Глава 7 Меланхолия в Ле-Мане. 1959–1960

С приходом весны Жерар Женетт терпеливо переносит разные испытания. Но у некоторых учеников предподготовительных курсов в Ле-Мане, которые выбрали философию, терпения оказалось меньше, чем у него, и они перешли в другие школы. У всех этих неприятностей, с точки зрения Женетта, лишь одно преимущество: «Директор заявляет, что теперь ему нужно соблазнить тебя, чтобы ты оставался здесь как можно дольше. Увидишь еще, он просто прелесть»[238].

Чета Деррида, закончив дела, приезжает в Ле-Ман в середине ноября. Сначала они живут в меблированной квартире. Но вскоре переезжают в большой современный дом на улице Леона Болле, в каких-то ста метрах от дома Женеттов, которые по-прежнему всеми силами им помогают, подсказывая адреса мастеров и антикваров. В своей книге «Кодицилл» Женетт делится некоторыми забавными воспоминаниями: «В Жаке порой обнаруживалось упрямство». Когда ему нужно было покрыть льняным маслом этажерку из бука, Женетт порекомендовал добавить к маслу немного сиккатива. «Он пренебрег этой деталью, с его точки зрения излишней, и в результате книги несколько месяцев простояли замасленными, как пирожки»[239].

В материальном плане жизнь в Ле-Мане удобнее парижской. В остальном Женетт не скрывал от него, что во всей Франции сложно было бы найти более варварский город. «Культурный книжный магазин, местный писатель, модное кафе, кружки по интересам, циклы лекций – все это здесь столь же не известно, как и на Северном полюсе»[240]. Старый город, в наши дни хорошо отреставрированный, в 1959 году представляет собой всего лишь «большую дремлющую деревню, где небрежно замощенные улицы поросли травой»[241]. Единственный в городе мужской лицей, куда был назначен Деррида, расположен в непосредственной близости от храма; в иные дни, чтобы дойти до него, приходится идти через рынок, где торгуют скотом.

В первое время Жаки кажется скорее довольным своим положением, по крайней мере если верить письму, отправленному им двоюродной сестре:

Мы живем, в этом году по крайней мере, в этом большом, но провинциальном городе Ле-Мане. У него, к счастью, немало преимуществ: находится он у самых ворот Парижа (2 часа на поезде!); занятия я веду очень интересные (философия на предподготовительных курсах), ограничений на них мало, главное же – мы нашли очень удобную квартиру[242].

Деррида отвечает за два класса, что соответствует примерно 15 часам занятий в неделю. В последнем гуманитарном классе лицея учеников не более 15 человек. На предподготовительных курсах, куда специально решили принимать как девушек, так и юношей, учеников около 30, и в большинстве своем они не слишком выдающиеся. Аудитория у него, соответственно, немного «деревенская», то есть существенно отличающаяся от той, какую он надеялся найти в Сорбонне. Это не мешает ему тщательно готовиться к занятиям, даже если физически не хватает времени записывать лекции в полном виде, как он будет делать впоследствии. Ему бы, конечно, хотелось не заниматься обычным преподаванием, а рассказывать о философских проектах, наиболее интересных на данный момент для него самого. Но возможно, он слишком точно следовал требованиям серьезности, предъявленным директором. К тому же он, вероятно, пытался уравновесить свою робость несколько отстраненной авторитетностью. Собственно, у его учеников осталось воспоминание о трудном и слишком требовательном преподавателе. Все три свидетельства, которые я смог получить, полностью согласуются друг с другом.

Альберу Доссену, в те годы ученику предподготовительных курсов, он запомнился прежде всего как «красивый молодой человек, брюнет с римским профилем», который в конце занятий предавался порой ностальгическим воспоминаниям о Северной Африке. В остальном же он не был особенно близок с учениками, и часто у них возникало впечатление, что он живет в мире идей и размышлений, к которым они никогда не смогут приблизиться. «Я, кажется, помню, что он знакомил нас с идеями Гегеля, используя столь сложный язык, что немногие из нас могли за ним уследить. В записях лекций ощущалась наша неспособность в должной мере понять речь Деррида, из которой явствовало, что его стремления значительно превосходят то, что мы в состоянии усвоить».

Поль Коттен тоже был поражен серьезностью и сосредоточенностью Деррида, как нельзя более далекой от вольтерьянской иронии Женетта и богемной привлекательности Паскаля Фьески, преподавателя философии предыдущего года. «Деррида не раскрывался. Он, похоже, терпеть не мог анекдоты и забавные примеры. Он пытался не нравиться нам, а читать хорошо выстроенные лекции, подкрепленные материалом. Лекции эти были насыщенными, но их теоретическая планка для нас была чересчур высока. Он слишком уж верил в наши интеллектуальные способности. Уровень предподготовительных курсов у нас не имел ничего общего с уровнем какого-нибудь класса в лицее Людовика Великого или Генриха IV. Я помню, как он долго рассказывал о „Критике чистого разума“. У него, собственно, было стремление все сводить к Канту. „Отличительное качество великого философа в том, что его обязательно встретишь на любом перекрестке“, – говорил он. Он прищуривался, когда говорил нам об особенно сложных вещах, словно чтобы дать нам возможность больше проникнуться его речами».

Более позитивные воспоминания сохранились у Ньо Муелле, который будет и далее изучать философию, а потом станет министром в Камеруне. «Жак Деррида был очень сдержан и не особенно интересовался делами своих учеников. Но он принял участие в ужине, который мы организовали всем классом. Они вместе с Женеттом, единственные из учителей, присоединились к нам по этому случаю вместе со своими женами. Он не слишком много говорил и еще меньше шутил. Одному из наших одноклассников, который постоянно смеялся, Деррида однажды заметил: „Послушайте, Пеллуа, ваша вечная веселость меня удручает…“. Занятия у него были в равной мере насыщенные и серьезные, а поскольку у меня в последнем классе философия шла неплохо, я лично посещал их с большим интересом. Именно он дал мне возможность разобраться с кантианством. У него я постоянно получал хорошие отметки. Быть может, потому, что я уже тогда чувствовал, как во мне зарождается очень большой интерес к философии».

Проходят месяцы, и Деррида все меньше скрывает свое разочарование. Женетт, который радовался тому, что у них образуется «маленькая славная команда», понимает, что его бывший однокурсник считает эту должность лишь компромиссом. Он постоянно вспоминает о своей неудаче с Сорбонной, словно бы речь шла о том, что его притесняют. Болезненное настроение переходит в ипохондрию. Каждый день Деррида замечает у себя все новые тревожные симптомы. Он боится рака или еще какой-нибудь смертельной болезни, и многочисленные врачи, у которых он консультируется, не могут его успокоить. В третьем семестре признаки депрессии становятся явными. «Большая депрессия», – скажет он позже, поскольку в будущем столь тяжелой депрессии у него уже никогда не будет.

Приезжая в Ле-Ман, он не хотел признавать глубину своего разочарования. Но внезапно все ему становится поперек горла. Несколько лет он страдал, прежде чем пройти по конкурсу в Высшую нормальную школу, потом то же самое было с экзаменами на звание агреже. Он выдержал 27 месяцев службы в армии, дожидаясь, когда же у него наконец начнется настоящая жизнь. И все это для того, чтобы очутиться здесь, с учениками, которые слушают его, но ничего не понимают, с коллегами, которые говорят только об отпуске и спорте. Все это, чтобы надрываться, готовя лекции, и проверять бессмысленные тетрадки. Уже много месяцев, как ему не удается поработать над чем-нибудь личным. Он больше не находит в себе достаточно смелости, чтобы просто поддерживать переписку с самыми близкими друзьями. И как в таких условиях можно было бы закончить диссертацию? Правда, Жан Ипполит уверяет его, что, как только он вернется, его назначат в Сорбонну, где его ждет должность ассистента по общей философии: «Я уже сказал, что вы ее примете. Мне кажется, что обстоятельства в вашу пользу»[243]. Но после разочарования прошлой осенью Жаки не верит ложным обещаниям и думает, что ему, возможно, придется несколько лет просидеть в этом мрачном Ле-Мане.

И ко всему прочему директор лицея требует от Деррида, чтобы он, как последний из принятых на работу преподавателей, написал и прочитал речь по случаю вручения премий. Женетт вспоминает о подавленности, вызванной этой просьбой: «Как сейчас вижу, как он, лежа на кровати, объяснял мне, что совершенно не способен справиться с этой „смехотворной светской проповедью“. Он говорил: „Нет, я на самом деле не могу, мне нечего сказать этим идиотам“. Но директор не отступал. Пытаясь направить Деррида на путь, который бы ему подошел, я напомнил ему, что в здании лицея ранее находилась школа ораторианцев и в ней должен был учиться отец Мерсенн, философ и ученый, друг Декарта, Паскаля и Гассенди. Я предложил ему написать похвалу Мерсенну и даже вызвался собрать кое-какие документы, которые бы упростили ему задачу»[244].

И еще кое-что пугает Деррида – знаменитые 24-часовые автомобильные гонки в Ле-Мане, которые должны пройти 25 и 26 июня, когда весь город будет стоять на ушах. Проведя кое-как последние занятия, он отправляется за город вместе с Маргерит и возвращается только 14 июля, чтобы со сцены нового театра Ле-Мана прочитать пресловутую речь по случаю вручения премий. Как раз в это время он получает подтверждение, что его назначили ассистентом в Сорбонну. Вместе с Маргерит он избавляется от немногочисленной мебели и принимается искать жилье в Парижском регионе. Затем на своем маленьком «ситроене» они отправляются в Прагу в гости к семье Маргерит. И хотя эта первая поездка за железный занавес ему интересна, Жаки не удается выкарабкаться из своего состояния. По возвращении он настолько угнетен, что принимает решение сходить к психиатру. Совсем недавно были изобретены антидепрессанты – первые из них поступили на рынок в 1958 году. Ему прописывают анафралин, который приводит к быстрому улучшению, но при этом дает много побочных эффектов: приступы жара, дрожь и т. д. Морис де Гандийак в письме, написанном в конце лета, выражает озабоченность этими «серьезными проблемами со здоровьем» у Деррида. Он надеется, что новая должность в Сорбонне поможет ему быстро прийти в форму.

Ваше назначение не вызывало сомнений, и лишь злая воля управления среднего образования помешала в прошлом году осуществиться нашему решению. Г-н Ипполит и сам я отстояли ваши права, и никакая другая кандидатура не предлагалась. Но не стройте слишком больших иллюзий по поводу свободного времени, которое будет у вас оставаться от этой работы. Хотя, конечно, занятия, которые вы должны вести, будут, наверное, больше соответствовать направлению ваших исследований[245].