и тринадцатилетняя девочка. Коллинза осудили и приговорили к пожизненному заключению за три месяца до того, как я поступил в Бюро. И теперь я задумываюсь, смог ли бы он причинить столько зла, если бы тогда в ФБР обладали нашими современными знаниями?

Даже после ареста его тень еще долго витала над обоими университетскими городками, как через несколько лет в других колледжах — тень Тэда Банди. Ужасные преступления стали частью недавней жизни Пэм, а теперь и моей. И когда я начал изучать, а потом и преследовать серийных убийц, очень вероятно, что в моем подсознании жили несчастные миловидные жертвы Нормана Коллинза.

Я был на пять лет старше Пэм. Но поскольку она училась в колледже, а я работал в правоохранительных органах, казалось, между нами пропасть в целое поколение. В нашем обществе она часто притихала и как будто робела, и, боюсь, мы часто этим пользовались. Как-то с Бобом Мак-Гонигелом мы пригласили Пэм в ресторан при гостинице. Мы оба были в черных костюмах и остроносых ботинках, а Пэм — в чём-то студенчески фривольном. Обратно вниз мы спускались на лифте. Он останавливался на каждом этаже и брал новых пассажиров.

На полпути Боб повернулся к Пэм:

— Прекрасно провели вечер. В следующий раз, как выберемся в город, непременно позвоним.

Пэм смотрела в пол и старалась не реагировать. И тут вступил я:

— В следующий раз я принесу взбитые сливки, а ты тащи вишню.

Все глаза устремились в нашу сторону, пассажиры нервно заерзали. Но тут Пэм расхохоталась. И на нас стали глядеть как на каких-то извращенцев. На осенний семестр Пэм собиралась ехать по обмену в Ковентри, в Англию. А в августе, когда она улетела, я понял, что это именно та девушка, которая нужна мне в жены. Мне и в голову не пришло спросить, испытывает ли она подобные чувства ко мне. Просто решил, что иначе и быть не может. Мы регулярно переписывались, и я много времени проводил в её семье, в доме 622 на Ачамида-стрит, недалеко от Мичиганской ярмарки. Отец Пэм умер, когда она была еще маленькой девочкой. Но я с удовольствием пользовался гостеприимством ее матери, несколько раз в неделю получал приглашения на ужин и, мысленно рисуя ее портрет и портрет братьев и сестер Пэм, старался понять, какова же она сама. В этот период я встретил другую женщину, которую Пэм, хотя никогда и не видела, прозвала «красоткой с гольфа». С ней мы тоже познакомились в баре — и теперь, оглядываясь назад, я удивляюсь, как много времени проводил в питейных заведениях. Ей было слегка за двадцать, она была привлекательна и только что кончила колледж. Едва мы успели познакомиться, как она пригласила меня домой пообедать.

Она жила в Дирборне — штаб-квартире империи Форда, и ее отец в автомобильной промышленности занимал высокий чиновничий пост. Ее семья владела большим каменным домом с бассейном, подлинными произведениями искусства и изысканной мебелью. Отцу было под пятьдесят, и он олицетворял собой образ преуспевающего человека. А мать была любезной и элегантной женщиной. Мы сидели за столом, окруженные младшими братьями и сестрами моей новой подруги, и я изучал семью, стараясь прикинуть ее капитал, а они, в свою очередь, прощупывали меня.

Все шло хорошо. Казалось, на них произвело впечатление, что я состоял агентом ФБР — разительный контраст с тем, как меня встретили знакомые Пэм. Но это было вполне естественно: ведь эти люди занимали прочное положение в обществе. Должен признаться, что в их присутствии я заметно нервничал и вскоре понял отчего: меня уже практически женили. Отец расспрашивал о семье, об образовании, военной службе. И я рассказывал, как идёт работа на военной базе, о спортивных занятиях. Он сообщил, что со своим компаньоном владеет недалеко от Детройта площадкой для гольфа. И все продолжал и продолжал в том же роде, так что моя оценка его состояния за секунду взлетела вверх.

— Джон, вы играете в гольф? — спросил он.

— Нет, па, — не моргнув глазом ответил я, — но хотел бы научиться.

Конечно же, мы расстались. В тот раз я остался ночевать на тахте в кабинете. Девица в припадке «лунатизма» забрела навестить меня. Может, меня пугала мысль, что придется жить в этом изысканном доме, может быть, с тех пор как я оказался в ФБР, съедал подспудный страх, что мной будут помыкать, но меня ужаснула ее агрессивность, которая была под стать агрессивности ее родни. Утром я ушёл, поблагодарив за гостеприимство и потрясающий обед. Но сам знал, что упустил свой шанс на лучшую жизнь.

Пэм вернулась из Англии за пару дней до Рождества 1971 года. И я, решив поставить вопрос ребром, купил обручальное кольцо с бриллиантом. В то время, что бы ты ни хотел приобрести, в Бюро на всё имелись связи. И фирма, которая продала мне кольцо, была благодарна ФБР за раскрытие кражи драгоценностей и предоставляла агентам значительные скидки.

По льготной цене мне удалось осилить камень в одну целую с четвертью карата. Но я решил, если положить его на дно фужера с шампанским, Пэм не только подумает, что я невероятно умный, но и примет за бриллиант в целых три карата. Я повёл Пэм в итальянский ресторан, расположенный на Эйт-Майл-роуд, недалеко от ее дома, и решил, когда она выйдет в туалет, бросить кольцо ей в фужер.

Но Пэм так и не поднялась из-за столика. Я пригласил ее туда же на следующий день, но с тем же результатом. Мне следовало бы преклоняться перед нею — ведь к тому времени я провел столько долгих часов, наблюдая за объектами, когда невозможность выйти из машины, чтобы справить нужду, становится просто профессиональным бедствием. А может быть, я получил знак свыше, что все еще не готов к браку.

Следующий день был кануном Рождества, и мы собрались в кругу ее семьи. Наступил момент — теперь или никогда. Мы пили ее любимое «эсте спуманте».[14] Наконец Пэм вышла на кухню. А когда вернулась, устроилась у меня на коленях и мы чокнулись. Если бы я не успел ее остановить, она бы проглотила кольцо. Тем и кончилась моя затея с тремя каратами: Пэм просто-напросто не заметила кольца. А я подумал, не знак ли это опять. Но важно было то, что «сцену допроса» я успел подготовить: окружил Пэм родными, которые во мне души не чаяли, и, лишив всякого выбора, вынудил сказать «да». Свадьбу мы назначили на июнь. На втором году службы многих холостых агентов направляли в Чикаго или Нью-Йорк, полагая, что тамошние тяготы легче снести им, чем семейным ребятам. Я не высказывал особых пожеланий, и меня направили в Милуоки, что на первый взгляд показалось совсем недурным, хотя я там никогда не бывал и понятия не имел, где находится этот город. Я переехал туда в январе, обустроился, а Пэм собиралась присоединиться ко мне после свадьбы.

Жилье я нашел в многоквартирном доме на Джуно-авеню, поблизости от Норт-Джексон-стрит, где в федеральном здании располагалось местное отделение Бюро. Потом я понял, что совершил тактическую ошибку: что бы ни случилось, реакция была одна: «Вызовите Дугласа. Он живет отсюда всего в трех кварталах».

Еще до моего приезда женщины в конторе прознали, кто прибывает: один из двух холостых агентов отделения. И в первые недели соперничали за право печатать мои доклады — каждой хотелось находиться рядом. Но постепенно распространился слух, что я обручен, и ко мне, как к пустому флакончику из-под дезодоранта, сразу потеряли интерес. Атмосфера в отделении Милуоки походила на ту, что царила в Детройте, но была, пожалуй, похлеще. Моим первым старшим специальным агентом оказался Эд Хейз, которого в конторе прозвали Быстрым Эдом. С красным как свекла лицом (вскоре после отставки он умер от гипертонического криза), он был суетлив и ни секунды не сидел на месте, щёлкал пальцами и на всех покрикивал:

— Вон из конторы! Выметайтесь вон!

— Куда мне деваться? — пытался возражать я. — Я только что прибыл. У меня ни машины, ни дел.

— Меня это не интересует! — рявкнул Эдди в ответ. — Вон из конторы!

И я ушёл. В те дни, зайдя в библиотеку или прогуливаясь по прилегающей к отделению Висконсин-авеню, нетрудно было наткнуться на читающих или глазеющих на витрины агентов, которые не знали, чем бы заняться. Тогда у торговца, с которым Бюро поддерживало связи, я купил очередную машину — «форд торино». Следующим нашим старшим специальным агентом стал переведенный из Литл-Рока, штат Арканзас, Герб Хокси. Для него, как для всякого ССА, одной из главных забот и большой головной болью был набор рекрутов. И, прибыв к нам, Хокси сразу оказался на мушке: местные отделения Бюро как раз получили месячную квоту на агентов и внештатных сотрудников. Хокси вызвал меня в кабинет и заявил, что я буду отвечать за набор. Такая работа обычно поручалась холостому сотруднику, поскольку предполагала частые разъезды по штату.

— Но почему я? — на моем лице отразилось искреннее недоумение.

— Потому что предыдущего парня пришлось отсюда выкинуть в двадцать четыре часа, и ему ещё повезло, что он вовсе не сгорел.

Наборщик ходил по местным школам и агитировал девушек поступать в ФБР на канцелярские должности. Тогда Гувер был еще жив, а при нем в Бюро не терпели женщин-агентов. Парень задавал вопросы из заранее заготовленного списка, среди которых был и такой: «Девственница ли вы?» Если девушка отвечала «нет», он назначал ей свидание. Родители возмутились и начали жаловаться, и ССА вышиб его вон.

Я принялся гоняться за рекрутами по всему штату, и вскоре у меня их было вчетверо больше квоты. Оказалось, что я сделался лучшим наборщиком в стране, и это вылилось в серьезную проблему: меня не хотели переводить на другую работу. Когда я заявил Гербу, что больше не желаю заниматься набором, не за тем, мол, я поступал в ФБР, чтобы возиться с кадровыми делами, он пригрозил, что посадит меня на гражданские права и тогда придется расследовать обвинения офицеров полиции в грубом обращении с подозреваемыми и случаи дискриминации меньшинств. В Бюро «гражданские права» не слишком жаловали, и я решил, что за хороший труд такая награда — не самая лучшая. И решился предложить сделку. Я дерзко заявил Хокси, что готов и дальше поставлять ему большое число рекрутов. Но в обмен он назначит меня своим первым помощником или заместителем, предоставит право пользоваться машиной Бюро и даст рекомендацию для Администрации содействия правоохранительным органам (АСПО), чтобы та выделила мне средства для завершения образования. К тому времени я уже понял, что, если не собираюсь кончить карьеру простым оперативником, мне требуется магистерская степень.

В отделении ко мне стали относиться с подозрением. Ведь каждый, кто хотел стать слишком образованным, должен быть не иначе как ярым либералом. А в Висконсинском университете в Милуоки, где по вечерам и выходным я начал посещать магистратский курс педагогической психологии, восприняли совсем наоборот. Профессора с подозрением косились на агента ФБР, а я, в свою очередь, не слишком терпел тактильную чушь, которая развелась в психологии («Джон, откройтесь своему соседу и расскажите, кто есть на самом деле Джон Дуглас»). Однажды мы собрались в «кружок». Кружки были очень популярны в те дни. Постепенно до меня дошло, что никто не желает со мной разговаривать. Я попытался вклиниться в разговор — никто не ответил. Тогда я не выдержал:

— Вы что, ребята?

Оказалось, что у меня из нагрудного кармана пиджака торчала ручка металлической расчески, а они решили, что это антенна; что я записываю занятие и передаю в штаб-квартиру. Граничащее с паранойей самомнение таких людей никогда не переставало меня поражать. В начале мая 1972 года в собственном доме в Вашингтоне мирно, во сне, скончался Джон Эдгар Гувер. Телетайпные сообщения полетели из штаб-квартиры во все региональные отделения. В Милуоки нас вызвали к ССА, и тот сообщил новость. Хотя Гуверу было к восьмидесяти и его окончательно скрючило, никто не представлял, что он может уйти из жизни. Но король умер, и мы гадали, откуда возьмётся новый король. На должность действующего директора был назначен помощник генерального прокурора, сторонник Никсона, Л. Патрик Грей. Поначалу он пользовался популярностью, хотя бы потому, что наконец разрешил женщинам работать специальными агентами. Но лишь до того времени, пока методы его правления не вошли в противоречие с нуждами Бюро.

Через несколько недель после смерти Гувера я занимался набором рекрутов в Грин-Бей, когда туда мне позвонила Пэм. Она сказала, что священник желает встретиться с нами за несколько дней до бракосочетания. Я был уверен, что он надеется обратить меня в католицизм и заработать несколько лишних очков у своего церковного начальства. Но Пэм была верной католичкой и слушала все, что говорили ей пастыри. И я был уверен, что, если не сдамся добровольно, она с меня живого не слезет. Мы вместе приехали в церковь Святой Риты, но к священнику она пошла одна. Мне это напомнило полицейский участок в Монтане в мою бытность студентом колледжа. Тогда нас развели в разные кабинеты, чтобы по отдельности выслушать наши рассказы. Я не сомневался, что Пэм со священнослужителем строят план разговора. И когда меня наконец пригласили внутрь, не выдержал и ляпнул:

— Ну что надумали для протестантского мальчугана?

Священник, молодой, слегка за тридцать лет, доброжелательный человек, начал задавать мне общие вопросы вроде такого: «Что есть любовь?» Я мысленно рисовал его портрет, а сам прикидывал, каким должен быть правильный ответ. Такие беседы похожи на школьный тест способностей — никогда не знаешь, подготовлен ты или нет. «Мы добились контроля над рождаемостью. Каким образом теперь воспитывать детей?» — что-нибудь вроде этого. Я стал его спрашивать, как он ощущает себя в роли священника, когда приходится оставаться холостяком и нет возможности обзавестись семьей. Священник показался мне славным малым. Но Пэм говорила, что в церкви Святой Риты традиционно строгий приход. И я видел, что ему со мной неуютно, может быть, потому, что я не был католиком. Он явно хотел растопить ледок отчуждения, когда спросил:

— Где же вы познакомились?

Когда в моей жизни возникает стрессовая ситуация, я всегда стараюсь сбить напряжение шуткой. Мой черед настал, решил я. И не устоял. Придвинул стул поближе к священнику и начал:

— Вы, наверное, слышали, святой отец, что я агент ФБР. Но не знаю, говорила ли вам Пэм, кто она сама.

Я двигал стул к нему все ближе и ближе и неотрывно смотрел в глаза, как привык на допросах. А к Пэм не поворачивался, потому что совершенно не представлял, как она на все это реагирует.

— Мы познакомились в забегаловке под названием «Гараж Джима» — баре с эротическими танцами без лифчика. Пэм там работала танцовщицей и в этой роли была совсем недурна. Но что привлекло моё внимание — она работала с такими круглыми витыми нашлепками на каждой груди и заставляла их вращаться в противоположных направлениях. Честное слово, было на что посмотреть!

Пэм хранила мертвое молчание, видимо, не зная, что сказать. А священник слушал со все возрастающим вниманием.

— Так вот, святой отец, они вращались в противоположных направлениях все быстрее и быстрее, и вдруг одна нашлепка полетела в публику. Все принялись ее ловить, а я прыгнул выше других, схватил и отнес Пэм. И вот сегодня мы здесь.

Священник сидел с широко раскрытым ртом, и я видел, что он верит каждому слову. Я оборвал свой рассказ и расхохотался, как когда-то во время доклада по несуществующей книге в школе.

— Вы хотите сказать, что все это неправда? — удивился священник. Пэм тоже прыснула. Мы тряслись от душившего нас смеха. Не знаю, испытал ли при этом священник облегчение или неловкость.

Моим шафером был Боб Мак-Гонигел. Утро в день бракосочетания выдалось дождливым и пасмурным, и мне вздумалось поразвлечься. Я заставил Боба позвонить Пэм и спросить, не объявлялся ли я. Она, конечно, ответила «нет». Боб предположил, что поскольку накануне вечером я не пришел домой, то, по-видимому, струхнул и решил отказаться от свадьбы. Но тут же расхохотался, и все вздохнули с облегчением. Теперь я сам не могу поверить, насколько уродливым было мое чувство юмора. Но тогда меня насторожило отсутствие бурной реакции со стороны невесты. Потом она объяснила, что была настолько замотана всяческими приготовлениями и так беспокоилась, чтобы от сырости не развились ее локоны, что исчезновение жениха показалось ей пустячным делом.

Мы обменялись клятвами, и священник провозгласил нас мужем и женой. И я удивился, когда он нашел для меня добрые слова:

— Я только третьего дня познакомился с Джоном Дугласом, и он заставил меня сильно задуматься о моих религиозных убеждениях.

Бог знает что такого я ему наговорил, но иногда Всевышний распоряжается по-своему. В следующий раз историю о витых нашлепках я рассказал в Сиэтле тому священнику, которого Пэм пригласила молиться обо мне. И он тоже в неё поверил.

Короткий медовый месяц мы провели в «Поконосе» — с ванной в виде сердца, с зеркальными потолками и прочей изысканной чепухой. Потом поехали на Лонг-Айленд, где родители устроили для нас вечеринку: немногие из моих родных смогли присутствовать на самом бракосочетании. После свадьбы Пэм перебралась в Милуоки. Она окончила колледж и стала учителем. У молодых учителей всегда масса проблем — их, как правило, направляют для подмен в самые трудные городские школы. Одна из таких школ для старшеклассников пользовалась особенно дурной славой: учителей там постоянно колотили, а в отношении молодых женщин-педагогов было совершено несколько попыток изнасилования. Наконец я выбрался из рекрутской кутерьмы и с головой окунулся в работу во взводе реагирования, который в основном занимался банковскими кражами. Несмотря на явную опасность, угрожавшую моей собственной жизни, я все больше беспокоился о Пэм. У меня для защиты был хотя бы револьвер. Как-то раз четверо учеников затолкали её в пустой класс, накинулись, стали лапать. Пэм закричала, вырвалась, худшего удалось избежать, но я был вне себя. Захотелось прихватить с собой пару агентов, ввалиться в школу и надрать негодяям зады. Моим лучшим приятелем в то время стал специальный агент по имени Джо Дел Кампо, который сотрудничал со мной в делах о банковских ограблениях. Мы частенько околачивались у еврейской пончиковой на Оукленд-авеню поблизости от милуокского студенческого городка Висконсинского университета. Ее содержали супруги Гольдберг — Дэвид и Сара. Вскоре мы подружились, и старики стали относиться к нам как к сыновьям.

Иногда спозаранку мы весело вваливались к ним и при оружии помогали ставить тесто на очаг. Завтракали, уходили, чтобы поймать какого-нибудь скрывающегося от правосудия субъекта и выполнить указания по паре других дел, потом возвращались обедать. У нас у обоих были связи с Центром еврейской общины, и ближе к Рождеству и празднику Ханука мы приобрели Гольдбергам членство. Постепенно в пончиковой к нам стали присоединяться другие агенты, и мы прозвали это место просто «У Гольдбергов». Там мы устраивали вечеринки, которые посещали наш ССА и его помощник. Джо Дел Кампо был замечательным парнем, говорил на нескольких языках, превосходно владел оружием. Его отвага сыграла решающую роль в одной из самых трудных ситуаций, в которых мне довелось оказаться.

Зимой мы с Джо сидели в отделении и допрашивали типа, которого накрыли утром. И тут раздался звонок — милуокская полиция сообщала, что взяты заложники. Джо провел на дежурстве ночь, но мы, не мешкая ни секунды, бросили своего подопечного слегка поостыть и выехали на место происшествия. У старинного дома тюдоровской эпохи мы выяснили, что кашу заварил некто Джэкоб Кохен, который только что застрелил агента ФБР Ричарда Карра. Тот пытался ворваться к нему в квартиру, заблаговременно оцепленную еще необстреленной спецгруппой Бюро, но получил пулю. Обезумевший преступник проскочил сквозь ряды заграждения и при этом схлопотал два заряда в ягодицы. Но по пути он схватил игравшего в снежки мальчугана и скрылся в доме. У него оказалось трое заложников — двое детей и взрослый. Хотя вскоре взрослого и одного ребенка Кохен отпустил и остался с мальчиком примерно двенадцати лет.

К тому времени наши пришли в полное бешенство. Лютый холод. Кохен совершенно потерял голову, а нашпигованный свинцом зад только подбавлял преступнику злости. Милуокская полиция и ФБР начали откровенно цапаться, потому что ситуация становилась все более угрожающей. Спецгруппа была в полном мандраже: ребята вышли на первое дело и упустили убийцу. Бюро жаждало крови, поскольку потеряло своего человека. А тут еще вмешалась чикагская полиция, которая заявила, что намерена прибыть для ареста подозреваемого, и если уж кому-то в него стрелять, то это ее право.

Наконец, появился старший специальный агент Герб Хокси и тут же добавил ко всеобщей сумятице две новые ошибки. Во-первых, воспользовался матюгальником, который превращал каждое его слово в напористый ультиматум, вместо того чтобы позвонить по телефону, дававшему большую гибкость и возможность вести переговоры один на один с преступником. И во-вторых, предложил себя вместо мальчика в заложники.

Затем он забрался на сиденье машины ФБР, её окружила полиция, и автомобиль попятился на дорогу. В это время Дел Кампо попросил подсадить его на крышу. Только не забывайте, что перед нами был дом тюдоровской эпохи с крутыми скатами, которые на холоде совершенно обледенели, и сам Джо провел бессонную ночь. А его единственным оружием был «магнум 357» с длиной ствола два с половиной дюйма. Кохен вышел из дома. Обхватив голову мальчика рукой, он крепко прижал к себе его хрупкое тельце. Детектив Бисли из управления милуокской полиции отделился от группы копов и сделал шаг вперед.

— Джек, мы сделаем все, что ты хочешь! Только отпусти мальчика!

Дел Кампо полз вверх по скату крыши, и полицейские поняли, что он задумал. Преступник и заложник приблизились к машине. Везде был лед. Внезапно мальчик поскользнулся, и от неожиданности Кохен ослабил хватку. В это время Дел Кампо появился на коньке. Он понимал, что пуля из короткоствольного револьвера может уйти вверх, и поэтому прицелился в шею и спустил курок. Выстрел был на удивление точен — пуля ударила в самую середину шеи. Кохен рухнул на землю, но никто не мог понять, кого зацепило — его или мальчика. Тремя секундами позже пули изрешетили машину. Под перекрестный огонь попал детектив Бисли и получил ранение в ахиллово сухожилие. Мальчик на четвереньках полз перед самым капотом машины, и в это время она покатилась, потому что ССА Хокси задело осколком разлетевшегося стекла. К счастью, ребенок сильно не пострадал.

Верное стилю ФБР местное телевидение тем же вечером показало, как старшего агента Герберта Хокси вывозят на каталке из отделения скорой помощи с окровавленным ухом. И пока каталку толкают прочь, он дает интервью для прессы:

— … ФБР… Бог… материнство… яблочный пирог… — и прочее и прочее.

Но это был еще не конец истории. Все точили зубы на Дел Кампо: полиция — за то, что он отнял у них выстрел, спецгруппа — потому что из-за него они оказались в дураках. Ребята отправились к помощнику ССА Эду Бесту и начали жаловаться, но тот встал на защиту агента, заявив, что Дел Кампо разрешил ситуацию, которая создалась по их милости. Когда Кохена с места события увозили на «скорой помощи», он еще был жив, несмотря на тридцать или сорок пулевых отверстий. Но, ко всеобщему облегчению, по прибытии в госпиталь скончался. Специальный агент Карр чудом выжил: пуля Кохена пробила ему воротник пальто, срикошетила от трахеи и застряла в легком. Карр сохранил это пальто и изо дня в день с гордостью его надевал.

Мы с Дел Кампо представляли грозную команду, если только нас не одолевали приступы хохота, от которых мы никак не могли избавиться. Однажды мы отправились в бар голубых, чтобы заполучить информаторов по делу о гомосексуалисте-убийце. Внутри было темно, и потребовалось время, чтобы привыкли глаза. Внезапно мы поняли, что все посетители как один уставились на нас и заспорили, которого они больше хотят. Но тут мы увидели над стойкой плакат: «Хорошо бы найти мужчину покрепче!» и, покатившись со смеху, как два последних придурка, провалили все дело.

Многого нам не требовалось. Мы смеялись, разговаривая со стариком в кресле-каталке из богадельни и с сорокалетним владельцем ателье мод, у которого наполовину съехал с головы парик. Нам вовсе было не важно, над чем смеяться. Оказалось бы только рядом смешное, и мы его находили. На первый взгляд это кажется проявлением черствости, но способность веселиться нам очень помогала. Если изо дня в день видишь трупы и кровавые сцены, особенно когда среди пострадавших есть дети, если разговариваешь с сотнями, а потом и тысячами жертв и их родственниками и понимаешь, какие невероятные вещи человеческое существо способно сотворить с себе подобными, лучше уж смеяться над всякими глупостями. Иначе можно сойти с ума.

В отличие от других ребят в ФБР я не сходил с ума по оружию, хотя во время службы на военно-воздушной базе числился хорошим стрелком. Я решил, что какое-то время было бы интересно послужить в спецгруппе, которая существовала при каждом региональном отделении Бюро. Работа в ней была непостоянная. Пятерых членов группы вызывали, когда возникала необходимость. Меня определили снайпером, то есть тем, кто отстоит от цели дальше всех и стреляет с большой дистанции. Другие члены группы имели серьезное армейское прошлое — «зеленые береты», рейнджеры, — а я обучал плавать детей пилотов. Командир группы Дэвид Коль впоследствии стал помощником заместителя директора в Квонтико, и именно он предложил мне возглавить Исследовательское подразделение поддержки. Помню один случай, хотя и не такой сумбурный, как эскапада с Джэкобом Кохеном: какой-то малый ограбил банк, во все лопатки удирал от полиции и наконец забаррикадировался на складе. В это время вызвали нас. Парень был совершенно не в себе, стащил с себя всю одежду, натянул снова. Потребовал привести жену, что тут же было исполнено. В последующие годы, проводя анализ подобного типа личности, мы поняли, что делать этого ни в коем случае нельзя. Нельзя поддаваться на такие требования, поскольку преступник в первую очередь желает видеть тех, кого считает первейшими виновниками всех своих неприятностей. Значит, мы подвергаем этих людей опасности убийства и самоубийства. К счастью, в тот раз жену не завели на склад, а предложили поговорить с мужем по телефону. Преступник положил трубку и в следующую секунду вышиб себе из револьвера мозги.

Мы несколько часов стояли наготове, и вот так внезапно все кончилось. Но напряжение быстро не спадает, и тогда раздаются мрачные шутки:

— Чего это он сам старался? Наш малыш Дуглас прекрасно бы его обслужил.

Я прожил в Милуоки немногим более пяти лет. Из квартиры на Джуно-авеню мы переехали в муниципальный дом — подальше от Бюро, на северную окраину города. Большую часть времени я занимался банковскими кражами и постепенно разработал серию рекомендаций по их раскрытию. Я заметил, что особого успеха добивался там, где выявлял «автограф» — характерную черту для нескольких дел — краеугольный принцип нашего последующего анализа серийных убийств.

Мой единственный прокол в Милуоки случился, когда Герба Хокси заменил Джерри Хоган. Работа в Бюро вознаграждала немногим. Но одной из радостей были машины. Хоган гордился своим новым бирюзовым «фордом». Как-то для следственных мероприятий мне потребовалась машина, но, как назло, ни одной под рукой не оказалось. Хоган был на собрании. И я попросил его заместителя дать мне машину начальника. Тот нехотя согласился. Джерри вызвал меня в кабинет и наорал за то, что я пользовался его машиной, измазал ее и, хуже всего, вернул со спущенной шиной. А я этого даже не заметил. Мы с Хоганом прекрасно ладили, и, пока он метал молнии, я не удержался и рассмеялся. Это было явной ошибкой. В тот же день к вечеру меня поймал инспектор моего взвода Рэй Бирн.

— Знаете, Джон, — начал он, — вообще-то вы Хогану нравитесь. Но он хочет преподать вам урок и назначает в индейскую резервацию.

В те дни происшествие в Вундед-Ни, всколыхнувшее сознание общественности и заставившее задуматься о правах коренных американцев, было у всех на устах, и мы ненавидели резервации, как ненавидели гетто в Детройте. Правительство относилось к индейцам ужасно. Когда я впервые приехал в резервацию Меномини в Грин-Бей, то не поверил, что люди способны жить в такой потрясающей бедности, запустении и грязи. И поскольку большая часть традиционной культуры индейцев канула в Лету, они мне показались какими-то оцепеневшими. В результате непереносимых условий и исторически сложившегося безразличного и даже враждебного отношения правительства повсеместно распространился алкоголизм, участились случаи избиения жен и детей, обычным делом стали драки, убийства. А из-за недоверия индейцев к властям агент ФБР не мог рассчитывать на сотрудничество и помощь свидетелей.

Не оказывало содействия и местное Бюро по делам индейцев. Не удавалось привлечь даже родных жертвы, которые опасались, что их обвинят в сотрудничестве с врагом. Часто случалось, когда мы узнавали об убийстве и выезжали на место преступления, что тело лежало уже несколько дней и кишело червями. Я работал в резервации больше месяца и расследовал по крайней мере шесть случаев убийств. Мне было страшно жаль этих людей, и я постоянно чувствовал себя подавленным, хотя по вечерам имел возможность возвратиться домой. Никогда мне не приходилось видеть какую-нибудь другую группу населения, которая настолько пришла в упадок. Несмотря на тяготы, работа в резервации Меномини дала возможность впервые серьезно заняться анализом картины преступления и стала мрачным, но полезным опытом.

Без сомнения, светлым событием во время жизни в Милуоки стало рождение в ноябре 1975 года нашей первой дочери Эрики. В день Благодарения[15] мы обедали в местном клубе с друзьями Сэмом и Эстер, и в этот момент у Пэм начались схватки. А на следующий день на свет появилась дочь.

Я упорно трудился над случаями банковских ограблений и завершал образование. Ребенок же означал еще меньше сна. Но стоит ли говорить, что основные тяготы ложились на Пэм. Хотя и я почувствовал большую ответственность за семью. Отцовство наполняло гордостью, и мне нравилось наблюдать, как подрастает Эрика. К счастью, мне ещё не приходилось сталкиваться со случаями убийства детей или насилия над ними, иначе это чувство мне бы так легко не далось. Зато когда в 1980 году родилась наша вторая дочь Лорен, я уже с головой погрузился в такие дела.

Вероятно, отцовство заставляло упорнее работать над собой. Я понимал: то, что я делал в настоящее время, не годилось для хорошей карьеры. Джерри Хоган советовал провести на оперативной работе десять лет, а потом задумываться о чем-то другом. Тогда бы я набрался опыта для должности заместителя старшего агента, а впоследствии и старшего и, может быть, мог бы рассчитывать на перевод в штаб-квартиру. Но с ребенком — а я надеялся, что появится и второй, — служба оперативного агента и вечные переезды из отделения в отделение не казались особенно привлекательными.

Время шло, и перспективы стали определяться. Снайперская подготовка и тренировки в спецгруппе меня больше не интересовали. С моим образованием — к тому времени я уже имел степень магистра — меня манила другая область: попытки овладения ситуацией, пока дело не дошло до стрельбы. ССА предложил мне двухнедельный курс ведения переговоров при захвате заложников, который начали читать в Академии в Квонтико всего два года назад. Тогда под руководством таких легендарных агентов, как Говард Тетен и Пэт Муллани, я приобщился к науке, которая была уже известна под названием бихевиористики.[16] И это перевернуло всю мою карьеру.