Николай Поболь

Географ, литератор, архивист.

Живёт в Москве

Непонятно, откуда он взялся, этот Сашка Васильев.

Сейчас говорят о семье – это всё фантазии, потому что отец Сашки – знаменитый кинорежиссёр, снявший «Чапаева», Георгий Васильев – умер, когда сыну было 7 лет, и переехавшая в Москву семья существовала совершенно обычной по тем временам, трудной, полунищей жизнью. Да и не было в нашем детстве библиотек. Вспоминают о какой-то якобы имевшейся в ленинградской квартире Васильевых богатейшей библиотеке, но она, если и была, осталась в Ленинграде. Это тоже вымысел. Что же до реальности, то она была такова, что до смерти Сталина – о чём сегодня почему-то никто не помнит – хорошие книги в нашей стране практически не издавались. Это уже всё началось потом, после 1955, стали издавать собрания Блока, Маяковского, Есенина, Достоевского. А ведь были 20-е, с чудовищными зимами, голодными-холодными, и война – так что если у кого-то и были чудом уцелевшие с дореволюционных времён библиотеки, то не у нас. В нашем доме, например, после возвращения из эвакуации остались только два тома «Всемирной иллюстрации» за 1875 год, которые, я думаю, просто в печку не влезали. Впрочем, были издававшиеся в сороковые годы увесистые однотомники русской классики – Пушкин, Гоголь, Чехов, Лермонтов, Щедрин. Что касается Достоевского, то у меня есть набор открыток – 28 великих русских писателей, – выпущенный в 1955 году, так вот Серафимович, Фурманов, Н. Островский там есть, а Достоевский и Лесков, я уж не говорю о Бунине, не удостоились. Так что любовь к авторам определялась их наличием. Сашка очень любил Есенина – и, между прочим, по совершенно объяснимой причине: стихотворения Есенина, изданные, естественно, в двадцатые годы, имелись у Сашкиного отчима, драматурга Евгения Рысса. А моим любимым поэтом – по тем же обстоятельствам – был Александр Блок, потому что у нас было его дореволюционное издание. В общем, мы читали и, соответственно, любили те немногие книги, которые были у каждого из нас: Стивенсона, Конан Дойля, Джека Лондона… Но библиотек у нас не было. Тем не менее, книги как-то доставались, читали мы тогда много и без всякого разбора. Я жил в Уланском переулке, в большой квартире, некогда принадлежавшей моему прадеду – ювелиру (после революции сделавшемуся часовщиком) и от которой у нас после уплотнений осталась одна проходная комната, и ходил в находившуюся напротив дома 281-ю школу. Сашка учился в другом месте. Но в классе я дружил с Юликом Жеймо, самым близким Сашке Васильеву человеком ещё со времён их общего детства в Ленинграде, – вот он-то нас и познакомил в начале 50-х. В Ленинграде семьи Юлика и Сашки жили напротив киностудии Ленфильм, на Малой Посадской – которая одно время даже называлась улицей «Братьев Васильевых», между прочим. Компания наша тогда состояла из одноклассников Сашки – Юры Оникина, по прозвищу Онька, и Лёвы Михалевского – и наших с Юликом школьных друзей. Был у меня очень близкий друг Юра Савельев. Но у них с Сашкой не сложились отношения. Я тогда никак не мог понять почему – теперь думаю, что Сашка не очень был расположён к благополучным людям. Юра был прекрасный, талантливый человек, но у него всё было в порядке – и в семье, и везде… А дом Васильевых – это дом людей неблагополучных. Дом, где многие, выражаясь по-старинному, «несчастные находили утешение». Я ещё расскажу об этом подробнее.

Где бы и как бы ни жили Васильевы, у Сашки всегда была своя комната – и в Печатниковом переулке, и на Солянке, – и мы там постоянно толклись. Конечно, и у некоторых других ребят было вполне сносно с жильём, но такой свободы, как у Васильевых, не было ни у кого. Со взрослыми мы дела тогда не имели, почти все они казались врагами, а Рысс – так, по-моему, сам нас как-то опасался в те времена. Мы варились в собственном соку, вовсе не интеллектуальном. Сашка вообще любил разнообразие, и у него, помимо школьных, были достаточно экзотичные знакомые, например Саня Чок, который при росте за метр восемьдесят, имел вес 39 кг и пил, кажется, все горючие жидкости. Конечно, и мы выпивали. Но поскольку нам тогда было лет 14 – 15, то предпочитали всякие «сладкие» напитки вроде ликеров, и только Сашка – водку, да и то, видимо, потому, что, по его мнению, она больше соответствовала образу «настоящего» мужчины из джеклондоновских рассказов. Обычно наши «пиры» случались по поводу каких-то праздников или дней рождений, которые мы таким образом «отмечали». Как-то такое событие происходило дома у Юры Савельева, и, когда выпивки не хватило, мы полезли в, можно сказать, бронированный, дубовый стол Юркиного отца – большого государственного деятеля. Передняя часть стола действительно выглядела неприступной, но задняя стенка была обычной, легко отгибаемой фанерой. Вскрыв её, мы обнаружили множество бутылок уникального армянского коньяка, качество которого я смог оценить много позже, а тогда мы пили его с отвращением. Кстати, о Юре. Ещё в детстве мне было непонятно: как у государственных деятелей мог быть такой сын. Объяснилось это позднее – Юрка был приёмный, скорее всего из так называемых испанских детей. Его мать призналась в этом уже после смерти сына.

А ещё мы играли в покер и канасту. Сашка был страстный картёжник. Он очень гордился тем, что в «Чапаеве», в кадре, где офицер сдаёт карты над серебряным портсигаром, этого офицера играет его отец – Георгий Васильев. Сашка был настоящий игрок, и именно картёжник. Мне кажется, его никогда не увлекали командные игры вроде футбола или даже азартные, но такие, в которых он не мог непосредственно участвовать. Единственная возможность нашей с ним «ссоры» возникала лишь при его проигрыше мне в покер. При всей своей широте и даже совершенном наплевательстве на деньги Сашка терпеть не мог отдавать проигранного, как бы ничтожна ни была эта сумма. В таких случаях Елена Ивановна всегда говорила о сыне, что «недаром его дед торговал в лабазе». Сашка сам изобрёл своеобразный и несколько опосредованный комплимент себе – игроку, говоря: «В Москве, я думаю, лучше всех играет Поболь, но Поболь говорит, что лучше всех играет Васильев».

Как только мы получили паспорта, сразу записались в «Юношеский зал» Ленинки. Скоро выяснилось, что это не совсем то, чего мы хотели. Правда, довольно быстро мы обнаружили, что если на абонементном листке красным карандашом делается пометка «МК», то попадёшь туда, куда нужно, – в музей книги. С момента этого открытия мы носили с собой красные карандаши и, не тратя времени на всякие формальности, ходили уже только туда. Там работали чудные старушки, которые к нам замечательно относились. Кому сказать! Мы не только могли оттуда звонить по телефону, но и н а м туда можно было позвонить! Ещё мы ходили на редкие в те времена выставки – помню знаменитое открытие в Пушкинском первой выставки Пикассо. Ходили мы с Сашкой и в консерваторию, а вот в театр – очень редко, зато в кино бывали часто, как и все в те времена. Кино Сашка хорошо узнал «по должности» уже во ВГИКе. Я тоже бегал к нему туда на просмотры. Вообще-то посторонних не пускали, но у нас была отработана целая процедура. В вестибюле на первом этаже, перед постом охранника, то есть ещё на «ничейной территории», стоял телефон-автомат. Сашка со студенческим билетом, небрежно помахивая им перед носом охранника, выходил «позвонить». Я следил за происходящим с другой стороны окна. Набрав номер и чуть подождав, Сашка громко говорил: «А чёрт, занято!» – и возвращался. Тут же в будку запрыгивал я и с тем же самым «А чёрт, занято!» – уверенно проходил мимо охраны, с оставленным на автомате Сашкиным студенческим. Но однажды Сашке из-за меня досталось. Он тогда не курил, а я закурил рядом с будкой киномеханика, что было запрещено категорически. Ко мне подошёл пожилой охранник и потребовал студенческий… В общем, некурящему студенту Александру Васильеву объявили выговор «за курение в неположенном месте».

Но это было позднее, а пока мы учились в школе. Впрочем, когда Сашка учился, я вообще не понимал, потому что мы от него всё-таки возвращались домой и могли делать какие-то там уроки, а у него в комнате вечно толпился народ. Я даже спрашивал Лёву Михалевского, как Сашка умудряется отвечать на уроках. Лёва говорил, что тот домашних заданий никогда не делает, но на уроках слушает очень внимательно и всегда всё отвечает, потому что память у него феноменальная. Позже я сам в этом убедился, впрочем, не только в Сашкиной памяти – он обладал замечательными интеллектуальными способностями, и не в одних гуманитарных науках.

А ещё мы довольно часто ездили за город, иногда за грибами, чаще просто так. Вообще, мне кажется, наша жизнь не отличалась от жизни большинства наших сверстников.

1956 г. Клязьма

У Саши никогда не было «единственного» друга, а всегда – очень много приятелей. Однако, существовал приоритет – время знакомства: чем дольше, тем лучше. Вот Юлик, например. Они во всём были совершенно разные: Юлик – абсолютно добропорядочный человек в забытом смысле слова, и Сашка, с лёгкостью менявший самые различные амплуа – от барышника и бизнесмена до мецената. Хотя, когда мы познакомились, Сашка был просто очень интеллигентным мальчиком, каковым для меня и оставался всегда, несмотря на то, что он бывал разным и по-разному вёл себя с каждым человеком. Вообще в нём жила очень мощная театральность – не та, что выражается в желании сниматься в кино или играть на сцене, а истинный артистизм настоящего художника, свойственный очень одарённым людям. Кстати, позднее, когда он уже учился во ВГИКе, многие однокурсники подрабатывали, снимаясь в массовках, – Сашка никогда. Он был сам себе режиссёр.

После окончания школы, в 1957 году, мы все продолжили в некотором смысле наследственные профессии: Сашка поступил во ВГИК, я – в энергетический. Несмотря на то, что на курсе он был вчерашним школьником, а во ВГИКе в то время было много студентов, уже имевших профессию и получавших второе образование, Сашка, по свидетельству его однокурсницы Гали Маневич, явно выделялся в интеллектуальном развитии. Появились у нас и новые – уже институтские – друзья: Сашкина однокурсница Галя Маневич; литератор Саша Пудалов, племянник редактора «Тарусских страниц»; Андрей Бабиченко, сын известного мультипликатора; Алик Бенкендорф, у которого отец был архитектором. (Между прочим, он по прямой линии происходил от того самого Бенкендорфа – шефа жандармов, и иногда ему приходилось по этой причине несладко. Однажды, во время какого-то нашего «отмечания», когда все уже замертво полегли, кроме Алика, меня и ещё кого-то третьего, в несвязном нашем разговоре прозвучало имя Пушкина. И тут Онька, лежавший трупом, не открывая глаз, снял ботинок и ударил им Бенкендорфа по голове.) Примерно в то же время появились в нашей компании и художники – сначала Володя Яковлев, а позднее Володя Пятницкий и Игорь Ворошилов. Но тут, в декабре 1958, я на три года загремел в армию, и только весной 61-го мне удалось приехать в Москву в отпуск. Я, конечно, сразу побежал к Сашке. Дверь открыл Рысс и бросился ко мне с объятиями. Первая фраза его была – «Два или полтора?» «Два», – заверил Сашка и побежал за двумя литрами водки. Все 10 дней моего пребывания в городе мы с Рыссом общались. Он много вспоминал о войне и как-то сказал: «Представляешь, мне удалось за войну встретить четырёх нормальных людей!» Евгений Самойлович считал это колоссальным везением. Вообще он был очень интересным человеком, приятель Хармса, Олейникова и Шварца. Так в нашу жизнь стали входить «взрослые».

Правда, когда меня демобилизовали, Евгения Самойловича у Васильевых я уже не застал: Елена Ивановна его выгнала, обвинив в том, что он спаивает Сашку, – что, конечно, было не совсем справедливо. Она даже послала меня к Рыссу с авторскими экземплярами его книг, поскольку не желала видеть его сама, и при этом сказала, чтобы я – «как член нашей семьи» – с Евгением Самойловичем не смел пить. Я шёл и мучился, как мне быть. Но всё случилось гораздо проще: дверь открыла какая-то женщина и взяла у меня книги. Так я больше Рысса и не видел. За три года, проведённые мной на армейской службе в Средней Азии, московская жизнь здорово изменилась. Как я уже сказал, появились взрослые, да и мы сами уже не были детьми. В первые дни после моего приезда

Сашка повёз меня в Лианозово – представлять Оскару Рабину. Если раньше Алексей Охрименко, автор знаменитой песни «Я был батальонный разведчик» и многих других, ныне, к сожалению, почти неизвестных, приходил петь к Сашкиным родителям, то теперь он приходил петь и пить к нам. В доме постоянно бывали и периодически жили Томас Венцлова, Наташа Трауберг, Андрей Волконский, Гена Айги и ещё много интересных людей. Одно время, несколько позже, у Васильевых жил Борис Барнет, знаменитый в прошлом режиссёр и актёр, автор «Окраины», возможно, знакомый современному зрителю по фильму «Подвиг разведчика». С ним мы тоже играли в покер. Примечательно, что все эти люди жили у Васильевых в свои, скажем так, не самые простые периоды жизни. Тогда же, в 1961, я подружился с попавшими в Сашкину компанию ранее, во времена моей военной службы, Гариком Суперфином и Колей Котрелёвым.

Некоторое отклонение – о политике, вернее, об отношении к советской власти. Не были мы тогда ни политически активными, ни диссидентами (и слова такого не знали), но отношение, сколько себя помню, было всегда чётким, однозначным. И виновата в этом была сама власть. Был у меня когда-то сумасшедший знакомый – коллекционер мыла, и знал он о мыле всё. Так вот он был страшным антисоветчиком, потому что даже по отношению к любимому им мылу советская власть умудрилась сделать массу гадостей. Короче говоря, для того, чтобы не любить власть, надо было что-то любить. А мы тогда любили многое – и поэзию, и музыку, и литературу, и искусство вообще. И не наша вина, что советская власть ненавидела всё, что мы любили.

Ни в юности, ни потом – никогда Сашка не был коллекционером. Он покупал картины, но тут же их перепродавал, покупал книги, и их постигала та же судьба. Дух накопительства напрочь отсутствовал в нём: Сашка не был собиратель ни книг, ни картин, ни денег – ничего.

В отличие от других «киношных» детей, у многих из которых был своеобразный комплекс по поводу «недооценённых» родителей, Сашка, гордясь отцом, таким комплексом не страдал.

Прочитав книгу Жоржа Садуля по истории кино и не обнаружив там среди 100 великих кинорежиссёров имени Георгия Николаевича, он сказал, что, разумеется, если Садуль видел последние фильмы Сергея Васильева (соавтора его отца), то всё совершенно справедливо.

К Елене Ивановне также приходило много знакомых, и чаще всего Михаил Аркадьевич Светлов и Марина Алексеевна Ладынина. Мы и с ней играли в покер. Вопреки своему амплуа в кино, она была невероятно умным, очень образованным и интересным человеком, в отличие от своего мужа, знаменитого кинорежиссёра Ивана Пырьева. Однажды я пришёл к Сашке, не застал его дома, и как-то так случилось, что я остался. Это оказался совершенно незабываемый для меня день, потому что я присутствовал на встрече Елены Ивановны с самыми близкими её друзьями – Михаилом Светловым и Мариной Ладыниной (они называли его «воробышком», а он их «говнюшками»), и пили мы не водку, или не только водку, а чай – и это было очень здорово. А Светлову я благодарен, за то, что он на съёмках «Заставы Ильича» познакомил меня с Булатом Окуджавой.

У Сашки, на мой взгляд, в искусстве был безупречный вкус, но, в общем, к кино он был довольно равнодушен. Как-то мы посмотрели бельгийский фильм «Чайки умирают в гавани», сильно нас поразивший. Сашке тоже понравилось, но он сказал: «Там четыре режиссёра… Как это может быть?» Сашка считал искусство явлением глубоко индивидуальным, и поэтому кино – как коллективное творчество – его не очень интересовало, кроме, может, одного Чарли Чаплина. Чувство вкуса явственно изменило ему однажды, ещё в школьные времена, когда он представлял нас с Юликом, или наоборот нам, свою будущую жену Люсю Меледину и повёл нас по этому случаю в кино на египетский фильм «Борьба в долине». Как и положено в египетском фильме, влюблённые по недоразумению разлучаются на двадцать лет и встречаются снова уже при взрослом сыне. Зал рыдал. Мы с Юликом тоже рыдали от смеха, потому что, кроме всего прочего, героя звали «доктор Мундук», а Сашка был очень серьёзен и ужасно злился на такое неприличное поведение друзей.

После окончания ВГИКа и до конца своих дней Сашка дважды чуть было не устроился на работу. Один раз – когда снимали фильм о его отце, но появиться там надо было сразу же после первомайских праздников, что, конечно, было никак не возможно. Другой раз его устроили рабочим в какой-то театр, кажется, им. Ермоловой, и Сашка сразу же должен был поехать с театром на гастроли в Мурманск. Естественно, устроили пышные проводы. Поезд отходил в 1 час ночи. Самые стойкие – Эдик Курочкин, Гена Блинов и я, – заехав в ресторан «Арарат» за дополнительной водкой, оказались в поезде вместе с Сашкой. После неизбежного скандала Гену и Эдика в Калинине сняли с поезда, а я утром очутился в Ленинграде без копейки денег – благо там было много друзей. Чем закончились Сашкины гастроли, неизвестно, но в Москве он появился довольно скоро.

В советские времена официально не работать было сложно – «тунеядство» сурово преследовалось, но тут ему помогла культур-министерша Екатерина Фурцева, с которой дружила Ладынина, вернее, Фурцевой по должности полагалось дружить со знаменитыми актрисами. И Сашке оформили что-то вроде «белого билета» как сыну великого кинорежиссёра, и он периодически должен был подтверждать свою неполноценность перед какой-то депутатской комиссией. Однажды это было так: предварительно тётенька из этой комиссии умоляла Сашку перед комиссией побриться, а у него в то время была действительно чудовищная борода. Сашка побрил наголо голову, оставив в неприкосновенности гигантскую бороду, пришёл на комиссию и, опередив депутатов, спросил: «А смогу ли я стать депутатом, если мне отменят мою привилегию?» Это их очень развеселило, и они с чувством превосходства продлили ему всё, что было нужно.

Из-за Фурцевой мне однажды здорово попало: во время одного из редких посещений театра – а может, что скорее, концерта Андрея Волконского – в антракте я увидел сидящих в первом ряду Елену Ивановну и Марину Алексеевну и, естественно, расцеловался с обеими, не обратив никакого внимания на сидевшую между ними даму, которая оказалась как раз Фурцевой. Меня потом долго пилили за плохое воспитание.

История с самиздатом началась в 58-м – 59-м году с Елены Ивановны, которая подрабатывала перепечаткой на машинке. К сожалению, позднее, купив себе пишущую машинку «Опти-ма», я тоже в этом участвовал. К сожалению, потому что у меня к тому времени была довольно приличная библиотека первоизданий Серебряного века, которые я перепечатывал, а книги через Сашку продавал. Дело в том, что я давно уже собирал книги по искусству. А это не стихи, которые я тогда легко запоминал, – картинки на машинке не перепечатаешь… Но проданные книжки до сих пор жалко. Относительно Сашкиных книжных дел: не так давно я спросил Льва Турчинского, автора библиографии «Русские поэты XX века» и обладателя самой полной библиотеки русской поэзии, знал ли он Васильева. «Конечно, – сказал он, – Васильев всегда был пьян, но всегда всё помнил и выполнял все обещания».

С 1975-го я стал работать в геодезии, в основном в Арктике и на Дальнем Востоке, но в Москве бывал часто и, конечно, встречался с Сашкой, правда, теперь уже больше у меня или в разных забегаловках, и только вдвоем, т. к. я не переносил его театральных талантов – умения одновременно быть разным с различными людьми, а со мной он был все тем же интеллигентным мальчиком, как и много лет назад. Впрочем, и жилья своего после развода с Шаурой у него не было.

В мае 90-го, кажется, 15 числа, я пошёл на отпевание Венедикта Ерофеева, опоздал, потому что говорили, что всё будет в Донском монастыре, а оказалось, что в церкви на Донской улице. В храм мне войти не удалось из-за большого стечения народа. На паперти сидел Сашка с большой чёрной послевоенной хозяйственной сумкой и наливал всем по какому-то ему одному известному чину – кому портвейн, кому сухое, кому водку… Нам с Белой Ахмадулиной достался коньяк.

Ещё через 2 года сидели мы у Лёвы Михалевского, на Цветном бульваре, – Юлик приехал.

Он позвонил Сашке. Тот прикатил тут же на такси и привёз бутылку водки. Читали стихи, я – Мандельштама. Очень славно сидели. Сашка был так хорош, так рад нашей встрече… Потом пошли на Красные Ворота в гости к моим друзьям, а Сашку, который как-то быстро и очень сильно опьянел, мы решили с собой не брать и на Сретенке поймали такси и отправили его домой. Он очень не хотел уезжать. По сути эта была наша последняя встреча, потому что, когда через некоторое время мы приехали к нему с Лёвой Михалевским, он нас не впустил. Невозможно себе представить, чтобы Сашка кого-то к себе не пустил, – но ему уже было очень плохо. Потом его положили в больницу. Я ходил к нему туда, но Сашка уже не приходил в сознание.

Последнее и самое главное: приходится слышать, что Сашка при всех его талантах не состоялся, что он прожил неправильную жизнь, что он мог и должен был… и прочее, и прочее… Во-первых, он никому не должен, а прожил жизнь, как мог и как хотел, и ему должны быть благодарны многие – у кого висят купленные у него картины, стоят купленные у него хорошие книги (не надо забывать, что в те времена очень многие авторы в букинистические магазины не принимались и, соответственно там не продавались, а живопись выставлялась только до импрессионистов включительно) и ещё хранятся не совсем качественные самиздатовские сборники прекрасных поэтов, о существовании которых большинство узнало от него же. И, конечно, должны быть благодарны художники, получившие первые свои заработки при помощи Сашки Васильева. Таких людей много – в этом убеждаешься, приходя на кладбище в день Сашкиного рождения и в день его смерти. Правда, последние годы это уже не так – старшего поколения не осталось совсем, да и наше теперь не так мобильно…

июль 2011,

Москва

Данный текст является ознакомительным фрагментом.