ПОСЛЕДНИЕ ТИХИЕ ДНИ

ПОСЛЕДНИЕ ТИХИЕ ДНИ

Теперь мне оставалось только ждать.

Я сделал все, что было в моих силах. И дальнейшее уже зависело не от меня, а от обстоятельств, от сторонних людей. От того, например, насколько активен биолог Витя, насколько умен и расторопен сам Семен…

Так, в ожидании, прошли суббота и воскресенье.

Они тихо прошли. И я не знал, не догадывался, что это последние тихие мои дни в Енисейске!

* * *

Впрочем, и в тихие эти дни у меня тоже хватало забот. Виною всему тут была Верочка.

Отношения у нас сложились дружеские, весьма нежные… Началось это как-то незаметно, сразу же после моего приезда. Случайно заглянув в угловую чайную, я затем зачастил туда. Стал постоянным Верочкиным клиентом. Не могу сказать, чтобы я в нее влюбился, но что-то было в ней такое, что зацепило, затронуло меня. Какая-то ласковость, теплота, какая-то почти родственная заботливость… Старый бродяга, я всем этим не был избалован. И сердце мое дрогнуло.

Сердце дрогнуло, и однажды (это было полтора месяца назад) я пригласил ее к себе в гости. Она спокойно меня выслушала. И согласилась прийти в один из ближайших вечеров… Но я напрасно прождал ее тогда; она так и не явилась!

Я был, конечно, сильно раздосадован. И на некоторое время прекратил даже посещение чайной. Но потом все-таки заглянул туда и потребовал у Верочки объяснений.

Однако она ничего мне толком не объяснила. Сказала только, что хотела прийти, но не смогла…

— Почему? допытывался я. — Что тебе помешало? Родители?

— Ну что ты, — усмехнулась она, — родители вообще ничего не знают! И слава Богу. Они ведь люди старой веры… Если бы мой отец узнал, что у нас с тобой шашни, он бы, честное слово, тебя убил, а меня прогнал бы из дому.

— Во всяком случае, — пробормотал я, — мне бы хуже пришлось… Ну, ладно. Так что же все-таки помешало?

— Да так, одно обстоятельство, — уклончиво пробормотала она. И больше я ничего не смог от нее добиться.

Потом постепенно история эта начала забываться. Несмотря ни на что дружба наша сохранилась. А последние события ее еще подогрели, упрочили.

И вечером в пятницу, после того как мы побывали у Вити, я предложил Верочке немного пройтись, прогуляться…

Было уже без четверти одиннадцать. И город понемногу затихал, пустел, погружался в сон. Шумели только пивные на площади; там слышались вопли, кто-то пел, тягуче звенела гармоника. Но я не пошел туда, свернул в ближайший переулок. И вот когда я свернул, Верочка вдруг спросила:

— А куда мы, собственно, направляемся?

— Ко мне, — сказал я.

— Нет, нет, — она остановилась, затрясла головой. — Не сейчас…

— А когда же? — спросил я нетерпеливо.

— Ну, не знаю… Ну, хотя бы завтра.

— А сейчас ты что, не можешь? Или не хочешь?

— Да пойми: у меня дела, — торопливо заговорила она, — надо забежать в чайную. А потом сразу домой. Там сегодня меня ждут…

— Ну, хорошо. Завтра, — с некоторым раздражением сказал я, — но смотри — без обмана! Или ты, может, играешь со мной? Может, с этим Витей у тебя получше получается?

— Что ты, дурачок, выдумываешь? — удивилась она. — О чем говоришь? Ничего у меня с Витей не получается и не может получиться! Мы просто приятели. И он, и все другие студенты, когда приезжают в город, обедают у меня… Я их кормлю. И все!

— Так-таки все? — прищурился я. — И что же, этот Витя, к примеру, ни разу не пробовал?..

— Пробовал, — ответила она с улыбкой. — Мужики все на один манер… Но если я стану каждому давать, меня, пожалуй, надолго не хватит.

— Значит, ты и со всеми, как со мной, а? Обещаешь, но не даешь?

— Нет, — резко сказала она, — я редко когда обещаю. И хватит об этом!

— Но завтра ты все же придешь? Это точно?

— Ну да, ну да, — проговорила она нетерпеливо, — мы же договорились. Чайная закрывается в одиннадцать, значит, где-то в половине двенадцатого жди!

Я вернулся домой окрыленный… И на следующий день вечерком прибрал у себя в комнате. Накрыл стол. Приготовил чай, печенье, бутылочку сладкой вишневой наливки.

Затем закурил и стал ждать.

Из окошка видна была часть улицы, чей-то покосившийся забор. И за ним — высокий, узкий, заостренный силуэт церкви. Силуэт этот смутно белел в сгущавшихся сумерках. Вскоре за церковью взошло голубое зарево луны. И на дорогу легли косые тени.

Какая-то смутная женская фигура мелькнула среди лунных теней. Я привстал, вгляделся — но нет, то была вовсе не Верочка.

Так я сидел и ждал, время летело. Минула полночь. И еще несколько фигур показалось на дороге. Но Верочки не было, она все не шла…

Я заснул поздно, с трудом. И поклялся, засыпая, порвать навсегда с лукавой этой бабенкой, с этой подлой обманщицей!

* * *

В понедельник утром я приплелся в редакцию невыспавшийся, хмурый… И сразу был огорошен новостью. Оказывается, минувшей ночью в таежном селе Ручьи произошла перестрелка. Туда явилась банда и натолкнулась на сопротивление. Бандитов, как выяснилось, кто-то поджидал… И в результате, они бежали, оставив двух убитых и одного раненого.

Новость эту мне сообщил городской репортер Афанасий Баландин, которого все в редакции звали просто Афоня. Был Афоня парень шустрый, пронырливый, любящий всяческие „происшествия" — убийства, пожары, аварии. В связи с этим он постоянно терся в отделениях милиции, дружил со многими следователями, с работниками прокуратуры. И в результате ухитрялся поставлять в редакцию такие сведения, которые власти обычно предпочитали не разглашать. В советской прессе вообще рубрика „Происшествия" — одна из самых редких. Существует широко распространенное мнение, что она потакает дурным вкусам читателей и не содержит в себе ничего позитивного. Редактор нашей газеты Серов придерживался такого же мнения. И Афоне всякий раз приходилось с трудом отвоевывать себе место на газетных страницах.

— Но теперь-то я уверен — материальчик пройдет легко, без скрипа, — сказал Афоня, — редактор возражать не будет.

— Почему? — спросил я с интересом.

— Так ведь в чем здесь соль? В том, что бандитам оказано сопротивление… И подумай только: один человек сумел защитить все село!

— Откуда ты знаешь, что человек был один?

— Доказано, — веско сказал Афоня, — все выстрелы произведены из одной винтовки. — Он раскрыл блокнот и затрещал страницами. — Вот заключение экспертизы: семизарядный нарезной охотничий карабин. Причем стрелок бил с небольшого расстояния и как бы снизу. Судя по всему, он сидел на огороде, в кустах. И оба смертельных попадания были в область живота.

— Ого, — пробормотал я, — серьезный мужчина. Кто ж он таков?

— Неизвестно, — поджимая губы, сказал Афоня, — ищут… Может, оружие наведет на след?

— Ну, это вряд ли, — усомнился я, — охотничьих карабинов в здешней тайге много.

— Но все они на учете. Не забывай! Нарезной карабин не купишь без специального разрешения. Это одно. И кроме того, патроны…

Тут я сразу насторожился. И стал слушать с особым вниманием.

— Есть некоторые признаки, по которым опытный эксперт всегда может определить: где, на каком заводе производилась закатка данного патрона, понимаешь? Так вот, судя по стреляной гильзе, найденной на огороде, человек этот пользовался патронами из уральской партии, присланной сюда в начале лета. И продавались они всего лишь в двух магазинах. Так что круг, как видишь, сужается.

— А найдена только одна гильза?

— Да. Парень постарался подобрать все гильзы, но одну как-то пропустил, не заметил… А вообще, знаешь, он мне чем-то нравится!

— Мне он тоже нравится, — проговорил я машинально. Но тут же спохватился и поспешил переменить тему: — Допустим, его все-таки найдут. И что с ним сделают? Будут судить?

— Обязательно. Хотя, конечно, приговор может быть самый разный… Это уж как судьи посмотрят. Если решат, что тут была необходимая самооборона, то могут дать минимальный срок. Или же условный. Ну, а если…

— Что?

— Кое-кто в милиции сомневается, — тихо проговорил Афоня, — подозревает, что здесь обычное сведение счетов… Есть мнение, что ночной этот стрелок такой же бандит.

— Ну, брат, милиция всегда во всем сомневается, — сказал я. — А ты сам-то что думаешь?

— Так ведь все может быть, — проговорил Афоня. — Чему ж тут удивляться? Но мне лично вторая эта версия ни к чему. Мне главное, чтоб прошел материал! „Бандитскую перестрелку" редактор может не пропустить, а „деревенскую самооборону" схватит с радостью.

Это ты мудро рассудил, — похвалил я его, — кстати, о бандитах… Они кто? Откуда? Их личности установлены?

В общем, да, — сказал Афоня и опять раскрыл свой блокнот. Оба убитых, например, известные рецидивисты, профессионалы. У одного кличка Татарин, у другого — Скелет.

— Скелет? — повторил я, нахмурясь.

— Ага. Вообще-то он мужик был толстый, здоровый, как бугай. Так что прозвище дали ему, вероятно, по контрасту — Афоня осклабился, обнажая крупные лошадиные зубы. — Вот тебе образец блатного юмора.

Черный юмор, пробормотал я. — Да-а… Скелет… А каково его настоящее имя?

— Настоящее — Иннокентий Бугров.

„Бедный Иннокентий, — подумал я, — ты все спрашивал: что же ждет впереди? И вот дождался… Попал под пулю. А впрочем, что ж. Я предупреждал тебя: не тронь Семена. Просил: не отнимай его удачи… И теперь тебя — это ясно — покарала сама судьба. И сейчас же, отодвигая эту мысль, возникла у меня другая, тревожная: необходимо срочно разыскать Семена и сообщить, что следствие интересуется патронами, идет по этому следу.

— Послушай, Афоня, — как бы между прочим спросил я, — там ведь был еще раненый… Он где сейчас?

— В отделении. Дает показания.

— Рана, стало быть несерьезная?

— Да как сказать… Раздроблено бедро.

— Ну и что же он говорит?

— Пока ничего определенного.

— Так, — проговорил я удовлетворенно. — Ладно.

Я узнал все, что было мне нужно. И торопливо простясь с Афоней, пошел к дверям.

— Эй, ты куда? — удивленно крикнул он мне вдогонку.

— В тайгу, — пояснил я, — как обычно. Иду ловить попутную машину. Хватит, брат, болтать, надо работать!

* * *

Село Ручьи находилось недалеко от города, и я добрался туда за полчаса. Разыскать дом Потаниных также не составило труда. Но, к сожалению, я никого уже там не застал.

Дом выглядел покинутым; на двери висел замок. И никто из соседей не мог или не хотел ответить мне, куда же подевались хозяева? После многих расспросов мне удалось все же разыскать единственного родственника Потаниных. Это был дядя жены Семена — Анциферов, угрюмый, болезненного вида мужик, живший на отшибе, в самой крайней избе… Но и здесь тоже меня постигла неудача. Он ничего мне не сказал, не стал вообще со мной разговаривать. И так не солоно хлебавши я воротился в Енисейск.

Было уже за полдень. Я устал и проголодался. И когда вылез из машины, то сразу же направился в угловую чайную.

Вчерашней ночью я твердо решил: буду гордым! И никогда больше не загляну сюда, никогда! Но теперь, озабоченный, погруженный в раздумья, я как-то забыл об этом… И ноги сами помимо воли привели меня в знакомое место.

Едва лишь я вошел, меня окликнула Верочка. Вид у нее был смущенный и одновременно встревоженный.

— Ты не сердишься? — спросила она, подбежав ко мне.

— Да нет, — отмахнулся я.

— Не сердись. Я тебе потом все объясню.

— Хорошо, хорошо, — проговорил я рассеянно. — Найди-ка мне местечко. И принеси…

— Вина и фруктов? — улыбнулась она.

— Что хочешь, только поскорее!

— Я для тебя специально держу столик вон там, в углу. Видишь? Там уже и закусочка приготовлена… И да, ты знаешь, тебе пришло письмо! Оно там же лежит под скатертью.

— Какое письмо, — дернулся я, — кто принес?

— Какой-то мальчишка.

„Наверное это от Семена", — подумал я, подойдя торопливо к столику и доставая конверт.

Очевидно письмо писалось в тайге, у костра; конверт был помят, запачкан смолою и копотью. Я вскрыл его. И оттуда выпал небольшой листок бумаги с одним только словом: „Держись!"

И как только я прочел это, во мне словно бы что-то оборвалось…

Нет, послание было не от Семена. Его отправила бандитская кодла. Я сразу это понял, ведь мне хорошо было известно, что означает слово „держись"!

Это слово — старинная блатная формула мести. Она восходит к тем отдаленным временам, когда еще жили воровские романтические традиции.[34] В современных условиях, в больших городах традиции эти давно угасли. Блатные нынешней формации таких записок уже не шлют; они предпочитают мстить втихую, без предупреждений… Но кое-где в глубинке, в сибирской тайге старая романтика, как видно, еще не полностью отжила.

— Что там, что? — с тревогой спрашивала Верочка, глядя на злополучное письмо.

Я протянул ей листок. Она прочла и подняла ко мне удивленные, расширенные глаза:

— Ничего не понимаю… Что это значит?

— Это значит, — сказал я, — что мирная жизнь кончилась. И тебе лучше всего держаться от меня подальше… И ты правильно сделала, что не пришла этой ночью; приходить ко мне теперь нельзя. Это опасно.