7. Алексей Петров

7. Алексей Петров

Малеевка 1928 года. Это еще не солидная постройка санаторного типа для писательских имен, а дача, где нас было всего 17 человек. Из них: поэт Владимир Тимофеевич Кириллов, деятель послеоктябрьской «Кузницы», его приспешник, журналист Иван Рахилло, писатель Свирский, автор «Рыжика», с дородной женой, вялый поэт Евсей Эркин ^[342] с гитарным наигрышем, поэтические молодчики Щепотев ^[343], Попов, художник Николай Синезубов, некая дикая, испуганная женщина нелитературного полета, слепой писатель с двумя женами, поэт Богаевский, издавший книжечку стихов, писатель Давид Хаит с велосипедом и безропотной женой.

Нас в палате 4. Ленинградский критик Юдифь Райтлер, из рода опытных женщин, изящная опереточная Нина Синезубьева, наивно-откровенная Аня Земная, из тех, кого волочит физиология, но не без искры дарования, и я.

Мы жили дружно. Я увлекалась игрой в городки и крокет. Любила капризный ручеек Вертушинку, который змеино извивался, а в разливах и ливнях превращался в малый Терек. В лесу мы открыли барсучью нору. Всё нормально, по-домотдыховски.

На этом фоне вырисовался Алексей Петров (В дальнейшем он прицепил себе шлейф «Петров-Дубровский», чтобы отличаться от сонмища Петровых.) В 30 лет он казался пострадавшим от времени, плешеватый, истощенно-худой. Высокий, стремительный, с экстравагантными выходками, он отличался также познаньями, памятью, капризным и тонким литературным вкусом. Он был тогда автором романа «Счастье Горелкина». (Прекрасно описанный кругооборот паденья и погибели человека взыскующего и дерзающего.)

Алексей Архипович Петров — сын крестьянки и столоначальника управления Казанской жел[езной] дороги. Сестра Софья. Интеллектуальной квалификацией обязан только себе. Кончил реальное училище. Со школьной скамьи сохранил дружбу с известным архитектором А. И. Венедиктовым ^[344]. Другим другом его до смертного одра был литератор В. И. Мозалевский ^[345]. При всей своей падшей неуравновешенности и самозабвенном алкоголизме Алексей Петров дорогу своему творчеству всё же проложил.

Лев Кассиль был его сопроводителем в приемной комиссии Союза писателей, опиравшимся на целую стопу трудов Алексея Петрова. В большинстве случаев это были переводы с немецкого, серьезные и разнообразные. Из собственных трудов следует назвать «Дюрера» и «Рембрандта» ^[346], напечатанных в Детгизе. Детгиз автора любил и многое прощал.

Алексей Архипович был шизофреником, из рода тех тоскующих принцев, которые ранят женское сердце болью, печалью, желаньем спасти нежное, гибнущее существо. Таких мутных, подбитых ангелов немало в мире искусства. Они увлекают душу тонкостью, остротой восприятия, очень требовательны в оценке вещей одушевленных и неодушевленных, но вовлекают доверившихся в уличные скандалы, на дно жизни и не берут на себя никакой ответственности.

В Малеевке он врывался ночью в нашу палату, чтобы положить на меня, спящую, березовую ветку. В Москве, зная, что я на работе, врывался на второй этаж к почтенной старой даме и объявлял ей, что он жених ее дочери. Это значило, что ему необходимо было меня видеть. Прыгал с улицы в мое раскрытое окно. Шторки шевелились, сквозь них проглядывалась голова. Имел обыкновение писать, где попало — на стене, на книге — свои текущие замечанья.

Ходил по улицам нищий, полуодетый, стоял у пивных ларьков, читал залпом стихи, носился по всей Москве. Когда были деньги, пил ночи напролет, волоча с собой случайных приятелей. Знатоки знают, что сначала идет ресторан, потом вокзал, потом поздний притон, потом чужая квартира. Если Петров в промежутках возвращался домой и на требованье денег получал отказ, — он мог убить. Он прошел военную тяжбу, ряд психиатрических больниц, множество редакций, связей с женщинами. От некой Шуры имел дочь. Помогали его полужене сестра и мать, а он, заходя в поздний час, щекотал ребенку пятки. В конце жизни поклонялся Богоматери и в итоге пути больше всего любил мать, которую достаточно громил.

У него были тонкие черты лица, зеленые глаза, профиль, достойный чеканки. Он был способен на слезную нежность при виде вянущей сирени, перчатки с руки милой девушки. А в его психиатрической характеристике резко звучало слово «злобный».

Он умер 65-ти лет от сочетания рака и туберкулеза, пролежав прикованным к ложу 5 лет. Ухаживала сестра. Последний его взгляд, брошенный на сестру, был нежен, вопреки всем предыдущим неполадкам.

Вот его последние строчки, очень значащие.

«Та, что любит заблудших,

Скажет в славе лучей:

„Это лучший из худших

Всех моих сыновей“».

Мое посвященье Алексею Петрову

Фантастика навязчивых явлений,

Пьяно-безумная героика страстей,

Дурманный омут падших сожалений,

Ребенка горесть на крутой версте.

Отвергнут женщиной и взятый ночью темной,

Включенный в цепь событий дико-злых,

Всегда обиженный, всегда бездомный,

Гость беспокойнейший трактиров и пивных.

Он может гладить ласково былинку.

Вести беседу мирно с мошкарой,

И возвращаясь к прошлому тропинкой,

Грустить почти девической душой.

Святой и святотатственно-преступный,

Рельефным профилем мелькая, худобой,

То исчезающий, то неотступный,

Безвольно-гибкий, скользко-непрямой.

Насильственно срок сокращая сирый.

Он судорожно превозносит алкоголь.

Лелеет ломкую непримиримость с миром

И неустанную по миру боль.

1928.

О творчестве Алексея Петрова

Он был очень аккуратен. Когда мы снова встретились в конце его жизни, дал мне прочесть 4 сшитые перепечатанные тетради стихов. В прозе А. П. был целостнее, сильнее. В стихах, к большой невыгоде автора, получалось так, что поэтические перлы утопали в обилии водянистой бесцветности. Беда была в том, что автор не сознавал своего срыва. Нет стихотворения, которое можно бы принять без поправок. Не была осознана тематика в этих тетрадях, не было размещения по циклам. Изысканность, тонкость, занимательность, смелая образность — оставались разбросанными жемчужинками в мусоре. Невыгодна была также абсолютно однообразная форма. «Классический ямб», — говорил автор. Это отнюдь не оправдывает недостатка мастерства.

Книга стихов «Вселенная», подобранная и составленная мною, была дана для прочтенья Льву Озерову ^[347], рецензенту Грудневу из издательства «Советский писатель», поэту Дмитрию Голубкову и вызвала у всех половинчатое отношение.

Корней Чуковский извинился, что не мог одолеть всех присланных ему рукописей (60!), но, просмотрев стихи, отозвался благожелательно.

Я подобрала бы его прелестные поэтические наблюденья в тоненький, но памятный сборник. Сумел же Алексей Петров сказать о цветах так зорко и глубоко:

«Умны вы слишком для печали,

Красивы слишком для земли!»

Его первое замечанье, привлекшее мое внимание, было: «Как велико значенье в отношениях людей — бережности». И если он сам изменял себе в этом, то пониманье было.

Благодарность

Благодарю тебя, природы гений,

Что побывал я в этом бытии.

За реку, за лесные светотени,

За росы, что я мог в листве найти.

За последождевую тишь такую,

Что капелька, упавшая в листве.

Звучит на солнечную ширь лесную,

Как выстрел, оглушительно резка.

За травку, что, влюбленными примята.

Медлительно, но неуклонно вновь

Пряма становится, что пахнет мята,

И головокружительна любовь.

За всё, что я увидел в бурях мира,

За всё, что не узнал я, что я есть,

За то, что я исчезну с жизни пира.

За думы и дела, что мне не счесть.

Я липы лист в глуби зеленой чащи

Целую на прощанье, уходя,

Как кончик пальцев Матери Творящей,

Не думая, не плача, не грустя.

[А. А. Петров]

Флория Тоска

Луна зимний мир пополам

На свет и на тьму делит жестко.

Доносится по этажам

Предсмертная ария Тоски.

Мне нужно, что к слову «любовь» —

Забыть мне ее удалось ли? —

И рифма старинная — кровь.

Пролитая Каварадосси.

Пустую невзрачную явь

Квартиры снести мне нет силы.

О Тоска, надежды оставь,

Жених твой поет у могилы.

Черны, точно тень от луны,

Шелка и глаза, и прическа,

Белее снегов белизны

Щека твоя нежная, Тоска.

Хотел бы я, Тоска, порвать

Все злые тюремные игры,

Чтоб снова могла ты гулять

С любимым под солнцем у Тибра.

Луна и мороз, я не сплю,

Подавлен мечтами глухими.

О Флория Тоска, люблю

Твое я цветковое имя.

[А. А. Петров]