Глава 6 Солдат в Колеа. 1957–1959

Несколько дней они проводят в Париже, где Жаки неприятно удивлен тем, что все книги его отрочества и молодости, оставленные в Высшей нормальной школе в чемодане, в его отсутствие куда-то исчезли. Эта кража будет его долго печалить, ведь у него уже сформировалась привычка ничего не выбрасывать.

Главное, что надо сделать за два месяца, оставшихся до службы в армии, это попытаться помириться с обеими семьями: родители Маргерит и еще больше родители Деррида, и так уже сбитые с толку их отъездом в Америку, расстроены заключенным на чужбине браком, к которому их не подпустили. Деррида через несколько дней после возвращения в Эль-Биар объясняет Мишелю Монори: «Чувствую себя плохо, как обычно, а может, и хуже, поскольку теперь я с Маргерит, а Алжир стал тем, чем он стал». Все вокруг них постоянно крутятся, не давая им побыть наедине друг с другом, к чему они так стремятся. «Семья Маргерит, в которой я тоже не в своей тарелке, все-таки бесконечно более тихая и сдержанная»[203].

Но вскоре все налаживается. Как только уходит разочарование от того, что не получилось устроить большой праздник по поводу свадьбы, родители Жаки принимают Маргерит, которая удивительно легко входит в их мир. Особенно она нравится Эме Деррида, что не мешает ему с тревогой спрашивать у своего сына, получат ли его будущие дети религиозное образование. «Они определятся с этим сами», – отвечает Жаки, что лишь отчасти удовлетворяет отца[204].

После Эль-Биара пара отправляется в метрополию и проводит несколько недель в Расса, семейном владении Окутюрье возле Ангулема. Несмотря на большое желание Жаки представить Маргерит Мишелю Монори, они снова разминулись. Вернувшись в Алжир 24 августа, Жаки поступает на службу в начале сентября. В течение месяца он проходит подготовку в Фор-де-л’О, в ближнем пригороде столицы Алжира, обучаясь стоять смирно и обращаться с оружием, прежде чем поступить на должность преподавателя, которая досталась ему благодаря хлопотам отца. «Видишь, мне очень повезло, и, хотя сам я не занимаюсь интригами, я позволяю это за меня делать другим, что не намного лучше»[205]. Это своего рода «теплое местечко», жаловаться на которое, тем более Мишелю Монори, было бы с его стороны просто стыдно.

Итак, в начале октября он уезжает вместе с Маргерит, чтобы заступить на свой пост в Колеа, небольшом городке, расположенном в 38 километрах к юго-западу от столицы Алжира на холмах, окаймляющих долину Митиджа. В течение чуть менее двух лет он, солдат второго класса в гражданской одежде, будет преподавать детям бывших алжирских бойцов, среди которых много сирот. Бывает, что некоторые ученики уходят в партизаны сразу после третьего класса. В этой подготовительной военной школе Жаки и Маргерит будут жить довольно однообразной жизнью, для него, однако, очень трудной. У Деррида 12 часов французского в пятом и четвертом классах, с чем он быстро свыкается, а также два часа английского в третьем классе. Каждый четверг в столице Алжира он также ведет двухчасовой урок французского у небольшой группы студентов секретарских курсов: эти два часа ему представляются очень утомительными, но за них он получает достаточное вознаграждение, чтобы можно было оплачивать комнату, которую они снимают на вилле в Колеа. Если прибавить проверку тетрадей, административные задачи, перевод статей из газет для колониальных властей и даже председательство в школьной футбольной секции, легко понять, что он никогда не чувствовал подобного отчуждения от самого себя.

В материальном плане школа работает очень хорошо и позволяет им вести жизнь сельских учителей. Но другие аспекты, как он объясняет Мишелю Монори, не столь приятны:

И хотя ученики привлекательны, симпатичны и активны, хотя я в классе никогда не скучаю и всегда вхожу туда в хорошем настроении, контакты с персоналом, как военным, так и гражданским, очень тяжелы, иногда невыносимы. Два часа в общей столовой и классные заседания – это просто пытка[206].

Конечно, положение четы Деррида не такое тяжелое, как у многих других, начиная с Мишеля, крайне тяжелая служба которого завершится лишь в декабре 1957 года, но все равно жизнь в Колеа нельзя было назвать простой. Маргерит запомнила бои, которые шли совсем близко: «По ночам это настоящая война. Мы постоянно слышали выстрелы. Происходили ужасные вещи. Однажды, казнив одного из руководителей ФНО, его провезли через касбу, привязав за шею к джипу, а потом выбросили труп перед мечетью. Возможно, они думали таким образом навести страху на алжирцев, но подобные провокации лишь разжигали ненависть. Ко всему прочему, собаки из казармы начинали лаять всякий раз, когда рядом проходил Жаки. „Они принимают меня за араба“, – говорил он и, возможно, был прав, поскольку был очень смуглым, как всегда, когда возвращался в Алжир».

Через несколько недель Жаки и Маргерит покупают «Ситроен 2CV» и теперь могут ездить в столицу Алжира, когда выдается случай. По вечерам пятницы они перед шаббатом почти всегда ужинают с родителями Деррида. В другие вечера они иногда ужинают с Пьером Бурдье, с которым в это время очень близки. Бурдье, откомандированный в армейский кабинет генерал-губернаторства, трудится там в качестве редактора. В конце 1957 года, получив освобождение от военных обязанностей, он становится ассистентом в университете Алжира и начинает заниматься реальными полевыми исследованиями на всей территории страны. Эти годы в Алжире становятся важным поворотом в интеллектуальной биографии Бурдье: хотя первоначально он собирался посвятить себя философии, теперь он тяготеет к социологии[207].

Раз в неделю Деррида приезжает в генерал-губернаторство: его обязали делать рефераты статей из английской прессы о Северной Африке. Благодаря этому он очень хорошо осведомлен и даже располагает некоторыми сведениями, во Франции подвергнувшимися цензуре. Люсьен Бьянко в этот период находится в Страсбурге. Вдали от своей жены, прозванной Тактак, и их дочери Сильвии Коко пребывает в тревожном и угрюмом настроении: он отбывает службу в роли преподавателя в школе для младших офицеров, а потому вынужден терпеть армейские насмешки и зуботычины в обычной казарме. Во многих отношениях положение семьи Бьянко похоже на положение четы Деррида: на них давит не столько работа, сколько обстановка. Как хорошо было бы оказаться вместе в Колеа, чтобы иметь возможность «делиться чувствами… вместо того, чтобы постоянно избегать сослуживцев».

Вот уже несколько месяцев, как сведения о пытках в Алжире получили по-настоящему сильный отклик в метрополии, и июня 1957 года Морис Оден, 25-летний математик, работавший ассистентом на факультете наук в столице Алжира и член Коммунистической партии Алжира (распущенной в 1955 году), был арестован десантниками. По словам надзирателей, он якобы сбежал 21 июня, но никто его потом не видел. Вероятно, его пытали в Эль-Биаре, в зловещей «Вилле роз», одним из заправил которой был не кто иной, как молодой лейтенант Жан-Мари Ле Пен, депутат Национального собрания. Математик Лоран Шварц и историк Пьер Видаль-Наке создали Комитет Одена, чтобы раскрыть правду об этом исчезновении. Расследование, которое продлится до 1962 года, придет к выводу о том, что Одена убили.

Бьянко только что прочитал «Вопрос» – очень взволновавшую его работу одного из коллег Мориса Одена – Анри Аллега, недавно вышедшую в Editions de Minuit и сразу же запрещенную цензурой[208]. Несмотря на риск, Люсьен активно распространяет книгу среди своих знакомых. Эти разоблачения пыток подтолкнули его занять более жесткую позицию относительно конфликта. Он надеется, что после этих месяцев разлуки Жаки и он все еще придерживаются одной и той же политической линии.

Я не знаю, как эта война и все эти злосчастные глупости видятся вам теперь, когда вы там. Мне кажется, что теперь, после всего случившегося, дело не может не закончиться независимостью, и остается только желать, чтобы эта независимость (которая ничего не решит) была провозглашена как можно раньше, чтобы как можно быстрее положить конец резне. Возможно, ты не совсем согласен с этим? Может, ты что-то скажешь мне об этом, если тебе это не слишком претит?[209]

Деррида будет говорить с ним об этом и скажет немало, поскольку внезапно события ускоряются: 14 мая 1958 года он начинает писать письмо объемом 16 страниц убористого текста, излагая в нем семейству Бьянко почасовую хронику того, что они пережили в Колеа. Только что было несколько ужасных дней, когда они жили «в гневе и в беспримерном одиночестве, загнанные в кошмар окружающим идиотизмом, отвратительнейшим и предельно злокозненным», идиотизмом «жалким, когда он не достигает своей цели», но ужасающим, когда грозит оказаться действенным. Они действительно испугались, на физическом уровне, и закрылись в своей комнате, прилепившись к радиоприемнику. Жаки пишет Люсьену и его жене теперь, когда спокойствие и надежда вернулись, даже если они кажутся еще довольно шаткими. Он старается подробно все им пересказать, прежде всего именно для того, чтобы «удовлетворить эту потребность в общении, которой мы были лишены в эти последние дни настолько, что нас просто тошнило».

Для них все началось 12 мая, когда в газетах объявили о завтрашней манифестации, организованной в столице Алжира в память о трех военных французского контингента, взятых в плен феллахами и расстрелянных в Тунисе.

Вечером в столовой идиотизм, нас окружающий, стал особенно агрессивным. Естественно, хотя обычно мы выражали свое неодобрение лишь молчаливо, нас быстро вычислили, и враждебность в наш адрес демонстрируется исподволь и тоже молчаливо. Атмосфера способствует разоблачениям, анонимным письмам, осуждениям за намерение. Утром мне не простили того, что я внезапно покинул группу, где с оптимизмом и веселым возбуждением читали различные прокламации, опубликованные организациями «ультрас», и что накануне оставил в преподавательской русскую книгу, посланную Мишелем [Окутюрье] Маргерит. Вы даже представить себе не можете… насколько невыносимо это единодушие трусливых и хитрых идиотов, когда ты с ним один на один, пусть даже ты совершенно уверен в своей позиции.

В этот вечер за столом говорят о Пьере Пфлимлине, которого на следующий день в Париже должны назначить на пост главы правительства. Его упрекают одновременно в том, что он хочет продлить службу до 27 месяцев, и в том, что намеревается бросить Алжир, «что бы он ни говорил». В его речах «слишком много тонкостей», добавляет один капитан, которого раньше Жаки считал относительно открытым.

Маргерит многозначительно махнула рукой, что сразу же вызвало немую, но очень жесткую реакцию со стороны некоторых наших соседей… Я уже был на грани нервного срыва. Когда заходит речь об инцидентах в столице Алжира, я решаюсь выйти из-за общего стола, в какой-то мере потому, что я больше не могу дышать этим липким воздухом глупости, но еще и для того, чтобы показать, что я презираю то, что происходит в Алжире, и не интересуюсь тем, какие карты разыгрываются в Париже… В этот момент радио доносит до нас несколько фраз о манифестациях, «посвященных памяти трех славных французских солдат, трусливо… и т. д.»… Мы выходим… под гневными взглядами всех присутствующих.

Выйдя во двор, Жаки не в силах не думать о том, что сейчас говорит о нем эта группа военных: «ему плевать на убитых французских солдат», «да он вообще коммунист», «у него жена не француженка», «это еврей», «он читает Le Monde и L’Express», «жена у него переводит с русского»… Внезапно он, потеряв самообладание, начинает рыдать: «Меня сломила мысль о том, что эта банда идиотов, удобно расположившихся под защитой своей толстокожей чистой совести, непоколебимой и неприступной, может судить меня, называя „предателем“, одобряющим убийства и терроризм».

Чтобы получить хоть какую-то дополнительную информацию, Жаки и Маргерит включают «Радио-Алжир», которое они раньше считали честной станцией, но ее только что захватили путчисты. Ожидается сообщение от генерала Салана, но «после получаса ожиданий, заполненного расслабляющей музыкой, новый голос, торопливый, разгоряченный и глупый, чудовищно глупый», объявляет, что был сформирован Комитет общественного спасения под председательством Массю и что он берет в свои руки судьбу Алжира.

Во всем этом много путаницы, неопределенности касательно имен членов комитета, то и дело одних людей добавляют, других исключают. О Салане больше не говорится. Конечно, мы были крайне испуганы. Тон сообщений просто ужасен. Он позволял предполагать самое худшее: «погромы», охоту на «пораженцев», вторжение в Тунис и т. д. Мы всю ночь, чувствуя себя больными от тревоги и страха, провели за взвешиванием шансов государственного переворота, обдумыванием его возможных последствий, худших и лучших. О последних мы думали совершенно абстрактно, просто чтобы подбодрить самих себя и мечтая о перегруппировке левых сил во Франции, чистках в Алжире, скорых переговорах, смягчении позиции ФНО из-за правительства, которое оказалось способным на сопротивление и т. д.

Массю, приведенный к власти бунтовщиками, отправляет в Париж телеграмму с требованием создать «правительство общественного спасения, которое одно только может сохранить Алжир в качестве неотъемлемой части метрополии». Депутаты, не слишком обрадовавшиеся этому вторжению, ставят во главе правительства, как и предполагалось, Пьера Пфлимлина. Со столицей Алжира отношения разрываются. 14 мая в 5 часов утра Массю бросает новый клич: «Комитет общественного спасения просит генерала де Голля нарушить молчание и высказаться о создании правительства общественного спасения, которое одно в состоянии спасти Алжир от разрухи».

На следующий день после этих ужасных часов Жаки, заступая на свой школьный пост, успел немного успокоиться, что показывает продолжение его письма Бьянко:

Очень хорошая погода, и, как всегда в моей жизни, по утрам при свете солнца я не понимаю тревог ночи. Люди спокойны, левые перегруппируются, префекты-социалисты в Алжире будут стоять насмерть, «ультрас» от этого ослабеют и не будут больше запугивать правительство и министров Алжира, чем занимаются с б февраля. Фашизм не пройдет…

После обеда веду занятия. На втором уроке едва не упал в обморок. За весь день я не смог проглотить ни кусочка. Прошу у тебя прощения за эти гротескные подробности. Но никогда моя вера в демократию и страх за нее не казались настолько сильными, а опасность фашизма – столь близкой, конкретной, бесспорной. И все это тогда, когда я так одинок, без друзей, без возможности сбежать, солдат в исковерканной стране, которая – и это теперь хорошо понимаешь – никогда не знала демократии, у которой нет никакой традиции демократии, никакого ядра сопротивления диктатуре колонистов, опирающихся на армию…

Я совершенно растерян, ничем не могу заняться, солдат второго класса, потерянный в море злокозненного идиотизма, но как хотелось бы мне быть в Париже, пусть даже захваченном фашистами, на гражданке, с несколькими друзьями, имея возможность участвовать в сопротивлении, пусть и в скромной роли… Вот проклятье![210]

Тем временем ход событий ускоряется. 15 мая генерал Салан, обладающий гражданской и военной властью, обращается к толпе, собравшейся на Форуме Алжира, и заканчивает свою речь возгласами: «Да здравствует Франция! Да здравствует французский Алжир» и, наконец, «Да здравствует де Голль!». Генерал де Голль, лишенный власти с 1947 года и все еще желающий создать для Франции более прочные институты, наконец выходит из тени, заявляя, что «готов взять на себя политические полномочия в республике». В течение нескольких дней Алжир остается театром масштабных манифестаций, «собирающих толпы самых разных людей под трехцветным флагом, дабы продемонстрировать метрополии их единодушное желание остаться французскими»[211].

Жаки не стал посылать свое письмо Люсьену Бьянко, опасаясь, что его вскроют, что делали со всеми письмами подозрительных лиц и лиц, «состоящих на учете», к которым, по его мнению, наверняка относится и он. Спустя несколько дней он добавляет постскриптум к своему увесистому посланию, а потом передает его своему брату, который отправит его из Франции. Под давлением обстоятельств тон Жаки становится как никогда воинственным: «Мы здесь живем в мире абсолютного предфашистского положения, в полном бессилии, мы больше ни на что не надеемся, только на Народный фронт или де Голля в его лучшей ипостаси, надеемся, что они смогут вычистить эту гниль. Фашизм не пройдет!». Как раз 28 мая в Париже под руководством Пьера Мендеса-Франса прошло большое антифашистское шествие. «Как бы мне хотелось быть в республике вчера вечером», – пишет Жаки.

В этот вечер Рене Коти, президент республики, в свою очередь, торжественно обращается к «самому известному из французов». 1 июня генерал де Голль назначается на пост руководителя правительства Национальным собранием, набрав 329 голосов за и 224 против. Ему на шесть месяцев предоставляют полные полномочия и поручают создать новую конституцию. 4 июня в столице Алжира он произносит речь, не сводящуюся только к знаменитой и несколько двусмысленной фразе «я вас понял», которой ее часто подытоживают:

Я знаю, что тут происходит. Я вижу, что вы хотели сделать. Я вижу путь, который вы открыли в Алжире: это путь обновления и братства. Я говорю об обновлении во всех отношениях. Но самое главное вот что: вы хотели, чтобы путь этот начался с основы, то есть с наших институтов, и поэтому-то я здесь. И я говорю о братстве потому, что вы являете собой это замечательное зрелище людей, которые, какими бы разными они ни были и в какие бы сообщества ни входили, едины в своем воодушевлении и поддерживают друг друга. Итак, я принимаю все это во имя Франции и объявляю, что с сегодняшнего дня Франция будет считать, что во всем Алжире есть лишь одна категория жителей: есть только французы в полном смысле слова, полноценные французы с одними и теми же правами и обязанностями. Это означает, что надо открыть пути, которые до сего момента были перед многими закрыты. Что надо дать средства существования тем, у кого их не было. Что надо признать достоинство тех, у кого его отнимали. Это означает, что надо наделить родиной тех, кто мог сомневаться в том, что она у них есть[212].

К де Голлю у Деррида, очевидно, двойственное отношение. Во французском политическом контексте он считает себя более левым. Но для него, как и для всех алжирских евреев, генерал де Голль остается тем, кто в 1943 году положил конец антисемитским мерам и восстановил действие закона Кремье. Что касается теперешней ситуации, «де Голль в его лучшей ипостаси», о котором он пишет в письме Бьянко, – это, несомненно, тот, кто, следуя духу речи 4 июня, дал бы возможность различным сообществам жить вместе в одной стране, претерпевшей глубочайшие изменения. И в самом деле, в следующие месяцы были начаты реформы, в первую очередь реформы избирательной системы, под руководством Поля Делуврие, генерального представителя. Но в то же время французская армия под руководством генерала де Голля применяет стратегию «дорожного катка», пытаясь сломить ФНО. Ослабев на какое-то время, последний, однако, вскоре восстановит свои силы. Война еще далека от завершения.

Люсьен Бьянко и его жена были тронуты длинным письмом Деррида и заявленной в нем твердостью убеждений: «Поскольку мы тебя знаем, важно и показательно слышать от тебя это снова и снова: „фашизм не пройдет!“ (помню твою справедливую и весьма жесткую иронию, которой ты отвечал, когда в Школе какой-нибудь коммунист выплевывал этот лозунг по любому поводу)»[213]. Семья Бьянко пробудет в Париже несколько недель начиная с 10 июля и предложит Маргерит и Жаки пожить в их квартире. Но в этот раз пришла очередь волноваться Люсьену: после негативного отчета ему грозит назначение в «боевую часть в Алжире»[214], из-за чего он будет вынужден оставить молодую жену и ребенка во Франции. Деррида приложит все усилия, чтобы семья смогла приехать в Колеа.

Люсьен Бьянко приезжает в Алжир 1 сентября и сначала поступает в распоряжение в свою часть неподалеку от Константины. Коко, испытывающий отвращение к тому, что должен участвовать в этой несправедливой войне и терпеть речи своего капитана, выступающего за французский Алжир, говорит, что готов преподавать французский или даже немецкий, если нет свободного места учителя истории и географии. На самом деле он мог бы согласиться «и классы подметать, лишь бы быть в Колеа»[215]. 15 сентября он получает официальное назначение: распростившись с военной формой и тяготами армейской жизни, он прибудет в Колеа 25-го числа, где будет вести занятия у тех же учеников, что и его бывший сосед по комнате.

В течение года Люсьен Бьянко со своей супругой Тактак и маленькой дочерью Сильвией будут жить в том же доме, что и чета Деррида, и есть за тем же столом в столовой, чуть поодаль от офицеров. Тем не менее отношения с последними остаются крайне натянутыми. Один из солдат срочной службы, проходивший подготовку с Жаки в Фор-де-л’О, которому надоели разговоры «ультрас», однажды встает, забирает свою тарелку и пересаживается за стол Деррида и Бьянко. «Так, по крайней мере все ясно», – громко заявляет он.

В Париже ситуация быстро меняется. На референдуме 28 сентября 1958 года французы должны ратифицировать Конституцию Пятой республики – за нее примерно 82 процента голосов. Спустя несколько недель проходят выборы в законодательные органы. Деррида, все еще прописанный в Париже, доверяет проголосовать за него Луи Альтюссеру, пусть даже выбирают они далеко не одно и то же. Они пишут друг другу, используя замаскированные или метафорические выражения, чтобы обмануть цензуру. Альтюссер довольствуется объяснением, что он сделает все «необходимое»: «Я проголосую в первом туре за того, за кого ты говоришь. А если ему придется выбыть во втором туре, я поступлю согласно его указаниям. Надеюсь, что ты все еще в преподавательском корпусе и что с приходом осени атмосфера стала полегче. Скажи мне, что там с метеорологическими прогнозами»[216]. Через несколько недель он заверяет его: «Ты проголосовал, как хотел… Вот твоя карточка». Но по концовке письма можно понять, что их политические взгляды разнятся: «Я в любом случае желаю тебе доброго Рождества и прими искренние заверения в моей дружбе»[217].

21 декабря 1958 года генерал де Голль становится первым президентом Пятой республики, которая была выстроена под него.

Благодаря тому, что семьи Деррида и Бьянко держатся друг друга, следующие месяцы проходят не так тяжело. Крайне обеспокоенные войной, они часами слушают радио и читают газеты.

Каждую неделю Жаки и Люсьен вместе ходят покупать газету France Observateur. Книжный магазин в Колеа заказывает всего лишь два экземпляра, и они гадают, кто же другой покупатель: многие считают еженедельник антифранцузским изданием, поэтому нужно быть крайне осторожным. Семейства Бьянко и Деррида часто читают одни и те же книги: «Доктора Живаго» Пастернака, которого только что перевел Мишель Окутюрье, «Зази в метро» Кено, а также романы Генри Миллера и Фолкнера, привезенные из США. Маргерит переводит «Жизнь Клима Самгина», не слишком веселый роман Горького. Что касается Жаки, иногда он пытается снова сесть за свое введение к «Началу геометрии» Гуссерля, но после 19 учебных часов в неделю в Колеа, трех часов в столице Алжира на курсах секретарей, нескольких частных уроков и переводов английских газет в генерал-губернаторстве у него почти не остается времени на самого себя[218]. Он объясняет это Мишелю Монори:

Все это, можешь себе представить, существенно уменьшает мои шансы на одиночество, то есть на дыхание. Не считая определенных «эпох», когда во мне пробуждается дьявольское стремление и создается впечатление, что я вижу мир с изнанки и вниз головой, я со всем этим соглашаюсь… позволяя себе лишь вздохи, о которых быстро забываю, с несколько бесчувственной трезвостью и глухим смирением тех, кто продолжает жить, поскольку забыл, что воздух стал более разряженным[219].

Несмотря на удаленность, университетский мир все же дает о себе знать. В феврале 1959 года Морис де Гандийак предлагает своему бывшему студенту принять участие в «Диалогах в Серизи», которые должны состояться летом и будут посвящены теме «Генезис и структура». Деррида мог бы выступить с докладом о Гуссерле, развив свой диплом. Но главное, с точки зрения Гандийака, – это «свободная дискуссия в тесной компании», в которой будут обсуждаться доклады, и все это «на фоне тучных нормандских нив». Там будут «феноменологи, диалектики (идеалисты и материалисты), логики и эпистемологи, историки экономики, искусства и языка, этнологи, биологи и т. д.». Диалоги будут «по возможности гибко» модерировать Люсьен Гольдман и сам Морис де Гандийак[220]. Хотя Деррида побаивается этого первого публичного выступления, он не может не принять столь лестного предложения.

Именно в этом году – а не в 1957-м, как он скажет впоследствии на защите своей диссертации, – он официально заявляет ее тему: «Идеальность литературного объекта». Хотя работа ориентируется на Гуссерля, она должна вывести Деррида на проблематику, являющуюся в основном его собственной, то есть в направлении, которое с юношеских лет имеет для него наибольшее значение:

Для меня тогда вопрос был в том, чтобы приспособить техники трансцендентальной феноменологии, в большей или меньшей степени перестраивая их, к разработке новой теории литературы, того типа весьма определенного идеального объекта, коим является литературный объект… Ведь я должен без особых уточнений и оговорок напомнить, что самый устойчивый интерес у меня, даже, если это возможно, до интереса философского, был к литературе, к так называемому литературному письму.

Что такое литература? И прежде всего что значит писать? Как письму удается проблематизировать даже вопросы «что это» и «что это значит»? Иначе говоря – и вот, собственно, это «иначе говоря» и было мне важно, – как и когда запись становится литературной и что тогда происходит? Чему и кому она тогда обязана? Что происходит между философией и литературой, наукой и литературой, политикой и литературой, теологией и литературой, психоанализом и литературой – вот самый настоятельный вопрос, содержащийся в абстрактной формуле названия[221].

Жан Ипполит, наверное, несколько сбитый с толку этой необычной темой и ее неопределенными очертаниями, однако, утверждает ее, заверяя в то же время Деррида, что тот сможет изменить название, когда продвинется с написанием текста. Ипполит говорит, что рад узнать о почти полном завершении перевода «Начала геометрии». Подтверждая, что он готов опубликовать текст в руководимой им серии «Эпиметей», он просит Деррида написать в издательство PUF, чтобы они предприняли необходимые шаги с голландским издателем «Гуссерлианы». Также Ипполит сообщает, что не сможет внимательно прочитать перевод до каникул, но первые впечатления у него сложились самые положительные. Он советует Деррида, не медля, взяться за комментарий, надеясь, что его воинские обязанности не слишком его обременяют. Вскоре надо будет возвращаться во Францию, и тогда начнется настоящая карьера. «Держите меня в курсе ваших отношений со средним образованием, – пишет в заключение директор Высшей нормальной школы, – и будьте уверены, что я буду думать о вас и вашем будущем»[222].

Хотя Жаки должен провести в Колеа еще несколько месяцев, он спрашивает себя, что будет делать после этой долгой паузы, которой стала для него служба. Раньше шла речь о последних классах в лицее в Ла Флеш, малоизвестном городке в департаменте Сарта, но вскоре его бывший однокурсник Жерар Женетт сообщает ему, что, быть может, найдется пост у него в Ле-Мане, с последним классом лицея и предподготовительными курсами, и эта перспектива кажется ему более привлекательной. Директор лицея желает избавиться от г-на Фьески, преподавателя философии, который, по его мнению, слишком эксцентричен и ленив. Женетт всячески расхваливает директору Деррида. Теперь нужно выйти на министерство, чтобы этот план смог осуществиться[223]. В случае успеха останется только решить, какой вариант лучше – жить в Париже или же устроиться в Ле-Мане. Вопрос сводится к следующему: «Поездки (два раза в неделю туда и обратно) в физическом и особенно в психологическом плане достаточно тяжелы, однако жизнь в Ле-Мане тоже не особенно веселая»[224]. Сам Женетт через несколько месяцев отказался от проживания в Париже.

Несмотря на дружеский тон писем, двое молодых людей в этот период едва знакомы друг с другом. Когда они вместе учились на улице Ульм, Женетт был филологом и в то же время активным коммунистом, что не способствовало их сближению. После ввода советских танков в Бухарест в 1956 году Женетт вышел из партии[225]. Он недавно женился, и его жена Раймонда, которую все зовут Бабетт, говорит, что очень хотела бы познакомиться с человеком, которого ей охарактеризовали как «мягкого и сложного». Но чтобы Деррида мог переехать в Ле-Ман, надо еще убедить директора довольно традиционных взглядов. Женетт с некоторой хитрецой объясняет это так: «Конечно, как философ ты по определению во многом подозрителен, особенно в том, что веришь в философию, за что и повесить могут. Дай ему при случае понять, что веруешь исключительно в результаты, то есть, разумеется, в экзамены… Что касается моральной атмосферы, можно перечитать эпизод, когда Жюльен Сорель[226] ведет занятие, с поправкой на то, какого развития достигли наука и полиция за истекшее столетие»[227].

Жаки и Маргерит смотрят на это назначение скорее положительно. Сразу же получить должность на предподготовительных курсах довольно лестно. Женетты оказываются приятными компаньонами и уже начинают хлопотать об их обустройстве. Главное же – Ле-Ман находится всего лишь в 200 километрах от Парижа: Маргерит, которая рассчитывает возобновить свои занятия этнологией, сможет без особых проблем два или три раза в неделю выезжать в столицу.

Но внезапно появляется вроде бы более манящая возможность. 16 июля, на следующий день после своего двадцать девятого дня рождения, Деррида получает письмо от Луи Альтюссера, а также письмо от Жана Ипполита. Альтюссер рад передать ему «крайне обнадеживающую новость»: после месяца сложных переговоров Ипполит выдвинул кандидатуру Деррида на должность старшего преподавателя общей философии, которая будет создана в Сорбонне. Согласие профессорского собрания было в конечном счете получено. Теперь все зависит от Этьена Сурио, декана философского факультета, а также самого министра. Ипполит, хотя и не скрывает своего оптимизма, советует, пока не пришло подтверждение, не прекращать хлопоты по поводу места в среднем учебном заведении, чтобы быть готовым к любым осложнениям[228]. Но все идет хорошо: меньше чем через неделю Сурио официально предлагает Деррида стать в Сорбонне «руководителем практических занятий для агрегации»: «Хотите ли вы занять эту должность? Если да, будем считать дело решенным»[229]. Деррида спешит принять предложение, как раз накануне отъезда в замок Серизи-ля-Саль. Участие в конференции «Генезис и структура» как нельзя более кстати: оно должно дать ему возможность завязать отношения со средой, которую он в силу обстоятельств на три года почти полностью потерял из виду.

«Диалоги», которые проходят с 25 июля по 3 августа 1959 года, модерировались Морисом де Гандийаком, Люсьеном Гольдманом и Жаном Пиаже. В них принимают участие многие видные деятели тогдашних интеллектуальных дискуссий, в том числе Эрнст Блох и Жан Туссен Дезанти, а также кое-кто из «молодежи», например Жан-Пьер Вернан и Жан-Поль Арон. У Деррида надолго сохранится воспоминание об этой 10-дневной конференции, первой из длинной череды:

Я водил маленький «ситроен», на котором в следующие дни вывозил на прогулку и на нормандские обеды, сдобренные белым вином, таких знаменитостей, как Жан Пиаже, Дезанти, отец Бретон (два последних стали потом большими друзьями), венгерских психоаналитиков Николя Абрахама и Марию Торок, которых я встретил там впервые и которые прокладывали в науке свой собственный путь между психоанализом и феноменологией. Присутствие Эрнста Блоха, с творчеством которого я тогда еще не был знаком, во многих отношениях олицетворяло собой «переход границы», тем более заметный в Европе того времени, что в дискуссиях стараниями Гольдмана то и дело всплывали ссылки на Маркса[230].

Название «Генезис и структура», которое отсылало к книге Жана Ипполита «Генезис и структура „Феноменологии духа“ Гегеля», используется в этом случае в качестве самостоятельного выражения, не требующего никакого дополнения. В обсуждении докладов, которые были междисциплинарными уже в те времена, когда самого термина еще не было, участники конференции от анализа бюрократии переходят к анализу биологии и математики, к мифу о расах у Гесиода, а от лингвистики – к религиозным идеологиям. «Для подобной работы, непосредственной и в то же время энциклопедической, в университете никогда бы не нашлось места».

Для Деррида конференция становится настоящим боевым крещением. Хотя среди участников он один из самых молодых и пока еще ничего не опубликовал, он принимает участие во многих обсуждениях, сопутствующих «Диалогам». Именно он после доклада Жана Пиаже инициирует довольно жаркий спор:

Помню, с каким юношеским бесстыдством осмелился я, как молодой пес, обученный на генетической феноменологии, выступить против психологизма великого Пиаже, схоластику которого я прилежно учил несколько лет назад, когда готовился к сдаче сертификата по детской психологии. Это произошло в самый первый вечер, и потом на протяжении всей конференции Пиаже относился к бойкому и дерзкому по своей наивности молодому человеку, которым я тогда был, с неким ироничным почтением, был раздражен и в то же время хотел взять меня под крыло. Он прозвал меня «феноменологом»[231].

Утром в пятницу 31 июля в библиотеке замка Деррида выступает со своим первым докладом, тщательно записанным на 20 страницах. И хотя его проблематика пересекается с дипломом, он представляет новый текст, в котором учитываются самые последние его исследования. Именно в этот день было впервые обнародовано одно из понятий, которому в творчестве Деррида суждено стать фундаментальным, а именно «различение»[232]. Конечно, в выступлении почти всегда используется обычное слово «различие», но философ явно придает ему совершенно особый смысл. А в самом тексте записано именно «diff?rance» с «а», пусть даже оно и не выделяется. «Это неуничтожимое различие обусловлено бесконечным отсрочиванием (diff?rance) теоретического основания», – пишет Деррида[233].

Еще одна вещь, случившаяся впервые, не менее важна: на этих «Диалогах» в Серизи и по случаю своей лекции Деррида впервые сокращает свое имя Жаки до Жак. И его раздражает, что в какой-то момент Морис де Гандийак публично называет его Жаки. Отныне его «настоящее» имя останется в ходу только в семье и среди нескольких старых друзей.

После нескольких дней отдыха в Расса, а потом в Эль-Биаре Жаки и Маргерит в начале сентября возвращаются в Колеа, чтобы отбыть там последние недели армейской службы. Время тянется медленно, они ждут не дождутся, когда можно будет устроиться в Париже и начать новую жизнь. Деррида знает, что ему придется изрядно потрудиться, подготавливая свои лекции в Сорбонне, и ему хочется обсудить это с Альтюссером: «Если ты не против, я по возвращении предам твоему суду свои планы, тексты, темы и т. д. Я думаю, что ты мне часто будешь нужен с твоими советами и рекомендациями»[234].

Мишелю Монори Жаки представляет эту слегка неопределенную ситуацию, которая, однако, вроде бы должна обеспечить ему место преподавателя в Сорбонне:

Пока еще ничего официального, но дело почти решенное: достаточно, чтобы ведомство среднего образования не было против моего перевода. Я узнал об этом в начале лета… и согласился, одновременно в восторге и ужасе, причем последний граничил с безумием и сохранялся дольше восторга. Ты видишь, что мне очень повезло, но я из тех, кто не умеет это ценить. Вместо того чтобы потирать руки, я мечусь во все стороны как загнанный зверь, работаю в какой-то горячке и полном беспорядке, на последнем дыхании… Это просто идиотизм, надеюсь, что, когда столкнусь с чудовищем лицом к лицу, ко мне вернутся силы. Я стараюсь несколько абстрактно убедить себя в том, что после стольких ужимок в этом старом доме было бы удивительно, если бы я не стал достаточно старой обезьяной… По слухам, я обязан этим шансом Ипполиту и в какой-то мере де Гандийаку.

Деррида надеется, что, вернувшись в Париж, он сможет часто навещать Мишеля. Кроме того, для него это возможность оживить свои воспоминания. Счастливые они или несчастные, он не может не лелеять их. Он уже любит свое прошлое, все свое прошлое в целом:

Мне кажется, что я снова слышу, совсем близко, наши зимы на улице Сен-Жак. Для меня они все больше голос золотого века, странного золотого века, темного, сложного, с тихим, но раскатистым эхом, а когда чувствую, что вернусь в Париж и там встречу тебя, у меня возникает впечатление, что ранее, в этом промежутке, я бежал по какому-то нереальному кругу…

Если бы у тебя была какая-то возможность найти для нас жилье… Я помню эту зиму, когда шел дождь, когда я был здесь в изгнании, когда я повернулся к семье спиной. Я писал тебе на этом столе, чтобы попросить тебя найти жилье. Должен сказать, что ты немногого добился, но как же искренен ты был в своем недовольстве собственной бесполезностью! Так или иначе, посмотри, вдруг что-то будет… сегодня у нас это главная проблема[235].

Следующие недели оказываются более сумбурными. Деррида помимо его воли вовлекли в двойную игру, которая вдруг оборачивается против него. 30 сентября он получает крайне сухое письмо от г-на Брюнолда, генерального руководителя среднего образования: «ввиду важности» должности на предподготовительных курсах, на которую Деррида подал заявление и был назначен, одобрить его перевод в высшее образование представляется невозможным. Как только он будет освобожден от своих воинских обязанностей, он должен поступить на работу в лицей Ле-Мана.

Альтюссер и Ипполит, тотчас извещенные об этом, пытаются распутать эту «мрачную историю». Но, несмотря на их вмешательство на высшем уровне, они вскоре понимают, что ситуация стала неразрешимой. 6 октября Альтюссер заявляет, что «глубоко удручен» поворотом, которое приняло это дело, «в первую очередь для тебя, но и для меня тоже, ведь я надеялся, что ты будешь совсем недалеко от Школы»[236]. Женетт со своей стороны, который уже на протяжении нескольких месяцев пытается умилостивить директора, тоже считает ситуацию тяжелой: «Держи меня в курсе твоих дел, даже если новости плохие или неопределенные, поскольку эта вечная неопределенность повергает меня в уныние». Но, собственно, само решение уже принято. Расстроенный и огорченный интригами и играми влиятельных людей, в которые он оказался втянут, Деррида хочет как можно раньше отправиться в Ле-Ман.

В это же время в положении дел в Алжире пройден важный рубеж. 16 сентября 1959 года генерал де Голль выступил с речью, переданной по радио и телевидению, в которой он впервые упоминает о «самоопределении», предлагая выбор из трех формул: «полная францификация», «ассоциация» и «отсоединение». Конечно, «условия будущего референдума нужно будет, когда придет время, разработать и уточнить. Но путь прочерчен. Решение принято»[237]. С точки зрения нового электората это говорит о начале движения к независимости: сторонники французского Алжира чувствуют себя преданными.

Однако сухопутные военные действия продолжаются, и Деррида рад тому, что наконец покончил с военной службой. Ни на одно мгновение он и представить себе не может, что этот год в Ле-Мане станет одним из самых тяжелых в его жизни.