5. Альма-матер

1965 год, Хабаровск, Дальний Восток,

24 года до подъема в Иерусалим

«Альма-матер» – мать-кормилица29

Лента новостей: 1965—1971 годы

5 июня 1967 г. Шестидневная война между Израилем и арабами.

20 августа 1968 г. Армия СССР вторгается в Чехословакию.

16 января 1969 г. Самосожжение Яна Палаха в Праге в знак протеста против советской оккупации.

15 июня 1970 г. В ленинградском аэропорту 12 евреев совершают попытку захвата пассажирского авиалайнера.

15 ноября 1971 г. Фирма Intel выпустила свой первый микропроцессор.

Хабаровский мединститут

Лето 1965 года. Колледж позади, все мои друзья, Галя Бекерман, Наташа Табакова, Мишка Семыкин, Алла Конарева и другие, разъехались по домам и готовились начать новую жизнь. Все интенсивно переписывались, переживая расставание.

Я жил с родителями на станции Приамурская, в пригороде Хабаровска. Хотя у меня там появилась милая подружка, сердце мое было занято другой – Галиной. Родители работали в местной школе, а я подрабатывал фельдшером на станции «Скорой помощи». Мне нравилось оказывать экстренную помощь больным и видеть полезность полученных знаний. Ехать на работу по распределению не входило в мои планы. «Красный» диплом давал мне право сразу поступать в медицинский институт. При этом для зачисления надо было сдать на «отлично» один вступительный экзамен по выбору института.

Город Хабаровск назван в честь русского землепроходца XVII века Ерофея Хабарова. Основан в 1858 году генерал-губернатором Восточной Сибири Николаем Муравьевым. Население — около 600 тысяч человек. В 1929 году был открыт Хабаровский государственный медицинский институт (ХГМИ). В 1963 году был сдан в эксплуатацию главный корпус института. В нем разместились администрация и кафедры теоретического профиля. Через переход из этого корпуса можно было попасть в студенческое общежитие.

Я подал документы для поступления в ХГМИ, ныне – Дальневосточный государственный медицинский университет. Конкурс был не менее пяти абитуриентов на место. Все лето я готовился к экзаменам и, сдав химию на «отлично», был зачислен 7 августа 1965 года на лечебный факультет. Наташа Табакова и Алла Конарева тоже поступили на первый курс.

Я ощущал какой-то «голод»: хотелось учиться, научиться и открыть что-нибудь новое и удивительное. До сих пор помню то замечательное ощущение молодости, силы и желаний, что наполняли тело и душу неуемной энергией.

Впрочем, реальная жизнь быстро понизила уровень приподнятого настроения до «ватерлинии».

Первым делом институт послал нас, первокурсников, поработать в колхозе на уборке картофеля. После революции 1917 года страна не могла себя прокормить без участия… будущих врачей, инженеров, учителей, солдат и других групп населения в заготовке продовольствия. Работа в колхозе была нетрудной. Жили в бараках, было весело, все быстро перезнакомились. Месяц спустя, обеспечив страну пропитанием, мы, робея кто больше, а кто меньше, вошли в храм медицинской науки, чтобы через шесть лет принести присягу врача! Правда, о финише тогда никто еще не мечтал. Дорога к нему казалась долгой и трудной. Расписание первого семестра заполнило наши дни с 9 до 18 часов лекциями и семинарами, практическими и лабораторными занятиями. Приходилось зубрить анатомию: кости, мышцы, сосуды и все такое.

Первый профессор

Профессор Александр Васильевич Маслов (1906—1971) покорил мое воображение с первой же лекции по биологии. Александр Васильевич (А. В.) выглядел примерно 60-летним и очень подвижным мужчиной, среднего роста, худощавым и с очень красивыми и выразительными глазами. На лице красовалась великолепная борода, с которой он непрерывно «общался», поглаживая и теребя ее театральными движениями. Его обаяние покоряло, а мимика и движения были удивительно гармоничными. Голос профессора заслуживает отдельного внимания: приятный баритон, его большая широта и модуляции вполне подходили для профессионального певца. Он и владел им профессионально, пел на лекциях, читал наизусть по-латыни большие фрагменты из поэмы Тита Лукреция Кара «О природе вещей»!

Недавно опубликована биография Александра Васильевича30.

Александр Васильевич МАСЛОВ (1906—1971) родился в городе Орехово-Зуево Владимирской губернии в семье крупного торговца. Свободно владел немецким, французским и английским языками. Начиная с 1930 года А. В. работал ассистентом кафедры биологии, а затем доцентом. Он считался неблагонадежным и поэтому был вынужден уехать из Хабаровска. Когда он вернулся в 1945 году, его зачислили доцентом кафедры биологии, а через год утвердили заведующим. Однако комиссия парткома обнаружила отсутствие диплома о высшем образовании. А. В. поступил в Хабаровский педагогический институт в 1956 году и за четыре месяца сдал экстерном экзамены за весь курс химбиофака. В результате он получил диплом с отличием учителя биологии. В 1963 году А. В. успешно защитил докторскую диссертацию по комарам-кулизетам. Я держал в руках три тома диссертации, они весили 13 кг! Всего А. В. опубликовал около 120 научных работ, посвященных биологии кровососущих насекомых и клещей, изысканию новых средств и способов борьбы с переносчиками природно-очаговых инфекций и защиты от них людей, борьбе с дальневосточными гельминтозами и т. д.

Многие его студенты могли бы дополнить это издание своими впечатлениями об учителе «от Б-га». Например, когда я поставил несколько фотографий профессора А. В. Маслова в «Одноклассниках», то получил очень много восторженных и интересных откликов о нем! А фотографий у меня – целый альбом, его альбом!

Талант и интеллигентность любимца студентов проявлялись во всем: он музицировал, великолепно исполнял романсы, писал картины, принимал участие в работе драматического кружка, был активным участником студенческих вечеров. У А. В. был ярко выраженный талант лектора, ни одна прочитанная им лекция не заканчивалась без бурных аплодисментов. Это был не только ученый, но и замечательный человек, которого отличали безукоризненная порядочность и большая внутренняя культура. И откуда я все это знаю? Я был его воспитанником, искренне любил и гордился отеческим отношением А. В. ко мне. Это проявлялось в наших многочисленных беседах, консультациях, в работе над докладами, а дверь его удивительного кабинета-музея с коллекцией порядка 10 тысяч бабочек всегда была для меня открыта. А. В. дал мне ключ и разрешил работать в его кабинете в любое время, так как там находился самый сильный в то время микроскоп, нужный мне для исследования телец Барра (см. ниже). Так продолжалось почти шесть лет.

В марте 1971 года А. В. был госпитализирован в 301-й госпиталь. Я навещал его, последний раз – за день до его кончины. В последний визит он подарил мне фотоальбом биологического кружка со дня его организации. Это было так трогательно, что я, выйдя из палаты, не смог сдержать слез. Альбом хранится в моем архиве. В нем я нашел заметку Александра Васильевича обо мне, опубликованную в институтской газете. Он стал моим первым учителем в науке, хотя моей фамилии и нет в списке его диссертантов. По его примеру дверь моего рабочего кабинета всегда открыта для сотрудников отделения, пациентов и студентов.

Профессор А. В. Маслов скончался 3 апреля 1971 года.

Светлая ему память!

Базисные науки

Первые три года мы изучали (буквально «грызли») базисные науки, такие как анатомия, физиология, физика, восемь разных химий, топографическая анатомия, микробиология, фармакология, патофизиология и другие. Надо было выучить содержание многих толстых учебников и сдать зачеты по отдельным темам, а потом еще и две сессии в год, по 4—5 экзаменов в каждой. К этому надо добавить латинский и английский языки, «марксизм-ленинизм». Впрочем, ничего нового: учиться «на врача» трудно во всех странах и во все времена.

Другим моим любимцем, как и большинства студентов, был профессор Виталий Давидович Линденбратен (1925—2009), заведующий кафедрой патофизиологии. Виталий Давидович – потомственный профессор: его отец был профессором, брат – профессором. Всего в их династии насчитывается 14 врачей (из них пять докторов медицинских наук). Он был чрезвычайно умным человеком. Это проявлялось во всем: лектор «от Б-га», прекрасный методист и обаятельный человек. Среднего роста, без лишней жировой ткани, уравновешенный по характеру, он обладал богатой мимикой. В. Д. удивительно тонко чувствовал как собеседника, так и целую аудиторию. Он изучал травматический шок, лихорадку, перегревание, реактивность и устойчивость организма. В. Д. Линденбратен – автор многих статей, монографий и пяти сборников стихов.

Его кафедра располагалась на третьем этаже, рядом с Центральной научно-исследовательской лабораторией (ЦНИЛ), где я работал лаборантом по вечерам. Профессор хорошо играл в настольный теннис. Когда случались перерывы в ходе экспериментов, мы играли в теннис и беседовали обо всем. Это был не только теннис, но и «игра» нервов, идей, мнений и остроумия. Обыграть В. Д. было большим достижением, я выходил победителем весьма редко. Нервы В. Д. были просто «железными», поэтому в критические моменты игры он допускал меньше ошибок, чем я. После окончания института, когда мне надо было пройти апробацию диссертации, Виталий Давидович организовал обсуждение работы недавнего студента на научном межкафедральном семинаре и тем самым помог мне открыть «скрипучую дверь» в науку. Мне, как и многим другим, повезло встретить и общаться с этим удивительным человеком! Виталий Давидович был первым, кто поставил свою подпись на моей «Присяге врача».

Однажды в перерыве между лекциями другой очень уважаемый мной профессор рассказал мне простую притчу: «Жила была машина-полуторка. Нагрузили на нее полторы тонны груза – она везет; добавили еще полтонны – везет, добавили еще тонну – машина стала и сломалась. Ее взяли и выбросили… Смотрите, Миша, – добавил, ухмыляясь, профессор, – как бы не оказаться вам этакой полуторкой!» В тот период я был председателем научного студенческого общества института, секретарем комитета ВЛКСМ курса и старостой генетического кружка. Я крепко запомнил эту бесхитростную историю.

Этим профессором был Николай Константинович Фруентов (1928—2010). Его отец был репрессирован, а семья выслана. Профессор, фронтовик, снайпер, лейтенант запаса, кавалер двух орденов Отечественной войны, трех орденов Красной Звезды и множества медалей. Курсант Ленинградской военно-морской медицинской академии Николай Фруентов раздобыл настойку женьшеня и начал проводить опыты в студенческом кружке. Чтобы начать исследование, он купил на свои деньги 12 кроликов и в свободное от службы время стал проводить опыты. В 1968 году в Хабаровске вышла в свет знаменитая книга Фруентова «Дикорастущие лекарственные растения Дальнего Востока», а спустя четыре года – «Ядовитые растения, медицинская токсикология растений Дальнего Востока». Я горжусь подписью Николая Константиновича на моей «Присяге врача».

С профессором Елизаветой Георгиевной Ливкиной (1906—1985), заведующей кафедрой микробиологии, был связан следующий эпизод в моей студенческой жизни. Микробиологию («микробу») преподавали на третьем курсе. Эта наука располагает точными методами идентификации бактерий. Профессора Ливкину студенты шутя звали «макробабка», а доцента В. И. Середину, специалиста по вирусологии, – «микробабкой», так как они различались своими габаритами: Елизавета Георгиевна была крупной женщиной (в отличие от доцента В. И. Серединой). Она говорила и читала лекции не торопясь и очень обстоятельно. Незадолго до начала летней сессии деканат предложил студентам свободную запись на экзамены. Другими словами, каждый студент мог выбрать себе день для экзамена, вплоть до того, что можно было сдать все пять экзаменов в один день. В один из дней летней сессии я успешно сдал патофизиологию и в приподнятом настроении шел по третьему этажу главного корпуса института. Возле кафедры микробиологии почти не было студентов, а лаборантка зазывала желающих сдать «микробу» у профессора Ливкиной. На экзамен по микробиологии я записался на следующей неделе, хотя успел прочитать всю микробиологию, кроме вирусов. Я не помню, что именно двигало мной в тот момент. Видимо, надеясь, что «макробабка» специалист по микробам, а не по вирусам, я импульсивно принял решение и вошел в ее кабинет. Там мне были искренне рады. На столе лежали предметные стекла с разными микробиологическими объектами. Студент должен выбрать предметное стекло, посмотреть, что там зафиксировано под микроскопом и показать экзаменатору. Я так и сделал: взял предметное стекло со стола, прочитал вслух его название «полиомиелит» и, обескураженный, спросил:

– Елизавета Георгиевна, вы хотите услышать про заболевание полиомиелитом или про вакцину?

– Расскажите, Миша, пожалуйста, про биологию вируса полиомиелита, – сказала она, растягивая слова. – У вас есть время подготовиться. – Она показала мне на свободный стол со стулом.

В кабинете никого больше не было. Быстро сообразив, что вряд ли я получу хорошую оценку по этому вирусу, я стал что-то мямлить про то, что это не мой день, что я не успел подготовиться и что-то еще… пока не увидел, что профессор, улыбаясь, протягивает мне зачетку. Выскочив из кабинета как ужаленный, я посмотрел зачетку – никакой оценки по «микробе» там не было. Мне было очень стыдно! Через несколько дней я сдал этот экзамен на «отлично» доценту В. И. Серединой. Три года спустя, накануне выпускного вечера, редакция институтской газеты попросила меня написать что-нибудь интересное из студенческой жизни. Я вспомнил и подробно описал историю, как я «завалил» микробиологию. На выпускном вечере профессор Е. Г. Ливкина с газетой в руке нашла меня, и мы вместе посмеялись над тем, что было. У меня был повод извиниться перед ней, а она, в свою очередь, заметила, что экзамен – это еще не сама жизнь и что мои экзамены только начинаются. Я и не предполагал, как она была права! Елизавета Георгиевна охотно заверила мою «Присягу врача» своей подписью.

Генетический кружок

Знакомство с методами и методологией науки начиналось в кружках научного студенческого общества. Особенной популярностью пользовались у студентов научные кружки на кафедре биологии под руководством профессора А. В. Маслова и на кафедре патологической физиологии под руководством профессора В. Д. Линденбратена. Активно занимались со студентами профессора Н. К. Фруентов, А. К. Пиотрович, Г. Л. Александрович, Л. И. Геллер, Г. С. Постол и В. М. Кантер. Результаты научных исследований студенты докладывали на ежегодных научных конференциях, лучшие из них публиковались в журналах и сборниках.

Студенческий научный кружок на кафедре биологии работал с 1930 года. К сбору и обработке материала профессор А. В. Маслов активно привлекал студентов, часть из которых позднее стали кандидатами наук, докторами и профессорами. Я был последним старостой «масловского кружка», который из биологического трансформировался в генетический. А пришел я туда после «рокового» разговора с моим отцом о генетике, состоявшегося незадолго до моего поступления в ХГМИ.

– А слышал ли ты что-нибудь о такой науке, как генетика, отличник? – спросил меня отец в своей ироничной манере, имея в виду мой «красный» диплом.

– Естественно, есть такая лженаука, и мы изучали по биологии – «менделизм, морганизм и вейсманизм». Все они «продажные девки империализма», – бодро ответил я, не ожидая какого-либо подвоха.

– Ты серьезно заблуждаешься, сынок! Как ты вообще можешь такое утверждать, не познакомившись с работами Грегора Менделя и Томаса Моргана? Может быть, тебе рассказали о законах генетики твои учителя?

– В общем-то, нет, не рассказывали! А ты что, «менделист-морганист», папа? – спросил я, пытаясь перейти от обороны к нападению.

– Зря ты так, сынок. Менделисты и морганисты, вслед за профессором Вейсманом, утверждают, что в хромосомах существует наследственное вещество (гены), которое и передается от родителей к детям. У тебя тоже есть мои и мамины гены.

– Так ведь их никто не видел и это не доказано, – не сдавался я, вспомнив уроки по мичуринской биологии в колледже.

Вот тогда-то я впервые услышал от отца про опыты Августа Вейсмана, немецкого биолога, который еще в 1885 году пытался проверить, могут ли наследоваться приобретенные родителями увечья. Наиболее известны его опыты по отрубанию хвостов у только что родившихся крысят. Отрубание хвостов никогда не приводило к появлению бесхвостого потомства. Хорошо известно, что иудейская традиция обрезания крайней плоти ни разу не привела к рождению мальчика без крайней плоти.

– Выходит, ты еще и «вейсманист», папуля? – не унимался я, не осознавая всей глубины своего воинствующего невежества, хотя главный мичуринский биолог страны Т. Д. Лысенко мог бы мной гордиться.

– Ладно, иди готовься к вступительным экзаменам в институт. Если тебя примут, то я надеюсь, что у тебя хватит ума с этим разобраться и извиниться за те глупости, которые ты тут говорил.

– Посмотрим, будет ли за что извиняться, – упирался я, держась за свое.

Эта беседа запала мне в душу. После первой же лекции по биологии я перехватил Александра Васильевича у выхода из лекционного зала и задал главный вопрос своей жизни в тот период:

– А что такое ген и какова его природа?

– Приходите на кафедру, молодой человек по имени…

– Миша, – помог я ему.

– Так вот, Миша, спросите там Ольгу Вадимовну Лисиченко и узнайте, когда очередное заседание биологического кружка.

Я был разочарован итогом нашей беседы, и следующей «жертвой» главного вопроса моей жизни («Что такое ген и какова его природа?») стала та самая ассистентка кафедры биологии. Ольга Вадимовна выглядела симпатичной и молодой женщиной среднего роста, лет так тридцати, с внимательными, теплыми глазами и приятным голосом. Не отвечая прямо на мой вопрос, она спросила меня что-то о законах Менделя и хромосомах. Помнится, что я отмахнулся от этих неинтересных мне вопросов и вновь напомнил «мой вопрос». Мне это не помогло. Ольга Вадимовна сообщила мне дату заседания кружка и что надо почитать к нему. Делать было нечего. Так я стал посещать этот кружок, читать о генетике все, что было тогда на русском языке (а было очень немного), так как эта наука была на начальной стадии реабилитации после ее разгрома в 1948 году.

Печальная история разгрома генетики в Стране Советов хорошо известна, поэтому нет необходимости ее здесь излагать. Очень коротко. Боевая операция по разгрому генетики на сессии ВАСХНИЛ в августе 1948 года, которую проводил Т. Д. Лысенко, была одобрена Сталиным. Были закрыты лаборатории, уволены и репрессированы многие ученые. Из библиотек изымались и уничтожались по спискам биологические книги, основанные на менделевской генетике. Господство Лысенко в биологии продолжалось до конца 1964 года, то есть до снятия Н. С. Хрущева. Возобновилось преподавание генетики в средней школе и в вузах, но учебников практически не было. Истории господства Лысенко посвящены многие книги31.

Пытаясь утолить мой голод в генетике и желание что-нибудь исследовать, Ольга Вадимовна дала мне прочитать статью, опубликованную в журнале Nature про «половой хроматин», обнаруженный в нейронах кошек. Половой хроматин – это окрашивающееся тельце (Барра), которое обнаруживается при микроскопии не делящейся в данный момент клетки. Он представляет собой спирализованную Х-хромосому. Исследование полового хроматина можно проводить при подозрении на заболевания, связанные с изменением количества Х-хромосом (синдромы Клайнфельтера, Шерешевского – Тернера и т. п.). Для исследования используют клетки эпителия ротовой полости, получаемые из соскоба с внутренней поверхности щеки (буккальный тест). Этот тест был использован по предложению Ольги Вадимовны для исследования 130 школьников соседней школы. Анализируя данные слепым методом, мы (я и студентка нашего курса Дергачева) убедились, что наличие полового хроматина в буккальном тесте является маркером женского пола. Наши результаты были представлены на ХХ научной студенческой конференции института (22—23 апреля 1966 года, Хабаровск).

Первая презентация

Профессор А. В. Маслов учил меня не только биологии и генетике, но и основам статистической обработки данных, а также как подготовить и сделать научное сообщение. Например, он требовал не читать, а только говорить текст доклада. Повторно прослушивая мою первую презентацию у себя в кабинете, он добивался ясности, последовательности и аргументированности изложения. Учителем А. В. был требовательным, а его «планка» – высокой. Мне было всего 18 лет, и я страшился делать доклад на институтской конференции. «Мишенька, – повторял учитель, – в большом конференц-зале никто не знает предмет сообщения так, как ты, ни студенты, ни профессора, ни даже я. Расскажи нам всем, как и что ты сделал и про то новое, что узнал». Это успокаивало и вселяло некоторую уверенность. Спустя много лет я говорил те же слова своим ученикам!

Конференц-зал на 500 мест был полон студентов, ассистентов, доцентов и профессоров. Начало доклада далось мне с трудом: голос противно дрожал, руки были влажными, уши «горели», сердце «колотилось» так, что, мне казалось, его слышат все. Такое состояние продолжалось первые минуты, пока не выключили свет для демонстрации слайдов. С этого момента что-то во мне стало на свое место: я успокоился, очевидно, сработал «алгоритм Маслова». Презентацию я закончил уверенно, не читая, апеллируя к таблицам и графикам там, где это было нужно. После выводов я услышал аплодисменты. Уроки профессора давали свои плоды. Были и другие последствия. Например, благодаря сообщению по возрождающейся генетике я заработал немалую популярность среди студентов и первых недоброжелателей. Меня избрали старостой генетического кружка, им я оставался до окончания института.

Перед отцом я извинился и был прощен за свое невежество.

После конференции я стал счастливым обладателем двух замечательных книг по генетике:

• К. Штерн. Основы генетики человека. М.: Медицина, 1965. Ее мне подарил и подписал А. В. Маслов. Радости не было предела.

• В. П. Эфроимсон. Введение в медицинскую генетику. М.: Медицина, 1965. Эту книгу мне удалось купить. Я выучил ее почти наизусть!

Ольга Вадимовна

К моему сожалению, через год Ольга Вадимовна Лисиченко уехала в Новосибирск. Она занималась изучением синдрома Марфана, защитила кандидатскую диссертацию, стала доцентом кафедры генетики и главным медицинским генетиком Новосибирской области. Мы переписывались еще пару лет. Ольга Вадимовна живо интересовалась кружком, всеми нами и давала мне немало полезных советов. Я безмерно благодарен Ольге Вадимовне за столь серьезное ко мне отношение, терпение и помощь не только в поиске ответа на главный вопрос моей жизни («А что такое ген и какова его природа?»). Похоже, что она интуитивно или как-то иначе увидела во мне «исследователя», научила меня некоторым методикам и вселила уверенность в себя и в этот путь. Я благодарен Судьбе за знакомство с Ольгой Вадимовной!

Студенческая лаборатория

Студенческий кружок через пару лет походил уже на научную лабораторию. В моем архиве сохранился план работы кружка на 1969—1970 учебный год. Мы проводили реальные исследования, делали доклады на конференциях, публиковали научные статьи в журналах и сборниках, проводили совместные заседания с другими кружками, учились статистическим методам обработки данных. Вот несколько примеров:

1967 Дерматоглифические исследования воспитанников трудовой колонии несовершеннолетних. Студ. III курса М. Рицнер // XXII научная студенческая конференция.

1969 Пальцевая и ладонная дерматоглифика у олигофренов степени дебильности. Студ. III курса Н. Костина, студ. II курса Е. Гладенко, Н. Ковалева, Е. Базилевская, студ. IV курса М. Рицнер // XXVI научная студенческая конференция.

1968 К вопросу об этиологии олигофрении. Студ. IV курса М. Рицнер, Л. Свечкова, студ. III курса Е. Базилевская, О. Константинова, Н. Костина, Т. Мечетнер, студ. II курса Н. Ковалева, Е. Гладенко, Е. Малаханова, Б. Толчинский, Ю. Кочкин, В. Атласов, Т. Старостина // XXIII научная студенческая конференция.

1970 К оценке активности тирозинаминотрансферазы и триптофанпирролазы при олигофрении. Студ. V курса М. Рицнер // I Дальневосточная научная студенческая конференция «Экспериментальная и клиническая ферментология».

Профессор Маслов руководил мной, а я кружком. Этот опыт мне пригодился при создании своей научной лаборатории в академическом институте.

Природа преступности

Во время каникул летом 1966 года я работал фельдшером скорой помощи в Биробиджане. Последнее время меня интересовала возможная роль генетики в криминальном поведении подростков. Поводом послужила теория так называемого «прирожденного преступника» Чезаре Ломброзо, согласно которой преступниками не становятся, а рождаются.

Чезаре ЛОМБРОЗО (1835—1909) – итальянский тюремный врач-психиатр, родоначальник антропологического направления в криминологии и уголовном праве. Он одним из первых предпринял систематическое исследование преступников. Он объявил преступление естественным явлением, подобным рождению или смерти («Преступный человек», 1876). В конце XIX века на международных конгрессах по уголовной антропологии теория антропологической преступности была признана в целом ошибочной, но интерес к роли генетических и конституциональных факторов сохраняется до сих пор.

Когда я рассказал о желании изучить этот вопрос биробиджанскому невропатологу Илье Абрамовичу Шехтеру, то получил поддержку и помощь. Он договорился с начальником местной трудовой колонии для осужденных подростков в Биробиджане, куда мы получили допуск для исследования. Илья Абрамович Шехтер был лет на пятнадцать старше меня, выше среднего роста, худой, страдал язвой желудка. Он обладал выразительным лицом, картавил и умел «иметь дело с людьми». Его карьера пролегла через невропатологию и должность заведующего городским отделом здравоохранения к должности главного врача областной больницы. Несмотря на нашу разницу в возрасте, он спокойно принял мое «научное руководство» и, обладая административными ресурсами и связями, использовал их для продвижения наших проектов.

Я набросал проект, и мы начали обследовать 14—16-летних воспитанников трудовой колонии, где было более 500 подростков. На каждого подростка заполнялась подробная социально-психологическая анкета и брались отпечатки пальцев и ладоней для изучения дерматоглифики. Анализ результатов этой анкеты показал «особый профиль» молодых преступников. Слабоумных и душевнобольных среди них не было. Были либо «лидеры», либо «ведомые» в пропорции примерно 1:15. Попав впервые в колонию, они там «обучались» новой профессии, и после «выписки» домой около 25% возвращались в колонию в течение года. Вот такая «регоспитализация». Когда эта и другая информация дошла до компетентных органов, нас пригласили в прокуратуру. Внимательно выслушав результаты, подчеркнуто вежливо попросили принести все материалы и научный отчет. Пару месяцев спустя нас пригласили еще раз, поблагодарили за работу и запретили публиковать результаты и выводы. Начальника колонии, позволившего нам собрать данные, перевели с понижением на другую работу. Как оказалось, наше исследование было идеологически вредным, так как не соответствовало коммунистической идеологии. В тот период в советской печати даже самые осторожные попытки указать на то, что генетика, биология и личность играют какую-то роль в антисоциальном поведении, вызывали решительные окрики властей: «Биология тут ни при чем». Например, в публикации «Коэффициент интеллектуальности»32 талантливый ученый Михаил Д. Голубовский, популярно освещая «метод близнецов», привел опубликованные за рубежом данные о высокой повторяемости у однояйцевых близнецов таких качеств, как музыкальные способности, склонности к абстрактному мышлению и к криминальным действиям. Два доктора юридических наук, И. И. Карпец и А. А. Гершензон, негодовали по этому поводу, так как это противоречило программе партии, где было сказано, что преступности при коммунизме не будет. Следовательно, генетической предрасположенности к ней нет и быть не может, писали они в заметке «Биология здесь ни при чем». Программа КПСС не у всех вызывала доверие, да и Н. С. Хрущев уже был не при делах. Однако М. Д. Голубовского обвинили в ревизии основных положений марксизма-ленинизма. Данная публикация специально обсуждалась на заседании ученого совета Института цитологии и генетики СО АН СССР, где работал М. Д. Голубовский (17 февраля 1967 года). Надо сказать, что сотрудники подвергли критике публикацию юристов и поддержали Голубовского. Позднее юрист И. И. Карпец опубликовал в соавторстве с генетиком Н. П. Дубининым и В. Н. Кудрявцевым книгу «Генетика, поведение, ответственность» (1982), в которой широкое распространение преступности в СССР объяснялось тем, что в стране еще не закончено построение коммунистического общества. Вот такими были уровень науки и «советская среда обитания».

Бумага и люди стерпели, Страны Советов давно нет, а Михаил Голубовский стал известным ученым в области общей, популяционной и эволюционной генетики, ныне работает в Berkeley University (Калифорния, США)33. К этому времени я уже почерпнул немало базисных знаний по генетике человека и «блефу марксизма-ленинизма». Изменив название выборки с «молодых преступников» на «группу русских подростков», мы с Ильей Шехтером опубликовали только дерматоглифические данные, без их интерпретации. Статьи вышли в журнале Института антропологии Московского государственного университета (МГУ, Москва). Здесь работала Татьяна Дмитриевна Гладкова – замечательная женщина и ученый, с которой я переписывался по вопросам дерматоглифики много лет. Однако вернемся в альма-матер.

Клинические науки

Четвертый и последующие курсы (1968—1971) были заполнены клиническими дисциплинами на факультетских и госпитальных кафедрах. Занятия проходили в разных клиниках города. Мы учились разговаривать и обследовать больных, писать истории болезни, врачебному мышлению и этике, ассистировать на операциях и многому другому. Мне особенно запомнились терапевты – доцент Илья Зиновьевич Баткин (впоследствии д. м. н., проф.), проф. Борис Залманович Сиротин (1928—…) и проф. Лев Исаакович Геллер (1930—1994), гинеколог – проф. Василий Федорович Григорьев (1921—2007), хирурги – проф. Серафим Карпович Нечепаев (1905—1971), проф. Игорь Анатольевич Флеровский (1921—1998) и проф. Григорий Леонтьевич Александрович (1915—2000) и уролог – проф. Алексей Михайлович Войно-Ясенецкий (1935).

И. З. Баткин великолепно показывал методику осмотра больного, Б. З. Сиротин учил нас клиническому мышлению, а Л. И. Геллер ко всему прочему был очень продуктивным исследователем. Разбирая любой клинический случай, он фонтанировал идеями для исследования. Многие из его идей были реализованы и опубликованы. Мне было у кого учиться и с кого брать пример. Ментальность хирургов была иной: они говорили меньше, имели более жесткие критерии принятия решений, да и решения были связаны с оперативными вмешательствами. Учить и сдавать хирургию было легче. Однажды на кафедре психиатрии мне довелось познакомиться с легендарной личностью – профессором Иваном Борисовичем Галантом (1893—1978). Его история была особенной.

Профессор Галант был живой легендой. Ивану Борисовичу, как еврею, из-за процентной нормы трудно было поступить в какой-либо из университетов Российской Империи, и поэтому он уехал в Германию. Свободно владея немецким, французским и итальянским, Галант поступил в Берлинский университет (1912). Свою научную деятельность он начал еще в студенческие годы в психиатрической клинике профессора Е. Блейлера (Цюрих). В 1935 году И. Б. Галанта направили в Хабаровск на должность главного врача психиатрической больницы и для создания кафедры психиатрии в ХГМИ. В 1937 году профессора по доносу арестовали и обвинили в том, что он «допустил халатность» при подборе больных для лекционных демонстраций. В результате один больной рассказал во время демонстрации контрреволюционный анекдот. Через два года его освободили и реабилитировали. И. Б. Галант как-то не вписывался в советскую действительность. Например, он на основе анализа последних произведений Сергея Есенина и газетных публикаций о самоубийстве поэта сделал вывод, что это был душевнобольной человек. По его мнению, поэма «Черный человек» дает «ясную типичную картину алкогольного психоза», которым страдал Есенин. В 1948 году комиссию парткома смутили статья профессора «Кретинизм в марксизме» и переписка И. Б. Галанта с Максимом Горьким, отраженная в монографии «Психозы в творчестве Максима Горького». Кто его только не критиковал за это! Более 30 лет И. Б. Галант руководил кафедрой психиатрии. Будучи пенсионером, он продолжал будоражить народ, участвуя в заседаниях психиатрического общества и являясь непререкаемым авторитетом в консультировании.

Иван Борисович был невысоким, очень подвижным и эксцентричным человеком. Он мог удивить окружающих каким-нибудь неординарным поступком, казаться странным и нередко даже нелепо-смешным. Профессор ходил по клинике как-то боком, прижимая правой рукой старый затертый портфель с одним замком. На приветствия тщательно раскланивался. Однако, несмотря на все странности, это был человек высокой культуры, очень приветливый, доброжелательный и справедливый. Он никогда не повышал голоса и, будучи в жизни немногословным, мог вести длительные беседы с больными, вызывая их на откровенность. «Вы не сможете так освоить психиатрию, как Бехтерев, но вам следует обязательно соблюдать все правила медицинской деонтологии, то есть этики», – говорил он студентам и врачам.

Государственные экзамены – 1971 год

Учеба мне давалась легко, все экзамены сдавались в срок. Последний год, шестой курс, я интенсивно работал над кандидатской диссертацией под руководством Натальи Григорьевной Концевой. Государственные экзамены заняли почти два месяца. На каждый из них надо было «прокачать» по 5—7 толстых книг. Сдал я их на «отлично». Диплом опять оказался «красным». Остаться в ординатуре или аспирантуре мне не удалось. Ректор был против. Распределили меня в распоряжение директора Биробиджанского медицинского училища, то есть в тот колледж, который я окончил шестью годами раньше. Круг замкнулся на последующие… десять лет.

Выпускной вечер длился до утра и завершился коллективным загулом и купанием в фонтане на площади Ленина, песнями и клятвами в вечной дружбе! Жертв не было. Теперь мы дипломированные врачи. Прощай, студенчество! В голове много книг, никакого опыта и юношеская решительность. Через несколько месяцев мне стукнет целых 24 года! «Где тут больные? На что жалуетесь?»

За кулисами

Так как экономика страны не могла существовать без принудительного труда, студенты институтов в августе-сентябре не учились, а работали в колхозах, совхозах, ловили и солили рыбу, косили траву, строили. Не участвовали в трудовой повинности только больные и очень «шустрые» – те, у кого были справки-освобождения. Остальные становились бесплатной рабочей силой. Я не относился ни к больным, ни к «шустрым» и поэтому отрабатывал «барщину», как все. Было немало и приятных моментов в таких коллективных переходах из привычной жизни к экстремальной.

В год поступления в институт нас «бросили» на уборку картофеля в село Пузино. Профессию картофелеводов мы освоили быстро. Собирали, грузили и перевозили народное добро из пункта «А» в пункт «Б», то есть с поля в хранилище. Хранилища были плохо оборудованы, и к концу зимы в них сгнивало до 70% картофеля. Но это была не наша забота. Жили мы в Пузино скромно, но весело.

В последующие годы наш рейтинг, очевидно, повысился, и нас стали «забрасывать» на путину. Путина – это время или сезон массовой миграции рыбы, в течение которого производится ее промышленный лов. Когда начиналась камчатская рыбная путина, лосось из моря шел в реки таким плотным и могучим валом, что в горловине реки воды было меньше, чем рыбы. На лососевой путине я был дважды в районе залива Счастья: на острове Байдуков (1967) и на Петровской косе (1968). В архиве сохранились письма и фотографии, освежившие мою память. Но сначала немного географии.

Залив Счастья расположен между Петровской косой, островом Чкалова и островом Байдукова у юго-западного берега Сахалинского залива Охотского моря. Размер залива – около 30 км в длину и 10 км в ширину. Причалив 29 июня 1850 года к берегу косы, Геннадий Невельской предложил назвать этот залив заливом Счастья. Он основал здесь поселение, названное им Петровским. На побережье расположены населенные пункты Байдуково, Петровская Коса, Власьев и Меньшиково. Остров Байдуков – небольшой остров при входе в Амурский лиман. Его площадь – 4 на 12 км. Близлежащий крупный город находится на материке – это Николаевск-на-Амуре. Петровская коса представляет собой длинный участок суши почти в 10 км длиной и шириной несколько сотен метров. Поселение Петровская Коса – это старый рыбацкий поселок, в котором постоянно проживают один человек и три собаки. Вот в таких местах мы жили и работали, по месяцу в каждом. На путину нас доставляли на пароходе. Однажды попали в шторм, веселились и страдали. Наш маршрут в 1968 году был следующим: Хабаровск – Николаевск-на-Амуре – село Власьево – Петровская коса.

Из моего письма от 21 августа 1968 года: «…когда мы добрались до с. Власьево, нас на лодках перевезли через пролив. Путешествие длилось примерно три часа. Погода на удивление хорошая. Сегодня мы целый день устраивались. Поселились в большой комнате (шесть человек). Спим на топчанах. Получили постель. Есть печка. Сегодня уже питались на кухне. Не в восторге от нее, но лучшего не будет… Прошлись сегодня по косе. На берегу, который омывается Охотским морем, я нашел много любопытных камней (штук 20) и вышлю их посылками. Останется память. Кроме того, здесь много шишек. Ожидал я и лучшей организации дела здесь. Рыба идет, а у них не все еще в порядке. Только завтра или послезавтра рыбаки уйдут к о. Байдуков рыбачить…» (стиль сохранен).

Наша жизнь на путине зависела от успехов рыбаков, а они, в свою очередь, – от погоды и хода рыбы. Были дни и даже неделя, когда мы мучились от безделья. Когда же шла рыба, то работали по 16—18 часов в сутки. Меня распределили в «засольщики». Наша бригада состояла из шести человек. Технология работы была такой: мы получали потрошеную кету (лосось), наполняли ее солью и укладывали в огромный бетонный чан послойно (слой дробленого льда, соли и рыбы). Чан вмещал 20—30 тонн рыбы. Двое из нас набивали рыбу солью, двое – дробили лед (с помощью дробильной машины) и подавали рыбу и лед еще двоим, которые стояли в чане и послойно ее укладывали. В «рыбные дни» мы так обрабатывали примерно по 10 тонн рыбы на человека (то есть заполняли два чана)! Работа была тяжелой. Одеты мы были в резиновые сапоги, комбинезон (брюки и куртка) и матерчатые перчатки. Все быстро становилось мокрым и просоленным. Высохшие брюки можно было поставить «на ноги» – и они стояли. Руки через пару дней опухали и полностью уже не сгибались, маленькие ранки и царапины не заживали из-за соли. Второй этап в работе наступал через две-три недели, когда засоленную рыбу извлекали из чанов, мыли в лотках и закладывали в большие бочки, которые маркировались для отправки за границу. Мы же эту рыбу подвешивали на чердаке барака на неделю, она подсыхала, после чего посылками посылали домой. Она была жирной и малосольной. Такой деликатес в магазинах материка купить было нельзя.

Чтобы так работать, надо было хорошо питаться. Кухня у нас была плохая: ежедневно каши и жареная рыба, а мясо привозили редко. Жареную рыбу можно было есть один-два раза, так как она быстро приедалась. Основным источником энергии для нас служила малосольная икра. Тазик с такой икрой всегда стоял посредине барака. Готовилась она просто. Мы приносили свежую икру с засолки, помещали ее в марлю, погружали в соленую воду на пять минут и заполняли тазик. Булку хлеба разрезали вдоль на три-четыре куска, на которые намазывали 300—400 граммов икры и съедали, запивая водой или чаем. После такой закуски можно было работать 6—8 часов. Более сильно засоленную икру можно было привезти домой. По окончании путины мы с довольствием возвращались домой. Перед отъездом содержимое чемоданов выбрасывалось, они заполнялись соленой рыбой. Запах рыбы оставался в общежитии еще несколько месяцев, дополняя наш рацион калориями и полезными жирами. На путине бывали разные коллизии, ссоры, драки, возникала дружба, ну и любовь, естественно.

Личная жизнь

Первые три года я жил в студенческом общежитии рядом с главным корпусом института. Комната была на четверых. Моими товарищами по комнате были однокурсники: Толя Володченко (лечебный факультет), Сашка Сысоев (педиатрический факультет) и Коля Кузьменко (фармакологическое отделение). Мы подружились и, хотя были очень разными, жили вместе и, как говорится, не тужили. Тому способствовали и поездки на путину. Парни были честными и порядочными. Мы по очереди убирали комнату, днем питались в столовой, варили себе еду вечером, устраивали вечеринки. После женитьбы пришлось оставить общежитие.

Третий курс ознаменовался массовой женитьбой студентов в весенние месяцы. Эпидемия не обошла и меня. Моей настоящей подругой была Галя Бекерман, с которой мы вместе учились в колледже. Симпатия оказалась взаимной, и мы не потеряли друг друга. Галину распределили на работу в село Бейцуха Бикинского района. Однажды я побывал у нее там и видел, как ее высоко ценили жители деревни. Галина была красивой девушкой, с завидной фигуркой, эмоциональным характером и очень трудолюбивой. Как-то полушутя я сказал, что у нас не будет будущего, если она не окончит мединститут, то есть если мы оба не станем врачами. Она восприняла это серьезно и через год работы поступила на вечерний факультет нашего мединститута. Галя переехала в Хабаровск, работала медсестрой и училась. А с третьего года обучения она перешла на очное обучение. Меня радовали ее успехи. Наши отношения перерастали просто дружбу. Свободное время мы часто проводили вместе.

В марте 1968 года, когда нам едва стукнуло по 20 лет, мы, вслед за другими однокурсниками, сыграли студенческую свадьбу в общежитии. Приходили все, кто хотел, и отрывались по полной программе. Свадьбу пришлось повторить для родственников. Отца на свадьбе не было, он был на курорте по путевке. Мы не смогли отложить свадьбу, что обидело папу. Я сожалею, что так получилось. Мы не отдавали себе отчета в том, что нас ждет и как мы устроим свою жизнь. Это было замечательное безумие молодости. Нам хотелось быть вместе, и мы были вместе… более 40 лет. Вот в этом нам определенно повезло.

После свадьбы я не мог жить в общежитии, и мы съехались на съемной квартире… первой, второй и т. д. Это была уже другая жизнь! Муж хозяйки первой квартиры был пьяница, он воровал у нас деньги. Мы переехали на другую квартиру. Потом еще и еще. Было непросто привыкать жить вместе, уступать друг другу. Я начал работать после учебы в лаборатории института (ЦНИЛ), а Галя работала медсестрой в больнице. Когда она забеременела и живот уже нельзя было скрыть, я стеснялся идти рядом с ней. Мне казалось, что все подозрительно смотрят на меня. Что было взять с 20-летнего парня. Но Галина очень гордилась своим животом! Через год после свадьбы, 20 января 1969 года, у нас появился малыш. Назвали его Эдиком – Эдуардом. Ощущения были замечательными и странными одновременно. Вскоре хозяйка квартиры, которую мы снимали, подралась с мужем и выселила нас из квартиры. Приехав однажды из института домой, я нашел наши чемоданы и другие вещи на лестничной клетке. Родственники помогли нам перебраться к моей сестре Софье (она жила в Хабаровске и училась в мединституте). Эдика мы увезли в Биробиджан, где он был на попечении Галиных родителей, пока мы не закончили институт. Благословенна их память!

Жизнь продолжалась. Мы учились, работали, а в конце недели ездили к своему ребенку, радовались его развитию и надеялись на лучшее в этой жизни. Он часто болел, температурил. Оба успешно сдали летнюю сессию. В августе я уехал на путину, на Петровскую косу, о чем читатель уже осведомлен. В итоге мы неплохо научились ладить друг с другом. Галина была надежным и понимающим другом, женой и матерью. Я продвигал разные проекты на работе. Она же освободила меня от многих бытовых проблем и забот. Несмотря на неизбежные трудности семейной жизни двух разных людей, у меня не было причин сожалеть о нашем браке в течение многих, очень многих лет совместной жизни. Да и сейчас не жалею об этом.