Глава шестая НА КАПРИ И ПОСЛЕ

Глава шестая

НА КАПРИ И ПОСЛЕ

Луначарский оценивал Горького как великого художника революции, и поэтому его появление у писателя на Капри было не случайным. Здесь он участвовал в организации партийных школ и кружков. Кроме Капри эта работа шла также в Болонье и Париже. В 1910–1911 годах Анатолий Васильевич принимал участие в фракционных партийных встречах и в преподавании в школах. В этих школах Луначарский читал курсы всеобщей истории искусства, истории русской и европейской литературы. Вместе с Луначарским сотрудничал в школе на Капри и Горький. Он тоже читал лекции по русской литературе XIX века. Слушателями школы на Капри была небольшая группа находившихся в эмиграции рабочих-большевиков. Предполагалось, что из них сформируется культурная элита пролетариата.

Луначарский и Горький вместе работали над сборником марксистской антимодернистской литературной критики «Литературный распад» (1908–1909) и над сборником «Очерки философии коллективизма» (1908). Находясь в эмиграции, Анатолий Васильевич сотрудничал в газетах «Киевская мысль» и «День».

Около тридцати статей посвятил Луначарский творчеству Горького: первая статья — «Дачники» (Правда. 1905. Апрель), последняя, написанная в конце жизни, — «Самгин». (Красная новь. 1932. № 9.) Не всё принимал Луначарский в творчестве Горького, не всегда его оценки совпадали с ленинскими. Так, он, не признавая художественных достоинств романа «Мать», объявил «изумительной социалистической поэмой» «Исповедь», находил и одобрял ницшеанское бунтарство в пьесах «Мещане» и «Дачники». Луначарский критиковал Горького за пессимизм в рассказах 1920-х годов. Но, даже полемизируя с Горьким, он называл его «первым великим писателем пролетариата», в котором этот класс «впервые осознает себя художественно, как он осознал себя философски и политически в Марксе, Энгельсе и Ленине». (Собрание сочинений. 1964. Т. 2. С. 141.)

В революционной среде Луначарский первым уделил внимание пьесам молодого Максима Горького и написал критические статьи о «Мещанах», «Варварах», «Дачниках», поддерживающие разработку социалистической тематики в этих произведениях. Первым из русских критиков Луначарский выступил за рубежом с докладами о Горьком.

Луначарский был озабочен ролью и судьбой интеллигенции в революции. Еще в 1907 году в письме Горькому он писал: «Мы — единственный мост, соединяющий культуру с народными массами».

«Письма о пролетарской литературе», «Задачи социал-демократического художественного творчества», статьи о Горьком, выступления в период Первой мировой войны против шовинизма — стали заметными и важными акциями Луначарского-критика в предшествовавшее Октябрю десятилетие.

Луначарский был революционным романтиком. Он считал себя глазами и голосом народа. Горький был для него и талантливый самородок, и представитель народа, обретающего самосознание. Он участвует в создании мифологемы: герой истории — человек из народа, отвергающий существующий порядок. Новому герою приписывается как характерная черта — радостная деструктивность, то есть оптимизм и стремление к революционному разрушению всего устаревшего.

Луначарский принимает участие в создании новых идейно-художественных установок, в творении новой мифологии. Народнический миф XIX века сосредоточивался на крестьянских массах и непоколебимо верил в народ, который рассматривался как носитель культурной и социальной цельности и нравственных добродетелей. Это представление к 1890-м годам выродилось в чувство жалости к его нищете. Этот миф был отвергнут, и Чехов изображал крестьян невежественными, грубыми и убогими. Горький был еще более резок в деидеализации крестьянства. Плеханов считал, что русский крестьянин должен винить в своей горькой доле лишь самого себя, ибо он по своей природе жаден, эгоистичен и консервативен. Социального прогресса, согласно Плеханову, можно ждать только от пролетариата.

Луначарский окончательно отверг народническое искусство в статье о Глебе Успенском (1903). Он писал: «Нам не интересны страдальцы, нам интересны протестанты, и если крестьянству суждено когда-нибудь снова очутиться в центре интересов общества, то завоюет оно это не страданиями, а проявлением активной жизнедеятельности».

Луначарский считал, что народ — субъект, народ — творец истории. Наиболее активная и действенная часть народа — пролетариат, приходящий к осознанию своей великой миссии и своего права на счастье. Такой народ нуждается в иных, нежели народники, выразителях. Мужиковствующие художники не были выразителями мужика. Они выражали веру в него интеллигенции. Отсюда самоотречение и аскетизм, ярко просвечивающие в их искусстве. Художник пролетариата должен тесно срастись с ним и выразить его боевое, классовое общественно-эгоистическое настроение.

…Ленин спорил сам с собой, его внутренний диалог был полон противоречий: ехать на Капри бесполезно и даже вредно. Теперь уже не до дипломатии. Разговаривать с людьми, проповедующими соединение научного социализма с религией, не о чем… «Я уже послал в печать статью „Марксизм и ревизионизм“. Это формальное объявление войны богостроителям. Однако, если с другой стороны взглянуть на дело, ехать надо: во-первых, я еще в Лондоне на Пятом съезде дал Горькому слово побывать на Капри, во-вторых, нужно постараться отстоять Горького от того, чтобы он полностью не попал под влияние богостроителей, в-третьих, дела, связанные с организацией издания газеты „Пролетарий“, требуют этой поездки… Впрочем, все эти рассуждения напоминают один эпизод. Наполеон спрашивает у своего генерала, почему батарея на левом фланге не стреляет. Генерал отвечает: для этого есть тринадцать причин; во-первых, нет снарядов; во-вторых… Наполеон прерывает и говорит: достаточно…

Я дал слово Горькому приехать. Этого достаточно для того, чтобы совершить поездку, даже если она нецелесообразна…»

Солнечным апрельским днем 1908 года из спального вагона поезда, прибывшего в Неаполь из Швейцарии, энергично вышел коренастый мужчина лет сорока. На его голове глубоко сидел котелок, одет он был не по сезону в зимний серый костюм. Несмотря на обычную вокзальную сутолоку, мужчина разглядел высокую сутуловатую фигуру встречающего его человека, который быстро двинулся ему навстречу. Они дружески обнялись. И, по-волжски окая и покашливая от смущения, высокий человек сказал:

— Володимир Ильич! Очень рад вашему приезду.

Ленин же ответил:

— Алексей Максимович, на Лондонском съезде я дал слово приехать к вам. Видите: выполняю обещание. Устал от работы. Пишу книгу. Еле оторвался.

— Я надеюсь, что на Капри вы хорошо отдохнете, восстановите силы, а заодно и отношения с некоторыми вашими товарищами.

Ленин нахмурился, но промолчал, видимо, не желая омрачать первые минуты встречи спорами и возражениями.

До Капри они доплыли на маленьком пароходике. Воздух был прозрачен, мягок, напоен солнцем, свежестью моря и горечью полыни, смешанной с терпкой сладостью мяты. С пароходика пересели в экипаж, и Ленин сам заговорил о том, что составляло одну из главных забот Горького:

— Вы, Алексей Максимович, надеетесь… да, да, я чувствую это… надеетесь примирить меня с махистами… Я уже в письмах предупреждал вас: это невозможно. И вы, пожалуйста, не старайтесь. Никаких попыток, пожалуйста!

— Вы не совсем правы, Владимир Ильич, я не собираюсь вмешиваться в ваши философские распри. Да и непонятны мне они. Я, признаться, с юности заражен недоверием к философии. По-моему, всякая философия — это уродливая женщина, которая столь ловко одевается, что ее можно принять за красавицу.

Ленин засмеялся:

— Это — юмористика, а не определение философии.

— Владимир Ильич, я не намерен мирить ваши философские расхождения, но… ваши человеческие отношения должны быть восстановлены…

Ленин сделал протестующий жест, но не стал перебивать собеседника, а тот басовито продолжал:

— …Богданов, Луначарский, Базаров — крупные и всесторонне образованные люди. В партии я не встречал равных им.

— Допустим, — согласился Ленин. — Но что же отсюда следует?

— Они люди одной с вами цели, и это должно снять философские противоречия между вами.

— Ах, значит, моим предупреждениям вы все-таки не вняли? Вы все еще надеетесь нас примирить? Это зря. Гоните эту надежду прочь и как можно дальше! Дружески советую вам: гоните!

Горький понял, что мировоззренческие распри зашли далеко и захватили и систему личных отношений и что Ленин настроен непримиримо. Писатель обескураженно покашлял и замолчал.

Хозяин и гость, больше не проронив ни слова, сошли с экипажа, поднялись по каменной лестнице к маленькому кафе, обогнули его и подошли к вилле Блезус. Отворив стеклянную дверь, Ленин оказался в холле. Здесь были оставлены вещи, и в тот же момент появилась нарядно одетая женщина — актриса Московского Художественного театра Мария Федоровна Андреева, жена Горького. Приветливо поздоровавшись, она повела гостя по коридору, затем через анфиладу комнат и вывела на залитую солнцем террасу, с которой открывался великолепный вид на залив. Вслед за Лениным и Марией Федоровной на террасу вышел Горький.

Ленин сказал:

— Вы, Алексей Максимович, не философ, вы — художник. Художник же может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии. Он извлекает материал для творчества как из своего жизненного опыта, так и из любой философии.

— Из любой? — радостно ужаснулся Горький.

— Сформулируем осторожней: история художественной культуры показывает, что художники всегда опирались на любую не противоречащую гуманизму философию. Политики же более непосредственно зависят от философских ориентаций. Поэтому Богданов и Луначарский, Базаров и Юшкевич, махисты и богостроители обречены на философский и политический крах, и их…

— Владимир Ильич, — вмешалась в разговор Мария Федоровна, — право же, это море, эти горы, эти деревья, это небо заслуживают не меньшего внимания, чем философия. Я хотела бы, чтобы вы у нас отдохнули. Отключитесь, пожалуйста, от дел и споров, обретите покой…

— Вы очень любезны, Мария Федоровна. Я уже оценил прелесть этого пейзажа и должен заметить, что вы выглядите на его фоне совершенно великолепно…

В это время на террасу вышли Богданов и Луначарский. Луначарский, здороваясь, радостно и порывисто протянул руку, Богданов сдержанно-выжидательно кивнул, внутренне приготовившись подать Ленину руку, если тот пожмет руку Луначарскому. Ленин ответил Луначарскому сухим рукопожатием, а Богданову — кивком головы. Совершая эти необходимые действия и подчеркнуто сухо приветствуя людей, в которых он разочаровался, Ленин продолжал говорить с Горьким, совершенно не стесняясь вошедших:

— Между философским фундаментом и художественным творчеством ряд опосредствующих звеньев, в числе которых: жизненный опыт, мироотношение, художественная традиция, миросозерцание. Они могут внести коррекцию в ошибочные философские позиции. Я не считаю, что для художника безразлично, на какую философию он опирается. Однако для художника ошибка в выборе исходной философской позиции не так опасна, как для политика. Ваши же подзащитные совершают мировоззренческие ошибки в политике: они проповедуют соединение научного социализма с религией. Я с Богдановым и Луначарским разошелся по важнейшим философским, коренным мировоззренческим вопросам. Эти разногласия нельзя ни затушевать, ни скрыть, ни примирить.

Веселый, щеголеватый Луначарский в белой рубашке, подпоясанной широким поясом, внимательно следил за Лениным. Душа Луначарского разрывалась между родственной привязанностью к Богданову и глубоким уважением к Ленину, охлаждение со стороны которого он остро чувствовал и горько переживал. Луначарский оказался в трудном положении: теоретическими своими воззрениями он был близок к Богданову, человеческие симпатии делил почти поровну между Богдановым и Лениным, а в политических и внутрипартийных делах для него авторитет Ленина был незыблем.

Горький, чтобы разрядить обстановку, стал рассказывать забавную историю, приключившуюся с ним недавно:

— Посетил я маленький итальянский городок, где шла моя пьеса. Пришел в театр. К моему изумлению, в конце спектакля под бурные аплодисменты на сцену вышел человек, очень на меня похожий, и принялся раскланиваться. Когда публика стала расходиться, я подошел к моему двойнику и представился. Тот стал умолять не выдавать его. «Я безработный актер, приспособился играть авторов. В этом сезоне трижды сыграл Стринберга, четырежды — Ростана и, вот видите, вас…» Я рассмеялся и пожал двойнику руку.

Ленин, стоя у балюстрады, смотрел вдаль. Перед ним простиралась бухта Марина Пиккола, за синей морской гладью Неаполитанского залива угадывалась голубая волнистая линия гор. Луначарскому показалось, что рассказ Горького разрядил обстановку, а красивый пейзаж внес в душу Ленина умиротворение. Сочтя этот момент наиболее подходящим, Луначарский подошел к Ленину и тихо сказал:

— Владимир Ильич, между нами возникло какое-то недоразумение. Я хотел бы его прояснить. Мои личные чувства к вам…

Ленин перебил его:

— Личные чувства в политике и в философии мало что значат. Лично Мартов, например, мне весьма симпатичен. В политическом же отношении мы с ним — противники…

Луначарский тоже позволил себе перебить Ленина:

— Надеюсь, у нас с вами до этого дело не дойдет…

В отличие от Луначарского Ленин говорил до обидного громко и прямо:

— Уже дошло… Анатолий Васильевич, вам тридцать три года. В этом возрасте, согласно библейской легенде, Христос уже закончил свою земную юдоль, успев свершить все свои деяния. Вы же к тридцати трем годам еще не созрели духовно. Ваше мировоззрение совершенно расплывчато: винегрет из социализма и религии, марксизма и идеализма. Я уважаю ваши знания, память, эрудицию, но без приведения всего этого в систему, без опоры на прочный фундамент последовательного марксистского мировоззрения все ваши знания могут оказаться грузом, привязанным к ногам пловца. Все это усугубляется общей духовной растерянностью интеллигенции после поражения революции 1905 года. Эта растерянность не миновала и вас. А между тем только слепцы и нытики не видят грядущей победы революции… Я не могу согласиться с вашим заигрыванием с поповщиной…

Горький слушал Ленина, смущаясь резкостью его слов и не зная, как остановить разгорающийся спор. Алексей Максимович чувствовал внутреннее напряжение Богданова, который, по всем признакам, доходил до предела терпения и готов был взорваться. На помощь Горькому пришла Мария Федоровна.

— Довольно философии! — сказала она. — Предлагаю мужчинам сразиться в шахматы. Победа в этой интеллектуальной игре не менее почетна, чем в философском споре. Давайте договоримся не спорить на философские темы по крайней мере до ужина.

Мария Федоровна поставила шахматную доску на столик и зажала черную и белую пешки в руках, которые протянула перед Богдановым и Лениным, пока Владимир Ильич из вежливости не коснулся рукой ее левой руки. Там оказалась черная пешка. Ленин почти по-детски огорчился, покорно подошел к столу и с видом покорности судьбе воспринял первый ход Богданова.

Ленин проиграл партию, очень расстроился, затем рассердился на самого себя и тут же предложил играть вторую партию. Однако он никак не мог сосредоточиться на игре, а стал объяснять Богданову несостоятельность махистской позиции в философии:

— Материя исчезает? Ничего подобного! Исчезает тот предел, до которого дошли наши знания. Почему вы думаете, что предел материи — это атомы? Делимость атома никак не укрепляет идеалистическую позицию. Мир бесконечен как в макро-, так и микрокосмосе. Материя — объективная реальность, данная нам в ощущении. Ощущения же не есть наша чистая субъективность. Они всего лишь ворота, через которые в наше сознание входит вне нас существующий мир… Ощущения — это…

Мария Федоровна решительно вмешалась: чур, все философские споры после ужина!

Ленин замолчал.

Однако философские рассуждения во время шахматной игры не преминули сказаться: Ленин проиграл и вторую партию, доставив большую радость Богданову. Перед ужином по настоянию Марии Федоровны Ленин отдохнул с дороги, а после ужина отправился с нею и Алексеем Максимовичем на прогулку.

Они долго шли молча, наслаждаясь красотой пейзажа. Первым заговорил Горький:

— Владимир Ильич, может быть, все-таки не следует так резко говорить с Богдановым и Луначарским? Это же наши товарищи.

Ленин ответил:

— Раз человек партии пришел к убеждению в сугубой неправильности и вреде известной проповеди, то он обязан выступить против нее. Я бы не поднимал шума, если бы не был убежден, что они написали нелепую и вредную книгу, поповскую от начала и до конца. Я не могу оставаться нейтральным в этой ситуации.

Опять долго шли молча. Неожиданно до них донеслись громкие хлопающие звуки, похожие на ружейные выстрелы. Ленин заметил:

— Как в 1905 году в Москве во время Декабрьского вооруженного восстания…

— Да, похоже… — произнес Горький. Он помолчал и после долгой паузы добавил: — Революцию жестоко подавили…

Ленин то ли возразил, то ли успокоил:

— Как говаривал один из героев Чехова, мы еще увидим небо в алмазах!

Салютом этим словам надежды и уверенности вновь прогремели ружейные выстрелы.

Ленин спросил:

— Все же, что это? Где-то идет охота?

Горький ответил:

— Нет. Это не выстрелы, а звуки от ударов волн в один из каменных гротов на берегу нашего острова.

На следующий день Ленин настоял на поездке в Неаполь. Он избегал общения с Луначарским и Богдановым, для него политические разногласия делали человека почти физически неприятным. В Неаполе Ленин и Горький посетили Неаполитанский музей, осмотрели окрестности города и отправились к развалинам Помпеи. Восхождение на Везувий пришлось отложить на следующую поездку. Горький, удивляясь ленинской неутомимости и жажде впечатлений, едва поспевал за ним и очень умаялся. Всю дорогу Алексей Максимович рассказывал о великой Волге, о детстве и юности, о скитаниях по белому свету.

Возвратившись на Капри, Ленин вдруг сказал:

— Вы, Алексей Максимович, рассказали мне много интересного. Напишите об этом. Поучительная и замечательная получится книга о том, как школа жизни и самообразование заменили вам университет.

— Спасибо за дельный совет, — пробасил Горький.

— Вот и думайте в этом направлении, а не в направлении богостроительских исканий, на которые вас толкают Луначарский и Богданов!

На следующий день Ленин готов был вновь плыть в Неаполь, а оттуда поехать к подножию Везувия, чтобы совершить восхождение на знаменитый вулкан. Однако Горький попросил поездку отложить. Ленин согласился с настоятельными требованиями Марии Федоровны отдохнуть, но сказал, что признает только активную форму отдыха. Он отправился на прогулку по берегу залива, где Горький познакомил его с рыбаком Джованни Сандро и с другими каприйскими рыбаками. Ленин тут же ушел в море на рыбацкой лодке учиться у Сандро ловить рыбу по-каприйски. Знание французского языка и латыни помогло Владимиру Ильичу понимать нового знакомого, и он засыпал Сандро вопросами: сколько зарабатывает рыбак? где и как учатся дети рыбаков? как сбывается улов? каковы условия жизни?

Высадившись на берег, Ленин пошел вдоль моря. Он загляделся на золотые цветы дрока, росшие на покрытых зеленью прибрежных взгорках, и неожиданно столкнулся с прогуливающимися по берегу и беседующими Луначарским и Богдановым. Избежать встречи было уже поздно, и Ленину пришлось вступить в беседу.

— Ну что же, в философском отношении мы разошлись, однако политически мы с вами полностью солидарны, и вряд ли нам следует терять политические контакты, — сказал Богданов.

Ленин ответил:

— Тот, кто отступает от марксизма в принципиальных вопросах, не может не отступить от правильной линии в вопросах политических. Сегодня меньшевики выступают против нелегальных форм борьбы. Эта позиция, как вы знаете, получила название ликвидаторства. Однако вы оба, а еще Алексинский, будучи большевиками, практически стали «ликвидаторами наизнанку». Вы…

Луначарский прорвался сквозь напор ленинской речи:

— В условиях реакции партия должна вести только нелегальную работу, следует отозвать социал-демократическую фракцию из Думы. В этом нет никакого ликвидаторства.

— Хорошо, — ответил Ленин, — дело не в названии. Назовем это отзовизмом. Однако такой «отзовизм» и есть «ликвидаторство наизнанку». Он может привести лишь к разрыву связей партии с массами. Партия не должна быть сектантски замкнута. Партия посылает своих депутатов в Думу, чтобы с ее трибуны по возможности пропагандировать революционные идеи. Использовать эту легальную форму борьбы очень важно для решения тактических задач партии. В период, когда свирепствует реакция, надо использовать всякую возможность для легального выхода к массам.

Нет, разговор не получился. Ленин не принял примирения с Богдановым и Луначарским. Они же не приняли ленинской критики…

Ленин стал избегать тесного общения с Богдановым и Луначарским и более охотно проводил время в работе, в чтении попавшейся ему в руки книги «История костюма» и в общении с рыбаками и крестьянами Капри.

Как-то после отъезда Ленина Джованни Сандро подошел к Луначарскому, который свободно говорил по-итальянски, и сказал:

— Ваш русский синьор Ленин может стать хорошим рыбаком. Он быстро научился ловить рыбу. Скажите, а русский царь не схватит синьора Ленина?

Луначарский успокоил Джованни, заверив, что Ленин обязательно победит царя. Слушавший этот разговор Горький раздумчиво и смущенно произнес:

— Видите, Анатолий Васильевич, с Джованни Ленин поладил, а с вами и Богдановым поссорился. Черти вы драповые, не смогли найти общий язык с таким человеком!

Луначарский молча постоял, потом повернулся и потерянно двинулся вдоль берега.

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

Когда выносили гроб с телом Толстого из дома, в котором он умер, на всем примыкающем к дому пространстве люди встали на колени.

* * *

Интеллигенция предчувствовала революцию. «А вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном!» — любил декламировать Валерий Брюсов.

* * *

Горький говорил: «Искусство может быть действительнее самой действительности».