ПРОВОКАТОР
ПРОВОКАТОР
Тимофей Иванович Морозов стал основательным семьянином: трехлетняя дочка каталась колобком по комнате, а шестимесячный Женя попискивал в люльке. Поднялся мой товарищ еще на одну ступеньку служебной лестницы: работал он начальником линейного отдела ДТО ОГПУ на железной дороге.
Жил Морозов со своей семьей в Заречье, в старом железнодорожном доме под столетними липами. Не раз я бывал у него в гостях. Отсюда он проводил свою Ксению Ивановну в родильный дом. Это было в тот год, когда Советскую страну и весь мир постигло великое горе — умер Владимир Ильич Ленин. До глубины души потрясла чекиста смерть вождя.
Шел он к жене по траурному Заречью. Красные флаги в черном обрамлении. Горестные лица людей. И разговоры негромкие, будто бы Ильич лежал рядом в гробу..
Он думал: кто же заменит Ленина? Ответ был один. Только партия! Сплоченность рабочих и крестьян — вот в чем сила. И зачем эта нелепая смерть? Не стыдясь, он утирал слезы.
В акушерской ему выдали белый халат. Видя заплаканные глаза его, медсестра успокоила:
— Все хорошо. Не переживайте!
Морозов сел на лавку. Вышла Ксения Ивановна. Он взял ее побледневшую руку.
— Оксана, дочку назовем Нинел.
Ксения Ивановна удивленно глянула на мужа:
— Выдумает же!
— В память о Ленине. Прочитай с конца. Что выходит? — Тимофей Иванович на листке бумаги написал слово «Ленин».
— Ни-нел… — прочитала Ксения Ивановна. И все же в глазах ее не было согласия.
— Послушай: Нинель! Звучно, мягко. В самый раз для девочки.
И молодая мать тихо согласилась:
— Нехай будэ, як ты сказал. — И повторила одними бескровными губами:
— Ни-и-ине-ель…
Вся жизнь молодой четы теперь была в ребенке. Первый раз Нинель засмеялась — радости на неделю! Прорезался первый зуб — и слез и ахов не счесть! Доченька впервые пролепетала: мама!.. Нинель сделала первый самостоятельный шажок. И вокруг все этим только и занято: событие!
Чекист Морозов был, как и его товарищи, занят по 15—18 часов в сутки. А девочку интересовали тысячи «почему».
— Я просыпаюсь — тебя нет. Я ложусь в постель — тебя нет. Почему? — спрашивала она отца.
В редкие часы отдыха Тимофей Иванович не успевал ответить и на половину ее «почему». И уходил в чекистское казенное здание с потеплевшим сердцем и тихой радостью в душе…
Морозов познакомился с Ксенией Бакай на комсомольском собрании в Кривом Роге. Веселая, бойкая, с косами ниже пояса. Певунья — поискать такую! Да и кто в восемнадцать не привлекателен?..
Встречались полтора года и, наконец, признались друг другу: раздельно жить дальше невозможно!.. И у Тимофея Ивановича прибавилось забот ровно в шесть раз. Отец Оксаны умер в 1914 году, и Варваре Ивановне — матери Оксаны приходилось крутиться вдвое: на руках пять ртов! Женившись, Морозов взял на себя всю тяготу содержания, ученья большой семьи.
И родственников у Ксении Ивановны было много. Не забывали они дом Морозовых, где всегда их встречали радушно и хлебосольно.
Как-то летом — это как раз было при мне — в Заречье приехал троюродный дядя Ксении Ивановны, кряжистый токарь Прокоп Афанасьевич Хлопенюк. Грубый бас, громкий смех и совершенно седая голова. Именно про таких говорят: белый как лунь!
Привело его в Заречье отцовское дело — устроить сына в индустриальный техникум, в бывшее Александровское техническое училище. Хороших металлургов оно готовило — про его выпускников слава шла по всей Украине.
Когда выпили мы по доброй чарке, Тимофей Иванович, видевший родича первый раз, не утерпел:
— Прокоп Афанасьевич, сколько вам лет?
Дядя загрохотал:
— Сорок, а что? Мабуть, седина… Давняя справа… з 1906 року.
Подбежала девочка с бантами в косичках и попросилась на колени к Морозову. Тимофей Иванович поднял ее, поцеловал.
— Что, Нинелька?
— Що ж, по-хранцузки назвали? — пробасил гость.
— В честь Ленина, дядя, — ответила Ксения Ивановна.
Родич вскинул льняные брови:
— Гарно!
— Так вы потемкинец? — опять спросил Морозов.
— Ни. В 1904 году броненосец «Потемкин» стоял у нас на рейде. Меня комитет нарядил снабжать матросов прокламациями. И нашу рабочую газету я проносил. Филеры охранки присмотрели. Попал в их поминальник! А в девятьсот пятом от железнодорожных мастеровых вместе с Иваном Бакаем, отцом Оксаны, выбрали меня в Совет рабочих депутатов. И снова на глазах шпиков царских. В конце ноября большевики проголосовали за вооруженное восстание. А меньшевики — против! Ну, значит, ночью являются архангелы:
— Пройдемте бриться!
Попал я в одиночку. Полгода измывались. От товарищей узнаю: «Потемкин» уплыл в Румынию. И революцию затопили в крови. Как-то среди ночи слышу лязг замков:
— Выходи!
Вывели во внутренний двор тюрьмы, поставили к стенке. И солдаты с винтовками напротив. Жандармский ротмистр спрашивает визгливо:
— Последний раз даем возможность остаться живым. Где спрятана типография?..
А мне уж все равно. Молчу.
— Скажешь? — беснуется жандарм.
Молчу. Повернули спиной к строю. И знаешь, Тима, волосы сами зашевелились. Спине стало холодно, будто бы к ней приложили пласт застылого железа. Стою, ноги дрожат. Мне было всего девятнадцать! Рванулся, стал лицом к солдатам:
— Швыдче, каты!
А ружья наведены. Офицер махнул перчаткой. Гром ударил. На меня посыпалась кирпичная крошка. А померещилось — пули! И упал я…
Очнулся — снова камера. А потом — милость монаршья: вечная каторга. Повели этапом. Грязь. Лужи. А солнце. Глянул в лужу — старик! Эх, будь воно неладно!..
Гость замолчал. Выпили без слов.
— Слухай, Тимохвей. А насчет сына не поможешь?..
Неожиданный поворот в разговоре смутил Морозова. Родственникам Тимофей Иванович помогал и деньгами, и советами, и добрым словом. А тут… Он знал, что в техникум был большой наплыв учащихся. Имел ли он право использовать служебное положение?.. Как-то не вставал такой вопрос никогда. Замолвить слово за сына старого большевика… Но ведь как знают его, Морозова… Знают начальника отдела ОГПУ. И сработает страх, сила…
После долгого молчания Тимофей Иванович отозвался неловко:
— Обижайся, Прокоп Афанасьевич, не обижайся, но обходись без моей протекции.
Насупился гость. Катает шарик из хлеба в толстых пальцах. Неприятный вышел разговор. Пробасил.
— И то верно. Сам схожу.
А ночью Ксения Ивановна упрекала мужа:
— Мог бы позвонить в техникум… Старика обидел…
Тимофей Иванович шепотом говорил, что совесть чекиста не позволяет ему это делать.
— Ты перестала бы меня уважать, Оксана, если бы я стал именем чекиста спекулировать. А старик поймет!..
Утром Прокоп Афанасьевич вел себя так, будто бы и не было никакой размолвки.
В техникуме его встретил сам директор, холеный, длинный, как жердь, в роговых очках и с лошадиным лицом.
— Будьте любезны, проходите. — Солнце билось в его очках, и на стенке бегал светлый «зайчик».
Прокоп Афанасьевич рассказал, что привело его в техникум, а сам пристально разглядывал директора: что-то знакомое виделось ему в его облике!
— Откуда приехали, товарищ Хлопенюк?.. Из Солнечного?.. Там у вас прекрасное море! Что же сын в моряки не идет?..
— Стране нужны металлурги. Пятилетку строим. За четыре года надо управиться, а без своих спецов как справишься?..
— О, вы правильно понимаете текущие задачи! Оставьте заявление. — Директор обошел стол, пожал руку старого рабочего. Провожая к двери, продолжал:
— Денька через три-четыре заходите, товарищ Хлопенюк…
Вернулся Прокоп Афанасьевич сильно взволнованный. И тотчас к Ксении Ивановне:
— Тима колы придет?
— Сама не знаю. Быть может, за полночь…
Гость накинул пиджак на плечи и заторопился в отдел ОГПУ.
— Что случилось, Прокоп Афанасьевич? — встревоженно встретил его Тимофей Иванович.
— Мы считали, що вин погиб.
— Кто?
— Шварц Ганс Меерович. Учитель из гимназии. В стачком завода «Руссуд» входил, от социал-демократов.
— Ну и что же?..
— Потом был страшный провал — почти всю подпольную организацию охранка «повязала»… И Шварц попался. В общей камере сидел. Били на допросах. А потом ночью вызвали Ганса, и еще пятерых. С тех пор Шварца не видели. А по камерам пополз слух: провокатор!
Морозов заинтересованно слушал родича, но в душе уже прикидывал: есть ли доказательства?.. Кто подтвердит?..
— Он вас узнал, Прокоп Афанасьевич?
— Виделись-то мы с ним тогда мельком, на маевке. Он с речью выступал. Красиво говорил, зажигательно. А я и запомнил. А ему — где же! Толпа большая была. И я среди нее.
— А если то был слух пущен, чтобы опорочить Шварца?..
— Хто ж его знае. Если честный человек — не обидится… И потом — в приемной этого директора все по-германски балакают. Немцев одних набирает, мабуть. Балмочуть не по-нашему…
Тимофей Иванович рассмеялся, успокаивая родственника:
— Показалось вам, Прокоп Афанасьевич.
— Мэни, мабуть, и показалось, а тоби — не должно казаться! Тоби хворму надели, «шпалы» нацепили! — отрезал Хлопенюк.
Тимофей Иванович попросил Хлопенюка подробно написать все, что ему известно о Шварце. А сам стал собирать материалы о директоре индустриального техникума.
Шварц Ганс Меерович приехал из Николаева в Александровск (ныне Заречье) еще до революции и преподавал в гимназии. Среди окружающих ничем не выделялся.
В ноябре 1917 года неожиданно пришел в ревком города и предложил:
— Откроем школу специалистов? Своих коллег я уговорю. Мы примыкаем к революции. Новой власти скоро потребуются свои техники!
Матрос с Балтики, сидевший за столом председателя ревкома, прохрипел простуженным голосом:
— Добро! Барахлишко какое надо, берите у буржуев именем ревкома!
Так Шварц стал первым красным директором технического училища в Александровске. От городской интеллигенции его избрали в Совет депутатов. Его ставили в пример старым спецам. И в те годы Ганс Меерович не один раз слышал за своей спиной злой шепоток бывших друзей:
— Предатель!
Но Шварц настойчиво делал общее дело. В дни всенародного траура он подал заявление в большевистскую партию:
— Желаю продолжать дело Ленина!
И его приняли. Он проявил особенное рвение в организации обучения трудящихся. По своей инициативе открыл студию рабочих и крестьян, где готовил малограмотных парней и девушек к поступлению в средние и высшие учебные заведения. Его авторитет в городе еще больше упрочился.
…Через неделю Хлопенюк снова посетил директора. Еще внимательнее пригляделся к Шварцу. И вернулся раскаленным добела.
— Немчик дохлый! — загремел Прокоп Афанасьевич с порога. Бросил в угол картуз.
— Готовим кадры из своих горожан. Иногородних не можем обеспечить общежитием… — передразнил он Шварца.
— Отказали? — спросила Ксения Ивановна.
— А то! Извиняется, изгибается… Тьфу-у! Сразу видно: шкура!
Морозов тем временем запросил Харьков и Москву: нет ли в архивах каких-либо следов Шварца Ганса Мееровича?.. Одновременно отправил письмо в истпартархив города Николаева с просьбой сообщить подробно о провале подпольной организации РСДРП.
Уезжая, Прокоп Афанасьевич настоятельно рекомендовал:
— Проверь, проверь немчика!
— А вы разузнайте среди старых большевиков, что и как.
— Добре, Тима!
Ответы на запросы задерживались, и Морозов решил лично посмотреть на директора. Повесткой пригласил Шварца посетить линейный отдел ОГПУ.
Явился длинный немец. Бирюзовые, под толстыми стеклами очков глаза, мягкие поредевшие волосы расчесаны на пробор. Манеры интеллигента, отменная предупредительность.
— Извините, но мы вынуждены были вас потревожить, — сказал Тимофей Иванович, приглашая Шварца к столу. — Почему все учащиеся вашего техникума говорят по-немецки?
— Простите, а что им остается делать?
— Не понимаю.
Легкая усмешка тронула тонкие блеклые губы Шварца.
— Дисциплина есть такая — немецкий язык! Экзамены — вот и практикуются.
— И вы владеете немецким?
— Уроженец немецкой колонии под Одессой! А что в этом предосудительного? Мы, немцы, мешаем Советской власти?..
— Разрешите задавать вопросы мне! — сухо прервал Морозов.
— Будьте любезны! Но я никак не уясню одного: зачем меня оторвали от дела, товарищ начальник?..
«Довольно смел и самоуверен!» — отметил Морозов.
Тимофей Иванович много видел людей, вызванных в чекистское здание, и научился различать состояние посетителей.
— Жалоба вот поступила. Мы должны выяснить…
— Насчет немецкого языка?
Теперь улыбнулся Тимофей Иванович, положил на стол перед собою заявление Хлопенюка.
— Был у вас такой Хлопенюк…
— Вы сами понимаете, не мог я принять Хлопенюка. Инструкции из губернии. А он — жаловаться. — Тонкие губы с родинкой под носом поджались, а блеклые глаза обиженно спрашивали: при чем тут я? Инструкция сверху…
Морозов внимательно рассматривал Шварца. Ничего необыкновенного в нем, на первый взгляд, не было. Едва заметные веснушки под близорукими глазами. На лбу три поперечные морщины. Виски серебрятся.
— Так пусть привозит своего хлопчика этот Хлопенюк. Поговорил бы… А то бегут сразу в ГПУ… — Шварц поднялся со стула во весь рост. — Позволите откланяться?..
— Давайте ваш пропуск: отмечу, — Морозов отпустил Шварца.
Когда тот дошел до двери, Тимофей Иванович проговорил вслед:
— Кстати, Хлопенюку снисхождение полагается — член партии с 1903 года, в Николаеве вступал.
Шварц задержался на мгновение в дверях и, как почудилось Морозову, испуганно оглянулся.
— Так я и говорю: пусть приезжает!.. Мы еще раз рассмотрим его прошенье. Может, нам самим вызвать его? Адресок разрешите?
— Зачем же, мы сами сообщим.
Все произошло естественно, и в то же время Морозов видел: Шварц очень встревожен. Впрочем, любой гражданин, вызванный в ОГПУ, был бы озабочен и задал бы себе тысячи «зачем» и «почему».
Из Харькова и Москвы поступили ответы, но ничего нового к сообщениям Хлопенюка они не добавляли. В 1902 г. Шварц Г. М. был учителем в реальном училище, а затем — в женской гимназии. Посещал тайные собрания социал-демократов. Позднее попал в тюрьму, и на этом его след потерялся…
Но вот известие из партийного архива города Николаева и письма Хлопенюка были куда полезнее! Меньшевики в 1905 году способствовали разгрому социал-демократической газеты «Наше дело». Нашелся свидетель очной ставки Шварца в жандармерии с сотрудником тайной большевистской типографии…
Из опроса старожилов города стало известно, что узники центральной тюрьмы в 1907 г. видели в камерах на стенах нацарапанные слова:
«Не верьте Шварцу!»
Портовый рабочий, имевший связь с матросами «Потемкина», подтверждает слухи о предательстве учителя немецкого языка.
Предстояла новая встреча Морозова и директора индустриального техникума. В папке лежало постановление прокурора города о задержании Шварца Ганса Мееровича.
— Как же брать в тюрьму коммуниста? — задал себе вопрос Морозов. — Вдруг горком партии найдет возможным применить к Шварцу другие меры воздействия?.. Быть может, передать все материалы секретарю партийного комитета?..
Эти же вопросы Тимофей Иванович задал начальнику дорожно-транспортного отдела ОГПУ, срочно выехав из Заречья в Днепропетровск.
Макар Алексеевич принял его довольно холодно:
— Партийные органы сами заинтересованы в очищении рядов ВКП(б). Поставим их перед фактом. Больше самостоятельности. У вас под боком Днепрогэс. Соображаете? Ни одного подозрительного или сомнительного человека нельзя держать вблизи такого объекта! Повторяю вам: раз и навсегда зарубите себе на носу, если чекист арестовал человека, значит, он, этот человек, виноват!..
Меня отпустили из школы на побывку: Анна Ивановна написала, что Светланка заболела и самой ей нездоровится…
В комнате тепло, уютно. Светланка лежит в затемненном уголке — корь! Я потихоньку рассказываю Анне Ивановне о Москве. Она слушает с открытым ртом — никогда не была в столице.
К вечеру Тимофей Иванович пришел ко мне домой. Анна Ивановна приготовила стол. Откровенно разговорились.
Морозов рассказал мне о ходе следствия по делу Шварца.
На первом же допросе Шварц признался в том, что он был завербован царской охранкой и работал по ее заданию. Именно на его совести провал подпольной социал-демократической организации в Николаеве.
— Весьма убедительно прошу вас, гражданин следователь, не сообщайте об этом в горком КП(б)У и моим сослуживцам. У меня семья. Детям жить, а чем они виноваты?.. Я — подлец! Со страху за свою никчемную жизнь первому жандарму выдал товарищей. Но мои детки. О, майн гот! — Белые руки Шварца тряслись. Холеные щеки обвисли, и блеклые глаза провалились. Какая-то смертная тоска таилась в них.
Морозову стало не по себе. Он налил стакан воды и подал арестованному, Шварц пил захлебываясь, капли полились на костюм, но Ганс Меерович не замечал ничего.
— И вас не тревожила совесть? Не вспоминались товарищи, которых послали на виселицу? Как вы могли спать спокойно, зная, что вашей рукой расстреляны лучшие люди партии?..
Шварц не поднимал головы. Угловатые плечи вздрагивали. Он ломал пальцы. Шварц напоминал мокрицу и вызывал чувство гадливости. Он дрожал потому, что его жизни снова грозила смерть. Ни идеи, ни убеждения — ничто не дорого было ему. Он хотел жить! Он боролся за жизнь, а не жил для борьбы.
Об аресте провокатора сообщили в Харьков и Москву. Там похвалили Морозова. Но из столицы примчался Бижевич, чтобы на месте лично допросить Шварца. Для Юзефа Леопольдовича это была практика: он заканчивал школу.
Прочитав протоколы допросов, Юзеф Леопольдович удивленно поднял голову:
— И только? А где сообщники?
Глаза бешено поблескивали. На залысинах выступили капельки пота. Он расстегнул ворот.
— У него определенно есть организация в техникуме!
— Сомневаюсь, Юзеф Леопольдович! Такой слизняк вряд ли способен на активные шаги, — не согласился Морозов.
На новом допросе Шварц повторил свои показания. Но Бижевичу этого было мало.
— На кого вы работаете сейчас? — Бижевич впился диковатыми глазами в арестованного.
Тот не понял вопроса. Юзеф Леопольдович опять крикнул:
— Чей ты теперь шпион, падаль!
— Я работал честно.. С прошлым покончил.. Спросите любого в Заречье…
— Он покончил… Ха-ха-ха! Зато мы не покончили и помним твое прошлое! Царской охранки нет, а то ты бы всех нас отправил в тюрьму, сгноил на каторге! Кто входит в твою организацию?..
— Нет у меня организации.
— Кто помог тебе пробраться в партию?
— Никто.
— Честные люди не станут рекомендовать провокатора!
— Они не знали… Пожалуйста, не тревожьте их! — Шварц заплакал. Снял очки и без стеснения рукой вытирал слезы.
Провокатора увели, а Бижевич распорядился вызвать всех, кто рекомендовал Шварца в партию.
— Вот тебе и организация, товарищ Морозов. — Бижевич с удовольствием потирал руки. — В чем твоя беда, товарищ Морозов? Ты очень интеллигентен: ахи да охи! Почему да отчего…. Я об этом говорил, помнишь, в Долгушине. Настоящий чекист действует прямо: есть враг, значит, есть его окружение! Есть Шварц, есть три рекомендовавших его в партию. Они обязаны были знать, кого протаскивают в ВКП(б)!
Удивлению Морозова не было предела.
— Откуда вы все это взяли, Юзеф Леопольдович? Нам известно, что Шварц по слабоволию стал провокатором. За прошлое он должен нести кару. Но, в самом деле, товарищ Бижевич, при чем коммунисты, рекомендовавшие его в партию? Мы, чекисты, и то не знали о провокаторстве Шварца.
— Вот с этим предстоит разобраться, как это у вас под носом орудовали жандармские сыщики и шпионы! Вы не воспитали в себе чувство подчиненности, товарищ Морозов, потому возражаете мне. Чекист должен повиноваться до самоотречения. Скажут: твой отец враг! И ты без размышления должен арестовать отца!
— Ну, до такого я еще не дошел! — Морозов разнервничался и вышел из кабинета.
Бижевич с пристрастием допросил коммунистов, рекомендовавших Шварца в партию, и оставил их в тюрьме, а сам обратился к прокурору за санкцией.
— Контрреволюционная организация у вас тут открыта! — говорил он прокурору. — Наши товарищи проявили близорукость.
Но прокурор, старый большевик и сам в прошлом чекист, отказался санкционировать арест коммунистов.
— Сходите в горком партии! — посоветовал он.
В горкоме КП(б)У встретили Бижевича весьма сдержанно и даже упрекнули:
— Вы у нас уже больше недели, а в горком почему-то не заглянули.
Секретарь — женщина в темной кофте и без левой руки — изучающе смотрела на представителя центра ОГПУ. А выслушав доводы Бижевича, сказала:
— Мы рассмотрим дело товарищей в партийном порядке. Перешлите, пожалуйста, материалы в горком. А Шварц Ганс Меерович уже исключен из рядов КП(б) Украины — поступайте с ним по закону.
Злой и непримиримый явился в отдел ОГПУ Бижевич, вызвал на допрос Шварца.
— Твои рекомендатели признались! Ваша шайка хотела взорвать Днепрогэс!
Шварц, постаревший сразу лет на десять, ссутулившись и опустив голову, вяло отозвался:
— Ничего я не знаю…
— Становись к стенке! — заорал Бижевич. — Пена запеклась на его губах. Глаза словно плавились от бешенства. Он вырвал пистолет из кобуры.
— Смотри мне в глаза! Чей ты шпион? Считаю до трех! Ра-аз!..
Морозов испугался: убьет без суда! Он понимал, что Бижевич вымещает на арестованном свою неудачу, срывает злобу. Ведь Шварц теперь находится во власти чекистов. А в отделе самым старшим был Бижевич. Значит, Шварц во власти его, Бижевича! Но за жизнь арестованного отвечает в первую очередь отдел ОГПУ. И Морозов не выдержал:
— Товарищ Бижевич, вас можно на минуту?
Юзеф Леопольдович опустил руку с пистолетом и, пошатываясь, как пьяный, пошел на Морозова.
— Ну, чего тебе?
— Подпишите бумагу. — Это был предлог к разрядке.
Бижевич вытер вспотевший лоб, пробежал глазами протокол прошлого допроса и расписался. И снова к Шварцу.
— Ты выдал подпольную организацию?
— Я…
— В расход, сволочь!
Бижевич в изнеможении опустился на стул. Потом вдруг подскочил и с силой ударил кулаком Шварца! Тот упал, стукнувшись головой о край стола.
Морозов побледнел, схватил за руки Бижевича, бесцеремонно выталкивая его за дверь.
Тимофея Ивановича бил нервный озноб. Он приподнял арестованного, влил в рот ему воды.
Шварц очнулся, мутными глазами посмотрел вокруг, стал шарить руками, стараясь найти очки…
Морозов вызвал караул и приказал увести подследственного. Тимофей Иванович был потрясен: чекист бьет арестованного! А как же сентиментальные стишки? Для чего же он их помнит? Неужели в центре не знают, кто учится в спецшколе?
На заре Советской власти в Петрограде были задержаны заговорщики. При облаве они отстреливались и убили несколько чекистов. Когда заговорщиков привели в ЧК, морячок в бушлате, товарища которого только что сгубили враги, со всего размаха ударил белого офицера. И в это время вошел Дзержинский. Он коротко бросил:
— Оружие! — и протянул руку.
Матрос беспрекословно снял маузер, вынул из кармана две гранаты и все передал адъютанту Дзержинского.
— Под суд! — снова так же коротко и властно сказал Дзержинский.
На этом примере непримиримости к самовластию воспитывались чекисты и более позднего призыва… И вдруг такое… Бижевич вернулся в отдел лишь к ночи. Морозов не мог смотреть ему в глаза. А Юзеф Леопольдович вел себя так, как будто бы и не было дикой сцены расправы с арестованным.
— Юзеф Леопольдович, вы нарушили закон! — сказал Морозов, побледнев. — Бить арестованных не позволено!
— Они нас не только бьют, а убивают! — ответил Бижевич, листая бумаги в деле Шварца.
— Даже в начале революции чекисты не били арестованных! А теперь ведь другое время…
— Именно — другое… Мне кажется, что вы труды товарища Сталина плохо изучаете, товарищ Морозов. Классовая борьба усиливается, и мы не будем щадить врагов! Оформляйте быстро Шварца!
— Согласно закону, Юзеф Леопольдович, я обязан отправить Шварца в Солнечный, где совершено им преступление. Там продолжат следствие.
Бижевич смотрел на Морозова так, будто бы тот свалился с луны.
— Ну и дурень же ты, Тимофей! Мы тратили нервы, а кто-то получит наградные за эту сволочь…
Тимофей Иванович с омерзением слушал Бижевича, и ответил твердо:
— Закон для всех писан.
— Зако-о-оны! С такими, как ты… — Он не договорил, наклонился к столу и глухим шепотом продолжил: — Такие птички у нас на виду — тебе и не снилось! Враги чувствуют свой конец — играют ва-банк! Учти, Тимофей, нельзя ослаблять борьбу с врагами народа. И вот еще что. Это только тебе говорю. И среди партийных работников есть такие субчики, что хоть сегодня в тюрягу! За ними наш глаз нужен. Ты присмотрись к своим горкомовцам. Секретарша мне сразу не понравилась!
— Она с Буденным прошла до Львова. Руку потеряла в бою с беляками!
— Все они теперь буденновцы!
— Чему же верить, Юзеф Леопольдович? — со страхом в душе спросил Морозов: он сознавал, что Бижевич учится в центре ОГПУ, знает много больше, чем местные работники.
— Себе! Только себе и своей совести!
— А Центральному Комитету? А Сталину?
— Ты меня не провоцируй, товарищ Морозов. — Бижевич ошалело отпрянул и с присвистом выдохнул: — Здесь свидетелей не было. Ты мне ничего не говорил, а я — тебе? Ясно? Не дорос ты, Морозов, до настоящего чекиста! Как ты решил со Шварцем?..
— И все же, товарищ Бижевич, разрешите мне отправить Шварца.
— Эх ты, шляпа! Дается возможность отличиться… Ну, черт с тобой!
Бижевич ушел, с силой хлопнув дверью, оставив Морозова в тяжелом раздумье.
Юзеф Леопольдович, закончив дело в Заречье, отрапортовал бы начальству об успехе и, наверное, получил бы награду. Передав дело Шварца территориальным органам ОГПУ, мы, транспортники, теряли право на признательность за оперативность и розыск давнего преступника.
Кем стал бы Юзеф Леопольдович, если бы он не пошел в ВЧК? Мы могли представить его полотером, торговцем или слесарем. И он был бы таким, как все полотеры, продавцы или мастеровые, с их обычными человеческими слабостями. Может быть, труд поднял бы со дна его души и доброту и жалость к людям, залечил бы раны в сердце. Большая власть же над людьми, над их жизнью и смертью, над свободою и неволею делает подобных типов страшными для окружающих. Злые люди с мелкой душой быстро начинают в таких условиях верить, что они родились повелевать…
Бижевич наговорил, наверное, начальнику ДТО ОГПУ много неприятных слов, потому что Макар Алексеевич имел крупный разговор с Морозовым. Начальник отдела ОГПУ рассуждал трезво и логично:
— Не советую вам поднимать шум и вдаваться в тонкую психологию. Провокаторская морда достойна кулака большего, чем у Бижевича. Десятки лет прикидывался, подлец, честным служащим!.. Он, конечно, получил сполна. А Бижевич, насколько мне известно, хорошо зарекомендовал себя в центре. Не учитывать это — глупо!
— Но ведь он превышает полномочия, предоставленные нам законом! — попытался вставить свое Морозов. — Он же учится и должен знать кодекс.
Макар Алексеевич будто бы и не слышал его.
— Тимофей Иванович, а может быть, нам и в самом деле кончать тут с этим Шварцем?..
— Вы, Макар Алексеевич, начальник — решайте. Но закон… Что будет Бижевичу за рукоприкладство?..
Начальник ДТО ОГПУ досадливо потер лысину, пристально вглядываясь в глаза Морозову и стараясь отгадать его мысли.
— Он прикомандирован из центра…
— Я не могу работать с ним в одном отделе! — твердо сказал Тимофей Иванович.
Макар Алексеевич задумался, потом вдруг пригласил Бижевича. Тот вошел чистенький, приглаженный, но с хмурым, озабоченным лицом.
— Вот Тимофей Иванович недоволен вами.
Морозов резко встал:
— Зачем же так, Макар Алексеевич? — Обернувшись к Юзефу Леопольдовичу, раздельно добавил: — Я не намерен работать с вами!
— Ты, Тима, что, очумел? Из-за какого-то контрика поднимаешь шум до небес! — Бижевич недоуменно пожимал плечами.
— Если я соглашусь дальше вести дело Шварца вместе с вами, то я беру ответственность на себя за ваши незаконные действия…
Макар Алексеевич передернул плечами:
— Ладно, идите оба. Я подумаю!
Морозов положил на его стол бумагу:
— Вот мой рапорт. Прошу реагировать срочно! — И первым вышел за дверь. Бижевич нагнал его.
— Ну, чего ты кипятишься? Ну, погорячился. Так эту гадину убить мало!
Тимофей Иванович коротко отозвался:
— Против совести не приучен идти.
Макар Алексеевич принял соломоново решение: отстранил от ведения дела Шварца и Морозова и Бижевича — Тимофей Иванович выехал в Харьков. Вскоре мы узнали о его новом назначении.
Болезнь Светланки затянулась: пошли осложнения! И мне разрешили временно поработать в отделе ОГПУ железной дороги.
— Примите Шварца. Его вел Морозов. И заканчивайте скорее! — распорядился Макар Алексеевич. — Остались небольшие формальности…
Однако жизнь распорядилась по-своему. Никто — ни Морозов, ни Бижевич, ни Макар Алексеевич не подозревали, как ловко прикидывался простачком Шварц. Ему важно было, чтобы чекисты посчитали его лишь провокатором. Потому-то и слезы лил, быстро во всем признаваясь…
Ко мне в отделение ОГПУ пришел учащийся индустриального техникума. Белобрысый, с продолговатым лицом и светлыми глазами. На ногах поношенные сандалии, ворот вышитой украинской рубахи свободно распахнут. Руки сильные, рабочие. Но на лице виноватая, невеселая улыбка.
Я пригласил его сесть.
Он заговорил с таким выражением, будто бы окунулся в ледяную воду.
— Пожалуйста, не пишите сразу… Мне трудно… Записывают когда, путаюсь здорово.
— Ваша фамилия?
— Пашканг… Сергей Пашканг.
— Немец?
— Из колонистов… Это отец. А мама — русская. Они умерли… У вас есть время?.. История моя длинная, извините…
— Слушаю, слушаю!
Исповедь Сергея была удивительной. И в то лее время закономерной для молодого человека, воспитанного Советской властью и Ленинским комсомолом.
…— Родился я под Одессой. Наша местность населена почти сплошь немцами. Обрусели они, но жили по старым традициям: села распланировали по шнуру, аккуратные палисадники, культурные огороды, много цветов. Земля содержалась хорошо, немецкие села славились высокими урожаями. По воскресеньям, принарядившись, люди шли семьями в ближайшую кирху, а после службы пили пиво домашнего приготовления… Словом, жили строго по немецкому обычаю.
Отец мой был дворянином… Бедным дворянином — разорился в конце прошлого века. На земле работал наравне со всеми хуторянами. Отличался начитанностью, глубоким знанием земледелия.
А мать происходила из крестьянской семьи. Оба они были отзывчивыми и понимали людское горе, пользовались уважением в округе.
Я был в семье единственным сыном. И все же меня не баловали — с самого раннего детства я узнал, как добывается хлеб. У нас жила прислуга, и дом был большой, кирпичный. Имели мы и хороший выезд.
После революции отобрали усадьбу. Папа расстроился и увез семью на станцию Никольская. Как я уже говорил, отец был всесторонне образованным человеком, и его вскоре назначили начальником этой станции. Отзывы о его работе всегда были лестными.
Но как-то на станцию случайно заехал человек из-под Одессы и признал отца. Они были давними соперниками: в молодости оба ухаживали за моей матерью! Отец оказался более счастливым, а его соперник затаил ненависть и выжидал удобного момента для мести.
Увидев отца в форме железнодорожника, он побежал в профсоюз станции:
— Вы пригрели змею! Дворянина начальником держите!
И наше благополучие опять нарушилось. Отцу разрешили лишь ремонтировать пути, грозили упечь в Сибирь, всякий раз попрекали прошлым и насмехались…
Папа умер в 1924 году. — Студент сдерживал слезы.
Я подал ему стакан воды. Пашканг виновато смотрел мне в глаза: затрудняю, мол, вас.
— Извините, папа добрый был… Настало очень тяжелое время. Мама мыла полы на вокзале, а я пас селянский скот. Из школы меня выгнали — сынок буржуя!.. И мама умерла… Меня приняли в свой дом дальние родственники мамы. Так очутился я в Заречье…
По правде говоря, меня сначала озадачила история юноши. Зачем он пришел к нам? Мы не препятствовали его учению.
Холодок настороженности, с каким я встретил Пашканга, должно быть, пугал его. Паренек все больше волновался, на щеках его пылал румянец. Он пил воду и все извинялся.
— Горьким оказался хлеб дальних родственников. Не мог я быть нахлебником… Подал документы в техникум, мало надеясь на успех. Но Ганс Меерович очень хлопотал за меня. Это сам директор техникума! Приходил в наш дом, смотрел как живу… И приняли. И стипендию установили повышенную… Я вас не задерживаю? Я скоро закончу…
— Слушаю, Сергей! Не торопись.
— Понимаете, в школе я вступил в комсомол, — продолжал свой рассказ Пашканг. — Ходили в походы. Собирали книжки для деревенских школ. Учили неграмотных. Учились стрелять. Интересно было! Но о том, что я урожденный дворянин… смалодушничал… Не сказал ребятам. И что я немец — не сказал. И что у нас было когда-то поместье. В школе сошло… А вот в техникуме…
Замолчал мой собеседник, отпил воды. Я догадался: в техникуме началась строгая проверка и все открылось. Его судьбой занялись чекисты!
— Да. Меня исключили из комсомола, как чужака, скрывшего свое прошлое. Но вы же должны понять! Если бы я признался… А мне так хочется быть механиком!.. И нет у меня никого на свете. Куда же мне податься? Я советский человек. Мне все дорого. И улицы, по которым я хожу. И дом, где живу. И Украина. И могилы моих отца и мамы. Это же моя Родина! Разве виноват я, что мой отец был дворянином?
— Но при чем тут НКВД? — спросил я и нетерпеливо глянул на часы: приближался доклад у начальника управления.
Пашканг заторопился:
— Позвольте доскажу… Из комсомола вытурили. Теперь из техникума собираются… Встретил меня Ганс Меерович и говорит:
— После занятий, Пашканг, зайдите ко мне.
Ну, думаю, прочитает приказ и — до свидания, прощай, техникум. Прощай, мечта!
Но Ганс Меерович встретил меня ласково. Усадил на диван. Обнял за плечи.
— Будь мужественным, Сергей! Ты — немец. А немцы — натуры крепкие. Расскажи про своих родителей.
Путаясь и глотая слезы, я повторил то, что было сказано на комсомольском собрании. Меня захлестывала жалость к себе. Давно никто не говорил мне теплых слов. Я не мог сдержать себя и плакал навзрыд.
— Успокойся, Сергей. — Ганс Меерович прошел до дверей и плотно прикрыл их. Распахнул створки окна. Тихий шум улицы влетал в кабинет. Директор снова заговорил доверительно:
— Без комсомола жить можно. Наши воспитанники не все уходили от нас комсомольцами, а свою дорогу в жизни проложили. Не горюй! Немцам трудно жить в России, но еще горше в самой Германии. Там Версальский договор — петля на шее нашего с тобой народа. К немцам несправедливы потому, что мы — культурная нация. А в России — варвары! Ты сам видел, как отличаются наши хутора от украинских деревень. У нас — аккуратность, разумность. У них — грязь и бестолковщина!
Пришлось прервать Пашканга: часы звали к начальнику Управления! А меня уже заинтересовал рассказ студента.
— Перекурим, Сергей! — сказал я, подвигая к нему пачку «Красной звезды». Он закурил, а я сходил к начальнику Управления НКВД и когда вернулся, мы продолжили беседу.
Пашканг немного освоился и дальше рассказывал более складно и уверенно.
— Наш народ высокообразованный, с вековой культурой: Вагнер, Гете, Лютер, Бисмарк… — Ганс Меерович очень пристально смотрел мне в глаза и с проникновенностью убеждал:
— Гордись, Сергей, что ты родился немцем. Наше отечество нуждается в жизненном пространстве. В фатерлянде порвали Версальский договор! Немцам самой судьбой предрешено быть властелинами мира. Извини старика. Размечтался… У тебя свое горе, а я к тебе с риторикой. Извини. Но горе одного немца, где бы ни жил он, сливается с горем немецкой нации. Иди, Сережа, я думаю, что отстою тебя на педагогическом совете… Побывать бы тебе в фатерлянде — навек остался бы сердцем там!
Я поблагодарил Ганса Мееровича, как только мог. Он протянул мне руку помощи в самое несчастное для меня время.
И все же на сердце осталась тревога: педагогический совет не обязательно послушается Ганса Мееровича! Конечно, я мог бы пойти работать. Но ведь всего через один год я стал бы механиком. Так и мучился: неужели оставят недоучкой?
— Плюнь, Серега, на все! Вали на Днепро. Там на любом пароходе нужны механики. У тебя три курса — это не каждый имеет! С руками отхватят! — Это совет добрых хлопцев.
Но были и такие, которые со злорадством приплясывали:
— Пусть хлебнет горячего! Небось драл три шкуры с мужиков! Дворянчик недорезанный!
И я решил твердо, если исключат из техникума, то покончу с жизнью!
Снова вмешался Ганс Меерович. Как-то отозвал в сторону и тихо сказал:
— Вечерком загляни ко мне на квартиру. Только сделай так, чтобы о посещении никто не знал. А то потом на педсовете трудно будет защищать. Скажут: по знакомству! И можно не отстоять…
Ганс Меерович Шварц жил в центральной части Заречья в одноэтажном каменном особняке, обнесенном плотным забором. Вокруг белая акация и каштаны. Под окнами — сирень.
На мой стук явилась горничная в крахмальном переднике. «Как в старое время», — подумал я и назвался.
Она заученно улыбнулась.
— Битте! Вас ждут…
Громко сказала:
— Ганс Меерович, ваш гость!
Из боковой двери вышел хозяин в тяжелом домашнем халате.
— О, Сергей! Ферцайнен зи… Извините: принимаю в таком костюме. По-домашнему. Проходите.
В гостиной за столом, накрытым льняной скатертью, сидел мой однокурсник — Фриц Рихтер. Мы его звали просто Федя-доносчик! Долговязый, рыжий, с бегающими глазами. Его не любили на курсе за ябедничество. Мне стало неприятно, что он увидел меня в доме директора.
Фриц встал, пожимая мне руку.
— Я откланиваюсь, Ганс Меерович.
Он вышел, и в прихожей послышался приглушенный писк горничной.
— О, Фриц шалит! — улыбнулся хозяин.
На круглом столе лежали красочные журналы на немецком языке. Вощеная бумага. Цветные крупные фотоснимки.
— Позвольте? — спросил я хозяина.
Ганс Меерович снова мягко заулыбался:
— Битте, мин херц. Приятно оформлены, не правда ли? Умеют немцы — культура!
— Где выписали, Ганс Меерович? — опять спросил я, обратив внимание на номера и свежую дату выхода журналов.
— Подарок добрых друзей. Утверждал учебные планы в Наркомпросе. Встретились… Еще пахнут типографской краской. — Шварц нюхал журнал, закрыв глаза. Подбородок, гладко выбритый, упирался в бархатный воротник халата. Волосатые пальцы гладили поблескивающую обложку.
— Аромат фатерлянда… Божественный аромат! Нет ничего дороже Родины, Сергей…
— В Германии фашисты, Ганс Меерович, — напомнил я.
Ганс Меерович расхохотался от души. Его мясистые щеки надулись, пухлыми руками он хлопал себя по коленям.
— Ты хорошо изучаешь обществоведение, мой мальчик! А жизнь — не только книги и уроки. — И уже серьезным тоном продолжил, усаживаясь в кресло: — Немцы борются за новый порядок в Европе. В каждой борьбе есть элемент риска, есть частица жестокости… А журналы тебе нравятся?
— Замечательная бумага. Красивые фотографии. Жаль, прочитать не могу — дома у нас говорили больше по-русски.
— Скверно! Немец никогда не должен забывать, что он немец. И свой язык знать! Сюда могут прийти германские войска и каждого немца спросить: верен ли ты нации? Что ответишь ты, Сергей?
У меня завихрилось в голове: какие войска? Зачем они придут на Украину? Кто их пустит? К чему я должен быть готов? Ведь фашисты злейшие враги всех людей! Может быть, директор хочет испытать меня перед педагогическим советом? Может быть, он не верит мне, видит во мне тоже лишь отпрыска дворянина?
А директор техникума наставительно говорил:
— Твоего отца, Сергей, довели до могилы. Муттер умерла безвременно. У вас забрали все богатство. Тебя вот преследуют. Чего тебе еще ждать от большевиков? Ты должен поклясться мне в верности немецкой нации. Завтра с чистым сердцем я буду отстаивать тебя…
— Я так хочу быть механиком! — невольно вырвалось у меня заветное желание. — Пожалуйста, помогите мне, Ганс Меерович! Я для вас сделаю… До смерти буду благодарен!
— Ну, спокойнее, спокойнее, мой мальчик. — Ганс Меерович кликнул горничную.
— По чашке кофе.
Когда за горничной закрылась дверь, Ганс Меерович подмигнул мне:
— Пьешь?
Я смутился. Никогда в жизни я не брал в рот спиртного. Ганс Меерович одобрил:
— Молодец! Набирайся силы. Нашему отечеству нужны здоровые мужчины. А я не прочь пройтись по коньячку… У меня уже все позади. Я дряхлый ревматик. Вот о смене забочусь…
Горничная внесла поднос, на котором были две чашки и кофейник, прикрытый белой салфеткой.
— Мальцайт! Приятного аппетита.
Кофе был обжигающе горячим. Ганс Меерович отпивал маленькими глотками коньяк и потягивал кофе. С наслаждением чмокал полными губами.
— Одну десятую глотка коньяка и большой глоток кофе — вот высшее наслаждение. В моем возрасте, конечно! — Шварц хохотнул. Белая накрахмаленная салфетка топорщилась на его груди, как щит.
— Обрати внимание, мой мальчик, на такое обстоятельство. Ленин был крестьянским вождем. К нему шли ходоки. Он землю передал крестьянам. А Сталин — за рабочих. Он зажимает и гробит крестьян! О, это большой просчет коммунистов: они отбивают интерес к земле и за это жестоко поплатятся…
Я не ощущал вкуса кофе. Мысли, как испуганные воробьи, метались в голове. Может быть, все эти удивительные и странные разговоры — старческие чудачества добрейшего Ганса Мееровича? В те часы не мог я думать, что Шварц выступает как агент фашистов. Это пришло мне на ум позднее, ночью, когда ворочался на жестком топчане в сенцах моих дальних родственников…
— Значит, договорились, Сережа? — Ганс Меерович встал и запахнул тяжелый халат. — Надеюсь, наш мужской разговор останется в этих стенах, не так ли?
Я поспешно кивнул головой: хотелось скорее выбраться на свежий воздух, избавиться от сверлящих, преследующих глаз Ганса Мееровича.
И думалось, что добрейший директор может удушить, если не послушаться его. И я очень испугался… Но мне так хочется учиться!
После бурного заседания педагогического совета Ганс Меерович пригласил Сергея и еще на пороге кабинета прочувствованно пожал ему руку.
— Поздравляю! Дело сделано. Ты остаешься в техникуме. Даже партийцев мне удалось убедить. Вот пример того, когда немец идет с немцем плечо к плечу — результат радует. Смешно было бы — за отца, к тому же давно умершего, отвечать сыну. Смешно!
Ганс Меерович дружил с осторожностью всю жизнь:
— Не следует нам встречаться часто. Мои пожелания ты будешь узнавать от Фрица Рихтера. Выполняй их хорошенько. Гут?
— Яволь! — ответил Сергей и признательно пожал пухлую руку директора.
— Ездил я с Гансом Мееровичем под Одессу, — продолжал свой рассказ Пашканг. — Гостили у колонистов. Немного пожили в Мариуполе. Ганс Меерович весьма доволен был поездкой.
Пашканг назвал мне имена колонистов, выразивших готовность служить фатерлянду. От Сергея же я узнал фамилии воспитанников техникума, которых посетил Ганс Меерович.
Пашканг передохнул, закурил и встал.
— Не думайте, что я продал Шварца, лишь бы остаться в техникуме. Не то слово, извините. Это Шварц так сказал мне на прощанье: «Смотри, не продай энкеведистам! Я к тебе всей душой».
У меня это не шкурничество… Я могу и работать. Моя боязнь… Родина не пострадала бы… Ну, не могу выразить. Насчет войны он… Как же это убивать ребят? А он фашистов ждет! Нехорошо так думать и говорить про человека, который в моей жизни много значит…
— Ты очень хорошо сделал, Сергей! — Я крепко пожал руку Пашканга.
— Теперь можете писать. Я высказал все…
И мы еще долго говорили с Пашкангом. В заключение я обнадежил парня:
— Думаю, что техникум ты закончишь успешно. И механик из тебя получится — на большой палец!
— Данке шен! Большое спасибо! А как же Ганс Меерович?
— Как с ним быть, решит начальство.
— Велика же правда нашего дела, если проникся ею даже сынок дворянина! — с пафосом говорил начальник отдела НКВД, когда доложил о приходе Пашканга. Мне было радостно от сознания того, что Сергей Пашканг нашел в себе силу и волю прийти в НКВД. Старый, матерый враг России не разгадал в крепко обиженном нами, внешне пугливом парне настоящего патриота Страны Советов…
— Ну, Громов, молодчина! Спасибо! — Макар Алексеевич пожимал мне руку. А мне было просто неловко: ведь Пашканг без моего участия раскрыл Шварца!
Начальник отдела ОГПУ еще и еще всматривался в список агентов, завербованных Шварцем.
— Но как играл роль — заслуженный артист! Понимаешь, Громов, и все же мы доверчивые. Чуть не упустили шпиона! Да, возрадуется Бижевич…
На новом допросе Шварц все так же отрицал свою причастность к шпионской организации.
Одного за другим вводили на очную ставку агентов врага. Они уличали Шварца, и он наконец признался во всем.
Родители Ганса Мееровича, да и он сам, в прошлом были тесно связаны с иностранными фирмами, которые эксплуатировали богатства юга Украины. Зная о предательстве Шварца, немецкая разведка принудила его дать обязательство верности рейху и приказала:
— Верно служи Советскому Союзу!
И он во всем следовал приказу. Записался в сочувствующие большевистской партии. За усердие был назначен директором техникума. И тогда Шварца нашли и дали новый приказ:
— Каждый немец, выпущенный вами из техникума, должен иметь свою цель! Главное — военные заводы. Но пока активные действия запрещаем!
Завербованные Шварцем дипломированные механики оседали в цехах, в конструкторских бюро крупных заводов юга Украины. Они брали на прицел активистов. Составляли тайные справки о мощности предприятий. Вызнавали партийные секреты. Приглядывались к людям, выбирая себе заранее будущих помощников. Так образовалась подпольная, довольно разветвленная сеть «законсервированных» агентов фашистской Германии.
Конечно, Юзеф Леопольдович весьма обрадовался: казалось, что жизнь подтвердила его прозорливость! Он отослал в Москву пространный рапорт и ожидал громкого судебного процесса над организатором гнезда шпионов.
Но подвел Шварц: однажды утром в отдел ОГПУ сообщили из тюрьмы о том, что Ганс Меерович повесился в камере.
Особая инспекция расследовала случай самоубийства арестованного. Всплыл наружу рапорт Морозова. И вместо благодарности Бижевич получил выговор в приказе по Наркомату внутренних дел…