ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ НА СВОИХ ДВОИХ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НА СВОИХ ДВОИХ

ДВЕНАДЦАТЬ ЗАРУБОК

9 апреля 1945 года мы, четыре бывшие маршевые роты, выстроились полукругом на лесной опушке и слушали короткую речь командира полка майора Локтева. Невысокий и узкоплечий, в хорошо подогнанной шинели, он поразил меня своим юношеским лицом. Когда майор, вытирая пот со лба, снял фуражку, я готов был дать ему от силы двадцать лет – никак не больше, чем Володе Железнову.

– Ваше пополнение прибыло исключительно своевременно!– энергично жестикулируя, восклицал командир полка.– Оно вольет свежие силы в наши поредевшие ряды. Вы будете сражаться рука об руку с орлами-гвардейцами, гордостью полка,– берите с них пример, учитесь их мастерству и геройству! Мы верим, товарищи бойцы, что вы не посрамите чести гвардейской дивизии, которой неоднократно салютовала столица нашей Родины Москва! Наша дивизия с боями прошла всю Украину, освобождала Польшу и одной из первых ворвалась в логово фашистов. Добьем же их, товарищи бойцы! А теперь – вопросы. В моем распоряжении,– майор нетерпеливо взглянул на часы,– две минуты. Быстрее!

– Выходит, мы теперь как бы гвардейцы?– восхищенно выкрикнули из рядов.

– Это звание нужно заслужить,– коротко ответил майор.

– А когда мы получим оружие?

– Немедленно.

– Винтовки или автоматы?

– Автоматов, к сожалению, недостаточно. В основном карабины.

– Если не секрет, сколько вам лет, товарищ командир полка?

– Это не имеет значения,– резко ответил майор.– Еще вопросы?

– Правду ли говорят, что на Берлин пойдем?

– Спросите у командующего фронтом Маршала Советского Союза товарища Конева, а потом поделитесь этой тайной со мной.

По рядам прошелестел смешок.

– Товарищ комполка, а дырки на ремне больше вертеть не придется? Солдаты интересуются.

– Это зависит только от вашего аппетита и размеров котелка. Устраивает?

– Еще как! У нас по два котелка на брата!

– А воевать тоже за двоих будете?

– Постараемся, товарищ командир полка!

– Тогда желаю успехов!

Майор улыбнулся, откозырнул и укатил на «виллисе», а я долго смотрел ему вслед, растревоженный одним видением. Когда «виллис» трогался с места, на заднее сиденье вскочил старший сержант-автоматчик, атлетически сложенный парень среднего роста с выбивающимся из-под пилотки русым чубом. Я готов был биться об заклад, что уже видел когда-то эту ловкую фигуру, эти голубые навыкате веселые глаза.

– Не знаете старшего сержанта, что вместе с командиром полка поехал? – приставал я к солдатам, пришедшим поглазеть на пополнение и поискать земляков.

Многие пожимали плечами, а один неуверенно сказал: «Кажись, из разведки. Я сам здесь две недели, под Бреслау в полк пришел».

– Здорово там досталось?– с деланной небрежностью побывавшего в переделках полюбопытствовал я, вспомнив слова майора насчет «поредевших рядов».

– Много народу побили,– печально сказал солдат и сокрушенно махнул рукой.– Окружили тот Бреслау. Когда тяжелая бьет, отсель слыхать.

– Эй, славянин, ты не вяземский?

– Мценский я.

– Орловский рысак, значит? Прощения просим, портретом ошибся.

– Ищи, ищи, пряник вяземский.

– Вологодские есть?– громыхало оканье.– Во-ло-годские!

– Харьковских не треба?

– Кто последний своими глазами ласкал Одессу-маму? Признавайтесь – осчастливлю! Разопьем на брудершафт французское шампанское!

Володя, подмигнув мне, сорвал с плеча гитару.

– С оде-есского кичмана сбежали три уркана…

– Дрруг! Дай я тебя чмокну!

– Погоди чмокаться, брянский я!– сопротивлялся Володя.

– Братцы!– умолял густой бас.– Из Читы есть кто?

– Иркутский не подойдет?

– Подойдет! Здорово, земляк!

И два сибиряка приняли друг друга в медвежьи объятия.

Сергей Тимофеевич во все глаза смотрел на разыгравшуюся перед нами сцену.

– Представляете, каковы масштабы страны,– с довольной улыбкой проговорил он,– если среди тысячи человек земляка не найти! Нет, вы только подумайте, какой символ! Вот что такое Россия…

– Третья рота – выходи строиться!

Молоденький белобрысый сержант, на потрепанной гимнастерке которого звенели две медали «За отвагу», повел нас по лесной дороге. От сознания того, что за ним послушно идет полтораста человек, сержант важничал, но не упускал случая покрасоваться перед идущими навстречу товарищами.

– Здравия желаем, товарищ командир роты!– выпучив от усердия глаза, приятели в струнку вытягивались перед сержантом.

– Что за видик?– включился в игру сержант.– Пораспущались, понимаете! Выдраить мне… танк, чтоб блестел как новенький!

Меня обрадовало, что у многих солдат на ремнях висели трофейные пистолеты и кинжалы – давняя моя мечта! Сердце прыгало в груди при мысли о том, что скоро и я буду так же прекрасно выглядеть. Вот бы Тае фотокарточку послать! Тая-то все про меня знает, это мама думает, что ее сынок в училище…

Растеряв строй, мы толпой шли за сержантом, с интересом поглядывая на аккуратный нерусский лес, чистый и прореженный; казалось, сосны выстроились в ровные шеренги и стоят по стойке «смирно» – как в ухоженном парке.

– Хозяева…– вздохнул Митрофанов.– Не то что наш лес – мусорная свалка…

– Не думал, не гадал – Германия…– пробормотал Сергей Тимофеевич.– Теперь, Миша, в анкете будешь писать: «Был за границей».

– Трава как трава, и земля такая же, как на Смоленщине,– удивлялся Митя Коробов,– а поди же, каких палачей выродила… Катюша где-то здесь, сестричка. Может, встречу, а, Сергей Тимофеевич?

– У тебя хоть надежда есть, а моего брательника повесили, гады, в Орле на площади, – ожесточенно сказал Митрофанов.– В сорок втором.

Я украдкой посмотрел на Володю – он не любил таких разговоров и шел нахмурясь. Сергей Тимофеевич мне рассказывал, что у Володи немцы расстреляли всю семью – отца, мать и трех сестер: нашли спрятанного в погребе раненого летчика.

Батальон располагался в лесу, метрах в двадцати-тридцати от дороги. Из небольших, на четверых, палаток доносилось похрапыванье; по-домашнему бродили, пощипывая свежую травку, стреноженные лошади, а в повозках на ящиках с боеприпасами дремали ездовые; расстелив на траве шинели, несколько солдат чистили оружие, читали книги. Из одной палатки выбрался заспанный старший лейтенант, оказавшийся нашим комбатом Макаровым, ординарец привел командиров рот, и начался отчаянный торг, предметом которого были наши персоны. Комбат сначала терпеливо слушал, потом приказал всем замолчать и принял соломоново решение: выделил по одному взводу каждой роте. Здесь мы получили истинное представление о потерях полка под Бреслау: даже вместе с нами в роте оказалось не более половины обычного состава…

– Будем знакомиться,– собрав нас в кружок, заявил тот самый белобрысый сержант.– Я есть командир первого взвода гвардии сержант Виктор Чайкин.

– Витюха, значит,– добродушно обронил Митрофанов.– Командуй обедать, командир!

– Для кого Витюха, а для тебя Виктор Степанович,– строго поправил сержант.– Может, оружие сначала получим?– и, взглянув на наши вытянувшиеся лица, решил: – Ладно, котелки – к бою!

– Вот это командир!– восхитился Кузин, торопливо вытаскивая из вещмешка котелок.

– Отец родной!– весело поддержал Володя.– Веди, гвардии сержант!

Кухня оказалась близко, на большой поляне. Мы были наслышаны о фронтовом пайке, но действительность превзошла все ожидания. С довольной ухмылкой глядя на потрясенных новичков, повар вываливал в каждый котелок огромный черпак дымящейся рисовой каши пополам с мясом.

– Это как понимать – мне одному?– слабым голосом спросил Кузин.

– Отощали вы, братцы, на тыловых хлебах,– сочувственно произнес повар.– Ешьте вволю – трофеи! Целый склад рису взяли, вторую неделю доесть не можем.

И мы ели вволю. До сих пор не могу забыть этого щедрого котелка риса пополам с мясом – не на десятерых, а на одного. Раздавались, впрочем, и скептические голоса:

– Солдатское счастье: разом густо, разом пусто!

– Да ты что, не слышал: склад взяли.

– Завтра посмотришь, когда на троих один шиш получишь!

Но опасения были напрасны: и завтра, и послезавтра, и до самого конца войны нас кормили по потребностям, «от пуза»– сколько съешь. Через несколько дней, однако, мы привыкли к этой сверхсытной каше и даже стали – о человеческая неблагодарность!– ворчать на повара: «Другого придумать не можешь? Надоел твой рис, картошечки бы да щей!»

Сразу же после еды нас повели получать оружие. Здесь я едва ли не впервые ощутил на себе великую силу блата. Володя Железнов, которого Чайкин назначил командиром отделения и своим ближайшим советником, распределил три выделенных отделению автомата так здорово, что они оказались в руках Сергея Тимофеевича, моих и, разумеется, самого Володи. Разгорелась склока, в которой я при других обстоятельствах обязательно принял бы участие, защищая идеалы справедливости, но в тот момент предпочел без особого труда заглушить слабые угрызения своей совести и тихо уйти в сторонку. Чайкин нетвердым начальственным баском успокаивал обиженных, обещая в ближайшие дни обеспечить автоматами всех, а я гладил и ласкал свой автомат, переживая столь незаслуженную удачу. Разобрав его на части, я неожиданно обнаружил на прикладе двенадцать аккуратных небольших зарубок – чей-то недосчитанный счет…

– До тебя, брат, у него, может, десять хозяев было,– невесело усмехнулся Володя, когда я поделился с ним своим открытием.– Раненые или «смертью храбрых»– обычное дело.

У меня все перевернулось от этих слов – «обычное дело», и я взглянул на автомат другими глазами. Я вдруг с поразительной ясностью понял то, что игра в войну закончилась. Да, все, что было до этой минуты, оборачивалось только игрой: и хождения в военкомат, и запасной полк, и эшелон. Война для меня началась тогда, когда я взял в руки оружие, сеявшее не книжную, не кинематографическую, не учебную, а реальную смерть; оружие, из которого я должен, я буду стрелять в людей. «В фашистов!» – поправил я самого себя. Я затрепетал от этой мысли, и если бы не боязнь показаться смешным, то вытянулся бы перед моим автоматом и отдал ему честь. А он лежал на расстеленной шинели, как жребий войны, воплощение судьбы, и, казалось, подмигивал мне своим черным зрачком. Кто они, мои предшественники, кто он, солдат, сделавший на прикладе эти двенадцать чудесных зарубок? С этим вопросом я обратился к Чайкину. Сержант повертел в руках автомат, наморщил лоб, но вспомнить не смог. – Спроси у писаря,– посоветовал он.– Автоматы – они все похожие, а зарубки многие делали, хотя комбат за это матерится: к чему оружие портить?

Ротный писарь, пожилой ефрейтор, взглянул на номер автомата и полистал замусоленную общую тетрадь. Его палец долго ползал сверху вниз по фамилиям – «словно зарплату выдает»,– с обидой подумал я; с обидой – потому, что против фамилий значилось: «Выбыл в медсанбат», «Убит 27. 1 .45»…– длинный и скорбный список. Наконец палец остановился против одной фамилии. Писарь сверил номера, по-отцовски вздохнул и покачал головой.

– Ниношвили Зураб, 1926 года рождения, город Кутаиси… Две недели, как увезли, только вряд ли живой…– писарь посверлил пальцем у меня под ложечкой.– Вот сюда ему влепило, Зурабу. Веселый пацан был, отплясывал как кузнечик.

– Мы за него отомстим,– ненужно промямлил я. Писарь удрученно посмотрел на меня и, ворча, засунул тетрадь в брезентовую полевую сумку.

– Молокососы… туда вашу в качель… в чехарду бы вам играть…

– Уж все так и молокососы!– вызывающе сказал я.– Командиру-то полка сколько лет?

– Сравнил!– «бухгалтер» даже закашлялся от смеха.– Ну двадцать четыре ему – так он свои шесть орденов и чины с первого дня войны зарабатывает! Сравнил слона с блохой…

– А Чайкин тоже молокосос? – не унимался я.

– Молокосос и сопляк,– кивком подтвердил писарь, которого я начинал ненавидеть.– Мало его драли, поганца!

Писарь махнул рукой и побрел в палатку своей грузной походкой.

– Ну что, узнал?– поинтересовался Чайкин. – Зура-аба… Хороший был парень!, в Кутаиси все звал, вино пить из бочки…

– Зато писарь у вас еще тот тип!– негодующе сказал я.

– А что он болтал?– засмеялся Чайкин.

– Да ну его к черту! Всякую чушь.

– Меня выпороть не грозился?– продолжал смеяться сержант. Я тактично смолчал.– С него станет – ремнем огреет за милую душу.

– И ты стерпишь?– возмутился я

– Батя, ничего не поделаешь,– сержант огорченно развел руками.– Будь я генерал – все одно огрел бы.

У меня, наверное, было очень глупое лицо, потому что сержант прыснул и отвернулся.

А вечером 15 апреля, перед самым наступлением, вернулся из медсанбата легко раненный младший сержант Юра Беленький. Он рассказал, что Зураб Ниношвили жив и находится во фронтовом госпитале.

– Помните Галку Воронцову из медсанбата, толстенькую такую? Передавала девчатам, что Зураб живучий как барс – три операции перенес, а уже целоваться хочет. Живы будем – попьем еще вина из бочки в Кутаиси!

– У меня его автомат,– дружелюбно сообщил я Беленькому.

– Вот и держи его покрепче,– буркнул Беленький.– Учти, у Зураба это получалось неплохо.

– Постараюсь, товарищ гвардии младший сержант!– по уставу ответил я и с уважением погладил свой автомат. Я и не подозревал, что держу его в руках последние часы.

И вообще солдату много знать не положено – это бывает вредно.

Так, в ночь перед наступлением мы не знали, что до конца воины осталось двадцать три дня, и, наверное, это был как раз тот случай, когда неведение лучше, чем знание. Никогда нельзя поручиться, как станет вести себя солдат, знающий, что между жизнью и смертью лежит столько-то дней жестоких боев. Быть может, у одного удвоится храбрость, у другого – удесятерится осторожность. А между тем для того, чтобы одним ударом покончить с Гитлером, сократить сроки войны и спасти десятки тысяч жизней, необходимо было огромное напряжение – каждого полка и каждого в нем солдата.

ДОРОГА НА ПЕРЕДОВУЮ

Вторые сутки мы шли по лесным дорогам, все ближе подбираясь к линии фронта. Впервые я увидел немцев,– уступая нам путь, они, опустив глаза, стояли на обочине: старики, женщины и дети. Многие сидели на повозках, груженных чемоданами, мешками и всякой рухлядью, выставленной напоказ; в повозки были впряжены сытые лошади.

– Нах хаузе, нах хаузе,– с искательными улыбками бормотали немцы.

Странная вещь: мы понимали, что перед нами отцы, жены и дети фашистов, да и сами не ангелы – немало их писем читали в газетах насчет того, что «не смогла смыть кровь с кофточки, которую ты, Ганс, мне прислал»; понимать-то понимали, а ненависти к ним не ощущали. Скорее какую-то презрительную жалость, что ли.

– Люди ведь с виду,– словно оправдывался Митя Коробов, добрая душа.– И как они могли, а, Володя?

И немцев не трогали. Только один раз ездовой, не в силах преодолеть искушение, решил обменять свою облезлую кобылку на грудастого, откормленного мерина. Но едва он начал выпрягать его из фургона, как немцы окружили комбата Макарова и залопотали:

– Герр официр, герр официр…

Макаров сплюнул и приказал огорченному ездовому не связываться.

А буквально через минуту произошло следующее: из леса раздался выстрел, и немолодой солдат из нашей роты с криком схватился за локоть. Вслед за Виктором Чайкиным мы бросились на выстрел, догнали убегавшего мальчишку лет четырнадцати и выволокли его на дорогу. Худой, в сером вязаном свитере, мальчишка дрожал и озирался, как звереныш.

– Сукин сын, фашист недорезанный!– орал Митрофанов, потрясая кулаками.– Человеку руку испортил!

– Гитлерюгенд, – пробормотал Сергей Тимофеевич и спросил по-немецки: – Зачем ты это сделал? Ведь тебя по военным законам могут расстрелять.

Мальчишка громко заревел. У наших ног, обезумев от горя, ползала совершенно седая женщина, мать этого звереныша. «Руди, Руди!»– стонала она. Посеревшие от страха немцы с ужасом наблюдали за этой сценой. Не решаясь взять на себя ответственность, Макаров послал за командиром полка. Локтев брезгливо посмотрел на зареванного мальчишку и велел отпустить. Так и сделали. Правда, когда Локтев отвернулся, Митрофанов не удержался и на прощанье смазал мальчишку по физиономии.

Этот случай был единственным. Впоследствии мы не раз удивлялись, что немцы, завоевавшие половину Европы, не проявляли сопротивления. Советские люди, оказавшись в оккупации, не смирялись – недаром наши города и деревни щетинились виселицами для тех, кто не склонял головы.

– Как ни странно,– рассуждал Сергей Тимофеевич,– это явление одного и того же порядка: беспрекословное подчинение Гитлеру и полная покорность сейчас. Непротивление властям у немцев в крови – «дисциплинка», как говорил Володя. Никто не кричал о патриотизме больше немцев, а на поверку оказалось, что это чувство куда сильнее у нации менее «дисциплинированной», которую гитлеровские идеологи списали в неполноценные. Это явление прослежено многими учеными и писателями. И что же? Жители многих стран легко приспосабливаются к жизни любой страны, если она предоставляет им привычный комфорт; но русский, волею обстоятельств заброшенный на чужбину, так и не излечивается от ностальгии – черной тоски по родине. Озолоти его – все равно каждую ночь будет видеть во сне березки… Иногда эту черту называют «национальной ограниченностью», но лично я вижу в ней высокую форму патриотизма…

Рядом с нами шел командир роты лейтенант Ряшенцев.

– Товарищ Корин,– спросил он, когда Сергей Тимофеевич закончил,– вы член партии?

– Нет,– ответил Сергей Тимофеевич.– А что?

– Жаль,– вздохнул Ряшенцев.– Замполита у меня срезало… Образование у вас какое? Может, и язык знаете?

– Кандидат исторических наук. Знаю немецкий, могу при случае послужить вам переводчиком.

– О!– с уважением произнес лейтенант.– Как же вы у нас оказались? Доложу майору, нечего вам солдатскую лямку тянуть.

– Очень прошу вас этого не делать, товарищ гвардии лейтенант,– резко сказал Сергей Тимофеевич.– Настоятельно прошу. Из роты я никуда не уйду.

– Наверное, добровольцем пошли?

– Так точно, товарищ гвардии лейтенант,– с подчеркнутой официальностью ответил Сергей Тимофеевич.

– А беседы-то будете проводить? – примирительно спросил лейтенант.

– Весьма охотно.– Сергей Тимофеевич столь же примирительно улыбнулся.

– Мы-то что, – проговорил Ряшенцев,– мы рады-радешеньки… Только все равно вынюхают, загребут в штаб дивизии, а то и повыше – это как пить дать… Ага, выходим!

Наша колонна вливалась в невиданно широкую, выложенную бетонными блоками красавицу дорогу. Мы уже слышали про нее, но не думали, что она выглядит так внушительно. Ровная как стол поверхность, нигде ни единой щербинки – это было действительно великолепное инженерное сооружение, вызывающее зависть и общие вздохи по поводу наших непролазных российских дорог. Говорили, что Гитлер понастроил много таких магистралей, чтобы свободно маневрировать войсками: по такой дороге машины могли мчаться, наверное, в шесть-восемь рядов! Еще говорили, что бетон для этих толстых блоков замешивали на патоке, и поэтому он приобрел небывалую твердость – на века.

– Автострада Бреслау – Берлин,– с гордостью сказал Ряшенцев. – Вот куда мы притопали!

– Эх, к нам бы ее перенести, на Псковщину!

– Коров к водопою гнать?

– Дурья голова, тракторист я. Мотор садится, пока из грязи выкарабкаешься.

– Я б такую в музее выставил, чтоб в чувяках по ней ходили!

– Не зевай!

Мимо нас с ревом промчалось десятка два танков.

До сих пор я видел их только в кино – горячо любимые всем народом, воспетые поэтами, легендарные тридцатьчетверки. На башнях танков белели обжигающие надписи: «Даешь Берлин!»

– А чего удивляетесь? Дорога-то на Берлин идет!

– Вот тебе и тайна – у маршала, говорит, спроси!

Митя Коробов и Митрофанов, придерживая саперные лопатки, лихо пустились вприсядку. Володя, притопывая, бренчал на гитаре «Яблочко».

– Воздух!

Мы посыпались в кювет. Ездовые, ругаясь, волокли к обочине лошадей. А над автострадой, осыпая бетон градом пуль, стремительно пронеслись два истребителя. Дико заржала простреленная лошадь, заметались, волоча за собой повозки, и другие.

– Наши летят!– восторженно закричал кто-то.

– Влепит рикошетом, лежи!– Володя придавил мои плечи к земле.

Обстрел прекратился, и мы вскочили на ноги, во все глаза глядя на воздушный бой, эту головокружительную карусель, игру со смертью на высоте тысячи метров.

– Так их!

– Знай наших!

Один истребитель с черными крестами врезался в землю, а из другого повалил дым.

– Не выходить!

Вынырнувший из-за леса «ястребок» садился прямо на автостраду. Он промчался над нами, выпустил шасси и опустился далеко впереди колонны. Потом мы узнали, что наши летчики не раз использовали автостраду с ее идеальным покрытием для взлета и посадки – ведь многие аэродромы немцы при отступлении уничтожили.

– Командирам взводов доложить о потерях!

– Командирам рот доложить о потерях!

– Командиры батальонов – в голову колонны!

– Нашему брату солдату лучше,– комментировал эту беготню Володя.– Отцы командиры иной раз только и делают, что снуют, как челноки, туда и обратно, подметки стесывают. То доложи, это доложи… Несогласный я быть офицером: Кузин каши объелся и дыхнуть не может – отвечай; гимнастерку Мишкину словно корова жевала – тебя кроют; у Митрофанова мотня завсегда расстегнута – ты виноват. Нет, откажусь командовать, разве что сразу генерала дадут.

– Может, на полковника согласишься? – наводя порядок в своем туалете, съязвил Митрофанов.

– А чего, соглашусь. Хотя бы для того, чтоб тебя суток на тридцать на губу упечь. Почему патронташ раскрыт? Покажи карабин… Ну и ну! На привале всем оружие чистить – проверю!

– Пораспущались, понимаете! – засмеялся Виктор Чайкин.– У тебя какой рост, Митрофанов?

– Метр шестьдесят, а что?

– А то, что недомерков велено списывать в похоронную команду. В гвардии все должны быть орлы-герои – от метра семьдесят и выше.

– Товарищ сержант…– заныл Митрофанов.

– Вот ежели дашь слово подрасти…

– Честное пионерское!– поняв игру, воскликнул Митрофанов.

Мы шли и шли, а нас обгоняли танки с автоматчиками, самоходки, тягачи с пушками, машины с боеприпасами, «виллисы» с начальством – замечательное зрелище для советского солдата, радующее глаза и душу. Фашисты в небе больше не появлялись, мелькали только самолеты с красными звездами, и лейтенант Ряшенцев, воюющий уже три года, рассказывал нам о том периоде войны, когда все было наоборот: и танки шли на восток, и в небе хозяйничали «мессеры» и «юнкерсы». Мы слушали, не перебивая, печальный рассказ лейтенанта о пылающих городах и селах, о погибших под гусеницами немецких танков товарищах, о знаменитом приказе «Ни шагу назад» – рассказ о трагедии, подготовившей наш сегодняшний марш по автостраде Бреслау – Берлин.

Командир роты нам пришелся по душе. Этот простой, без всякой рисовки человек лет тридцати, бывший слесарь-лекальщик Горьковского автозавода, стал офицером лишь полгода назад. Об ордене Красного Знамени, который носил Ряшенцев, говорят, писали в газете «Известия»: осколок, летевший в сердце, попал в орден и отсек нижнюю его половину. Командарм, узнав об этом случае, лично поздравил Ряшенцева и сказал перед строем:

– На твоем, Ряшенцев, примере ясно, что быть храбрым не только почетно, но и выгодно. Вот если бы ты не сбросил немцев с той высоты у Вислы, а просто закрепился на ней, я бы тебе дал от силы «Отечественную войну» второй степени. А ты сбросил и честно заработал «Красное Знамя», которое вполне закономерно спасло твою жизнь. Дай я тебя, лейтенант, поцелую!

Эту историю рассказал нам на большом привале Виктор Чайкин.

– С Ряшенцевым служить хорошо,– добавил он,– не то что во второй роте. Там командиром Кулебяко, бывший подполковник разжалованный,– завел полк на минное поле без проверки, выслужиться спешил, вперед соседа деревню взять. Теперь лютует – два просвета на погонах забыть не может…

– Письмо матери написал? – подходя, спросил Чайкин-старший.

– Некогда было, батя,– беспечно ответил Виктор.

– Щенок!– заорал батя.– Болтать всегда есть время, а домой написать недосуг? Вот тебе бумага, садись и пиши, стервец!

– Тише, батя,– спокойно урезонивал Виктор, привыкший, наверное, к таким разносам.– С командиром разговариваешь, не забывай про мой авторитет.

Чайкин-старший, потемнев лицом, начал расстегивать ремень. Виктор со смехом убежал в сторонку и вытащил карандаш:

– Пишу, пишу, батя!

– Я тебе покажу авторитет, поганец! – уходя, пригрозил батя.

Мы хохотали до слез, и едва ли не больше всех – сам пострадавший. Когда все успокоились, Володя спросил:

– Как это тебя вместе с ним угораздило? Совпадение, что ли?

– Заем виноват,– ответил Виктор.– Облигации, что я на заводе получил.

– Какие облигации?– удивились мы.

– Обыкновенные облигации военного займа. Притащил я их домой кучу и думать забыл, а батя развернул газету, нацепил очки и – цоп! Пятьдесят тысяч моя сторублевая выиграла. Батя и настрочил заявление: на данные нетрудовые деньги желаю приобрести танк и воевать на указанном танке своей семьей, я, мол, старший, и два сына-близнеца. Мать, как положено, в слезы, но куда там! Приходит ответ – удовлетворить патриотическую просьбу товарища Чайкина. Шуму на заводе было! Директор целую канистру спирта отвалил и ящик консервов на закуску. Проводили нас в учебную часть, а там сплошной конфуз: трясет в танке до самых печенок, тошнит батю – сил никаких нет. Мотай, говорят, домой, папаша, сыновья за тебя повоюют. Батя, конечно, и слушать не хочет: как, говорит, людям на глаза покажусь? Пойдем, говорит, все вместе в пехоту. Так и пошли. Брата в ногу ранило, дома сейчас, а я вот мучаюсь…

Виктор снова хохотнул, поднял голову – и торопливо застрочил карандашом: издали на него поглядывал грозный папаша.

По автостраде на велосипедах ехали автоматчики. Я вскочил на ноги: мимо меня, в пяти шагах, промчался тот самый старший сержант, который показался мне знакомым во время встречи с командиром полка.

– Сержант, – затормошил я Виктора, – вон поехал с чубом, кто это?

– Савельев,– всмотревшись, ответил Виктор,– командир взвода разведки.– И снова уткнулся в письмо.

– Савельев, Савельев…– долго бормотал я про себя, пытаясь извлечь наружу какое-то смутное воспоминание, но вынужден был отказаться от этой затеи: с ловкой фигурой и неуловимо знакомыми чертами лица старшего сержанта связывалась совсем другая фамилия. Я хотел было отпроситься, чтобы поискать разведчиков и личной встречей разрешить все сомнения, но с головы колонны повторяющимся эхом пронеслось:

– Па-адъем!

В тот день я так ничего и не вспомнил. До темноты мы шли по автостраде, и меня, как и всех товарищей, мучила другая проблема: кончилось курево. Как выяснилось, военторговская машина с табаком сгорела во время обстрела. Осыпая проклятьями сделавших свое черное дело сбитых немецких летчиков, мы выскребали из кисетов никчемную пыль и шарили глазами в поисках окурков. Даже случайно завалявшуюся у ездового пачку гнуснейшего филичевого табака – и ту раскурили без остатка в одну минуту. Виктор весело смотрел на наши страдания:

– Спасибо бате – ох и всыпал же он мне, когда я закурил! Побожился, что больше не буду.

А к вечеру, пробираясь по ходам сообщения, мы вышли в глубокую траншею на высоком обрывистом берегу реки.

– Славяне, не высовываться!

С той стороны трещали пулеметы, а небо, освещенное ракетами, было красиво и празднично, как на салюте. Я споткнулся о ящик с патронами и чуть не сбил с ног невысокого офицера, смотревшего в стереотрубу.

– Отойдите,– сердито сказал он,– вам здесь делать нечего.

Я узнал командира полка майора Локтева.

– Извиняюсь, товарищ гвардии майор!– вытянулся я.– Только скажите, как называется эта река?

– Нейсе,– ответил Локтев.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА ИЗ ЖИЗНИ ВЗВОДА

Перед боем новичок не должен оставаться наедине с самим собой. Мне даже не хочется тратить лишних слов, чтобы доказывать эту бесспорную истину.

Мы не оставались. Наверное, в армии служило много лейтенантов образованнее Ряшенцева и тьма сержантов, обладавших большей военной мудростью, чем Виктор Чайкин, но я до сих пор уверен, что мне феноменально повезло: нами командовали хорошие люди. Они понимали, что в ста пятидесяти метрах от немецких пулеметов из новичка за день не сделаешь ветерана и что важнее всего не струнами натягивать его нервы, а сохранить присутствие духа.

Я думал, что эти сутки растянутся на целый год, но ошибся: время летело быстро. С утра повеселевший Ряшенцев привел пополнение – человек сорок солдат, бывалых фронтовиков; они хорошо отдохнули после ранений и без особого сопротивления с нашей стороны стали задавать тон. Многие из них вернулись, как домой, в свою роту и без конца рассказывали о друзьях, оставшихся выздоравливать, о вольготной жизни в госпиталях и о своих блистательных, но совершенно неправдоподобных победах над сестрами.

– Сто двадцать человек в роте!– радовался Ряшенцев.– Было у нас когда-нибудь столько, Степан Петрович?

– Пацанья много,– бурчал неисправимый Чайкин-старший,– сопляков вроде моего Витьки. Сделай милость, Василий Иваныч, выгони его из взводных, без царя в голове, поганец…

Ряшенцев отмахивался, но на всякий случай дал Виктору опытного помкомвзвода – младшего сержанта Юру Беленького. Вместе с Володей Железновым Виктор и Юра составили триумвират, авторитет которого был для нас вне всяких сомнений.

Мы уже знали, что завтра на рассвете нам предстоит форсировать Нейсе. Благодаря Виктору я побывал на командном пункте батальона и несколько минут смотрел на тот берег в стереотрубу: он весь был изрезан траншеями и закутан в колючую проволоку. Поодаль виднелся лес, вполне безобидный на вид,– именно его, по словам Виктора, придется брать нашему батальону. Но сначала, сразу после артподготовки – а она, говорили, будет невиданной, все пространство за нами утыкано пушками – мы на лодках переправимся через Нейсе и будем очищать траншеи.

– Вскочил в траншею – очередь, в неподавленную огневую точку гранату,– напоминал Ряшенцев.– Только сослепу своих не перестреляйте. Плавать все умеют?

– Я не умею,– прошептал бледный Кузин.– От наших Орешников до реки было полдня ходу. Научиться бы…

– Это в два счета,– успокоил его Володя.– Поди крикни немцам, чтоб из пулеметов перестали шпарить, и я тебя мигом обучу. Ладно, не дрейфь, в одной лодке со мной поплывешь.

– В случае чего вытащим,– великодушно добавил я.– Не бросим в беде.

Тррах! – у самого бруствера с противным треском лопнула мина. Вместе с несколькими другими новичками я бросился на дно траншеи, но спохватился и со стыдом поднялся, отряхиваясь.

– Жив?– с иронической тревогой спросил Юра Беленький.– Санитаров!

– Мина страшна на голом месте,– с улыбкой сообщил Ряшенцев.– Там она срабатывает как сенокосилка – осколки по земле стелются.

– А я нисколько и не испугался,– пояснил я.– Просто инстинктивно, с непривычки.

Тррах!

– Ну что? – стоя на месте, с торжеством спросил я. Все засмеялись, а Володя, потрепав меня по плечу, дружелюбно сказал:

– Считай, Мишка, что ты уже обстрелянный.

– А самолеты на автостраде?– напомнил я.

– Ну, тогда дважды обстрелянный,– поправился покладистый Володя.– Товарищ лейтенант, снова комедия начинается!

Из блиндажа с рулоном ватманских листов в руках вышел Владик Регинин, ефрейтор из пополнения. Ватман он раскопал где-то по дороге из медсанбата и, как бывший студент художественного училища, не мог допустить, чтобы такое богатство лежало без дела. Теперь он нес вторую серию своих работ – первую немцы уже превратили в клочья.

– Никакого уважения к творчеству, – жаловался Владик, закрепляя на длинном шесте большой лист. – А еще считают себя культурной нацией!

Мы грохнули. На ватмане, держась за живот, с опущенными штанами стоял Гитлер, а перед ним – Геббельс с ночным горшком в руке.

– Поднимай! – приказал Владик.– Явление фюрера народу!

Началась такая пальба, что в полминуты от ватмана остались одни воспоминания.

– У, вандалы,– ругался Владик, прибивая сапожными гвоздями следующий лист, на котором Гитлер был изображен в совершенно неприличном виде.

Мы радовались развлечению, но через час, когда картинная галерея художника Регинина была уничтожена без остатка, выяснилось, что «комедия» для немцев может обернуться трагедией. Пришел комбат Макаров и передал Владику личную благодарность командира полка: рассвирепевшие немцы сгоряча раскрыли еще не засеченные нашей разведкой огневые точки, и данные о них переданы артиллеристам. Вышло, что Владик своими рисунками наверняка спас кому-то из нас жизнь, и мы смотрели на него с большим уважением.

– Может, еще Гитлеров намалюешь? – спросил Макаров, весело поглядывая на обрывки бумаги.

– Больших листов нет,– с сожалением ответил Владик и подмигнул нам, слушавшим этот разговор с нескрываемой завистью.

Комбат сообщил и другую приятную новость: в полк прибыли подарки. Зная по опыту, что в таких случаях времени терять нельзя, Виктор поспешил за нашей долей и приволок перевязанный шпагатом ящик из-под макарон. Подарков – разных кисетов, бритвенных приборов, книг, печенья и прочего – оказалось штук пятнадцать, и Володя вызвался произвести справедливое распределение. Он разложил подарки на шинели и поставил к ним спиной Виктора.

– Бери список личного состава и, как услышишь: «Кому?»– называй любую фамилию.

С этими словами Володя ткнул пальцем в небо:

– Кому?!

– Беленькому!

– Лови, твоя ворона,– поздравил Юру Володя.– Внимание: кому?!

– Митрофанову!

Общий хохот – нужно же было, чтобы именно Митрофанов получил кисет с вышитой надписью: «Богатырю гвардейцу».

– Кому?!

– Мне.

Здесь уже все просто легли: разыгрывалась кость, которую старательно обгрыз Кузин.

– Кому?!

– Тебе!

– Вот спасибо,– обрадовался Володя, показывая огорченному Виктору пачку «Казбека».– Не угадал, сержант! Кому?

Мне достался раздавленный ногой окурок, Кузину – обрывок ватмана с неприличной частью спины Гитлера, а Сергею Тимофеевичу – главный приз, плитка шоколада, на которую он тут же выменял выигранную Митей Коробовым «Легенду об Уленшпигеле» Шарля де Костера.

– Расскажите нам про эту книжку, Сергей Тимофеевич,– попросил Володя.– А я ребят соберу.

Сергей Тимофеевич с упреком покачал головой. В последние дни он мучился сознанием сделанной им ошибки: неосторожным признанием в разговоре с командиром роты. Слух о том, что у Ряшенцева служит ученый, кандидат наук, быстро распространился, и то из одной, то из другой роты приходили солдаты «посмотреть на живого профессора», как прозвали Сергея Тимофеевича еще в запасном полку. Мы очень гордились этим обстоятельством, а Володя, верный телохранитель своего старшего друга, не упускал случая превратить отдельные визиты в спектакли. Сам Володя выступал в качестве режиссера-постановщика, а Митрофанов, обнаруживший незаурядное актерское дарование, стал исполнителем.

– Товарищ профессор, к вам пришли, – почтительно обращался к нему Володя.

– Прошю, прошю,– гнусавил Митрофанов и, цепляя найденное в блиндаже золоченое пенсне, важно кивал. Лжепрофессору представлялись, заикаясь от смущения, а он снисходительно махал рукой и бормотал совершеннейшую абракадабру:

– Конфигуряция… кхе-кхе… Бином Ньютона, дорогой товарищ, это тебе не щи хлебать, пардон-котангес-динозавр, черт возьми! Закурить найдется?

И зеваки, удовлетворенные, чуть ли не на цыпочках уходили.

Сергей Тимофеевич наслаждался спектаклем вместе со всеми, но от бесед уклонялся, особенно если они собирали толпу. Однако, весьма довольный тем, что в его руки попала хорошая книга, он разговорился.

И мы, намертво забыв, где находимся и что нас ждет, сидели вокруг него, слушая рассказ об одной из самых чудесных книг, когда-либо появлявшихся на свете. Мы хохотали над проделками изобретательного плута Тиля, дружно влюблялись в нежную красавицу Неле, возненавидели инквизиторов, в которых без подсказок увидели фашистов, и вместе с великим в своем горе, непримиримым и столь близким нам Уленшпигелем твердили каждый про себя: «Пепел Клааса стучит в мое сердце». Сергей Тимофеевич говорил негромко, покашливая, его слова часто заглушала пулеметная трескотня и разрывы мин, но такого удивительного рассказа я больше никогда не слышал. Быть может, так подействовала обстановка, или умение Сергея Тимофеевича показать созвучность двух эпох, или гениальность самой книги – трудно сказать: во всяком случае, с того памятного вечера я читал «Уленшпигеля» добрый десяток раз, читал с наслаждением, но по-настоящему он ошеломил меня лишь тогда, в окопах над Нейсе. К нам подсаживались все новые слушатели, я видел, как Ряшенцев делал кому-то знаки: «Не мешайте, пусть слушают!»– и Сергей Тимофеевич то под общий смех, то в напряженной тишине продолжал рассказывать о проделках и подвигах Великого Гёза.

– Три сотни лет назад это было? – спросил Виктор Чайкин, когда Сергей Тимофеевич закончил.– Жаль, нам бы в роту такого парня!

– А он у нас есть.

– Смирно!– запоздало выкрикнул Виктор.– Товарищ гвардии майор! Первый взвод третьей стрелковой роты…

– Вольно! – Локтев кивнул, предложил садиться и сел сам на подставленный ящик из-под мин.– Извините, что подошел по-кошачьи, у разведчиков научился,– усмехнувшись, сказал он.– Так есть у нас свой Тиль, не менее славный парень – Василий Теркин.

– Вы правы, товарищ гвардии майор,– проговорил Сергей Тимофеевич.– Я уверен, что Твардовский не раз и с удовольствием перечитывал «Уленшпигеля», создавая ему духовного брата на нашей российской земле.

Мы сгрудились вокруг, с интересом рассматривая командира полка. Он курил, глубоко затягиваясь; теперь, при ближайшем рассмотрении он не показался мне столь молодым, как раньше: гладко выбритое лицо прорезало несколько жестких морщин, а холодноватые серые глаза глубоко запали – наверное, гвардии майор давно забыл, что такое спокойный и долгий сон. Однако я рад был отметить, что лицо этого человека, которого в полку очень уважали, оказалось умным и симпатичным. Рассказывали, что он много раз был ранен, и комдив личным приказом обязал его без особой необходимости не подменять собой младших командиров и не ходить в атаку в боевых порядках взводов.

– А в вашем батальоне есть даже свой Ламме Гудзак,– глядя на солдат, засновавших по траншее с котелками, шутливо заметил майор.– Повар Гаврилов. Единственный на моей памяти рядовой, которому обмундирование шьют, как генералу, на заказ!

– Только Неле у нас нет, товарищ гвардии майор,– вздохнул Юра Беленький.– Санинструкторы подобрались – сплошные мужчины!

– Нет, вас нужно отсюда забирать, Сергей Тимофеевич,– засмеялся Локтев.– Даже такие мои железные кадры, как Беленький, и те в лирику ударились! И это перед наступлением!

Мы переглянулись. Интонация, с которой майор произнес эти слова, уважительное обращение по имени-отчеству свидетельствовали о том, что командир полка хорошо знает, с кем ведет разговор. Сергей Тимофеевич посерьезнел.

– Спасибо, товарищи, за беседу,– вставая и глядя на часы, сказал командир полка.– Я ведь шел к вам, Сергей Тимофеевич. В январе я проводил в госпиталь своего друга и вашего в прошлом аспиранта комбата Тихомирова. Он…

– Сережа…– разволновался Сергей Тимофеевич.– Что с ним?

– Жив и почти здоров, я дам вам его адрес. Он часто вспоминал о ваших лекциях и совместной работе, мечтал после войны с вами встретиться, и я, узнав от Ряшенцева, что вы здесь, немедленно пришел.

Сергей Тимофеевич благодарно кивнул и вытащил записную книжечку.

– Окажите еще одну любезность – Сережин адрес…

– Вы сейчас пойдете со мной,– раздельно выговаривая слова, произнес майор. – Виктор, прикажи отнести в штаб вещи бойца Корина.

– Но я не хочу уходить из роты!– Сергей Тимофеевич изменился в лице.

– Рядовой Корин! – жестко отрубил майор.– Вы можете возражать мне в частной беседе, но не на службе. Будьте добры выполнять приказание!

Сергей Тимофеевич беспомощно взглянул на наши огорченные лица и, ссутулившись, побрел за командиром полка.

Общее молчание нарушил Володя:

– Жалко, конечно, но правильно майор сделал. Чего такого человека под пули посылать в самый шапочный разбор? Меня, скажем, или Кузина любые баба с мужиком сделают играючи, нам и воевать.

– А мне, думаешь, жить не хочется?– проворчал Кузин.– Чем я хуже его, твоего умника?

– Кто сказал, что хуже? – зло удивился Володя.– Ты, Кузин, выше его на целую голову – ростом, конечно. Куда до тебя Тимофеичу! Он и за день половину того не съест, что ты слопаешь в один присест. Знал я, что ты звезд с неба не хватаешь, но такого…

– Да нет, я и не говорю…– примирительно сказал Кузин.– Большой человек, чего там.

– Кончай перебранку!– предложил Виктор.– Всем ужинать и отдыхать – завтра будет жарко.

И все-таки мне довелось остаться наедине с самим собой – заснуть я не мог. Какой там сон, когда под утро мы будем форсировать реку, врываться в чужие окопы, стрелять и бросать гранаты. Стояла полная тишина, прерываемая редкими очередями и отдаленным рокотом самолетов. Я часто курил и думал о том, что часов через восемь будет ясно, не зря ли я родился на белый свет. Ведь если подумать, я не принес миру никакой пользы, исключая недолгую работу на заводе: матери – одни заботы, государству – сплошные убытки. Это будет на редкость обидно, если сразу убьют. Но эту мысль я сразу отбросил, потому что просто не представлял себя убитым – римляне сочинили «Помни о смерти» не для тех, кто только начал бриться. Тогда я стал мечтать о том, что обнаружу в бою неслыханную храбрость, но тут же вспомнил, что о том же грезил гашековский кадет Биглер, и переключился на ребят. За исключением труса и эгоиста Кузина, они мне нравились: бесшабашный Виктор Чайкин, который, оказывается, тоже начал воевать в шестнадцать лет; язвительный Юра Беленький, который имел право поднять на смех кого угодно, потому что на его гимнастерке сверкала новенькая «Красная Звезда»; Митрофанов, маленький, но ехидный, наконец-то обнаруживший умение постоять за себя; Митя Коробов, добрый и безобидный, над чистотой и наивностью которого никто не смеялся – грех, как говорил Чайкин-старший, а уж он-то не прощал нам ни единой слабости. И Володя, самый близкий мне теперь человек, красивый душой и телом; с ним рядом я готов был идти куда угодно, потому что Володе верил куда больше, чем самому себе. А Сергей Тимофеевич? Я пожалел, что нельзя скоротать ночь в беседе с ним. Я всегда ревновал его к Володе, которого Сергей Тимофеевич откровенно полюбил, и мечтал, чтобы он и со мной разговаривал так же доверительно, по-отечески ласково…

Потом я заставил себя думать о Тае, о том, как она меня встретит. Но – удивительное дело!– сколько я ни старался, мысли о Тае ускользали из головы, не задерживаясь больше чем на несколько секунд. «Наверное, потому, что все выплеснул в письме»,– решил я и начал думать о маме. Но ей я тоже отправил вечером письмо, в котором намекал, что наше училище примет участие в боях. Тогда я стал мечтать о встрече с отцом и братом, которые были где-то недалеко от меня: они писали, что надеются участвовать во взятии Берлина.

В конце концов всех вытеснил дядя Вася, и я с радостью и волнением отдался воспоминаниям. Я встречал в приказах Верховного Главнокомандующего его фамилию и радовался за него, но про себя: не хотелось козырять перед ребятами таким знакомством. По приказам же я определил, что танковый корпус дяди Васи сражается где-то в Прибалтике, и пожалел, что даже случайно не могу его встретить, хотя бы взглянуть на него – не станет ведь простой солдат бросаться на шею командиру корпуса…

Я долго думал о нем, а потом незаметно уснул и проснулся, когда началась артподготовка.

ПЕРВЫЙ БЛИН

Я проснулся от страшного грохота.

– Началось!– прокричал мне Володя, и я не услышал, а понял, что он хотел сообщить.

Небо, разорванное в клочья, трясущаяся в судорогах земля, вой, скрежет, тысячи громов и молний! Спустя много лет я прочитал, что первая артиллерийская подготовка, свидетелем которой мне довелось стать, оказалась едва ли не самой мощной в истории войн. Ребята что-то кричали, смешно раскрывая и закрывая рты, но никто и не пытался понять друг друга, мы, кажется, мгновенно оглохли, потеряли счет залпам, которые слились в один непрерывный грохот, в эту удивительную, оптимистическую симфонию войны – для тех, кто заказывает музыку. Немцы, как мы убедились два часа спустя, были о ней другого мнения.

Разрывы снарядов отдалились – артиллерия уже молотила немцев в глубине обороны, над Нейсе пролетели штурмовики, ставя дымовую завесу, и передний край на том берегу окутался молочной пеленой. Мы начали спускаться к реке, куда саперы потащили лодки.

– Налетай, расхватывай!– дурачился молодой сапер.– Распашные, три рубля за час!

Посреди реки разорвался снаряд.

– Вертай обратно, стреляют!– заорал Кузин.

– Где стреляют, где стреляют?– засуетился Юра Беленький и погрозил в сторону немцев кулаком.– Безобразие! В человека попасть могли!

Все рассмеялись – слишком веселым, нервным смехом.

– Шальной,– успокоил Кузина Виктор.– По лодкам, славяне!

Ветер отогнал дымовую завесу, и немецкие траншеи оказались перед нами как на ладони. Но как они были не похожи на те, которые я наблюдал в стереотрубу! Откуда-то застрочил одинокий пулемет, над головами засвистали пули.

– Пригнитесь!– приказал Володя, изо всех сил работая веслами.

Сильный толчок – лодка врезалась в берег.

– Быстрей, быстрей!– торопил Володя.

– За мной! Вперед!– надрывно кричал Ряшенцев.

Задыхаясь от волнения и не видя перед собой ничего, кроме Володиной спины, я побежал, перепрыгивая через скрюченные куски колючей проволоки, воронки. Весь берег был перепахан и разбит, кругом валялись искореженные куски бетона с торчащей арматурой, толстые бревна из блиндажей, вырванные с корнем бронеколпаки, полузасыпанные землей трупы фашистов.

– А-а-а!

Кто-то подорвался на мине, к нему бежал санитар.

– А-а-а!

Предсмертный крик – ножом по сердцу. Послышалась дробная пулеметная очередь – недобитые немцы оживали. Мы попрыгали в траншею.

– Впе-ере-ед!

На бруствере во весь рост стоял комбат Макаров, размахивая пистолетом.