Вакулюк Яков Николаевич

Вакулюк Яков Николаевич

Меня призвали 28 октября 1985-го. На последней медицинской комиссии в Калуге мне сказали, что я распределен в 17-ю команду, в автомобильный батальон в городе Сухуми, и я не думал, что попаду в Афган. Тогда, я помню, всех уже построили, выдали сухпаек, а ко мне подошел старшина и сказал, что я перераспределен в команду 23А. Пять суток просидел в Калуге, так и не зная, что это за команда, всех забрали, остались только мы — 80 человек из 23А, а на шестой день за нами приехали «покупатели». Ими оказались мои будущие заместитель командира взвода сержант Габриелян и командир роты старший лейтенант Выхин. Поездом нас привезли в Москву, подсадили еще 180 человек пограничников, потом пересадили в эшелон в 8 или 10 вагонов, который 8 суток вез нас до узбекского города Фергана. Сперва был учебный центр «Фергана 5». Подготовка была серьезной: марш-броски, прыжки, огневая подготовка. Одним из этапов подготовки была заброска вертолетом в горы на 10 километров, причем через двое суток было необходимо самостоятельно добраться до части, бойцу на этот марш выдавались веревка, буханка хлеба, штык-нож, воды не выдавали — была только пустая фляжка, обеззараживающие воду таблетки и таблетки для поддержания организма в работоспособном состоянии. Когда набираешь во фляжку воду из арыка и кидаешь туда штук пять этих таблеток, вода сперва немного пенится, а потом можно пить. Каждое утро был 15-километровый марш-бросок, на усмотрение командира роты ты мог бежать или с груженным четырьмя кирпичами РД, или можно было насыпать в рюкзак гальки, она все-таки была полегче. Были два марш-броска на машинах с обстрелом, поджогами и окапыванием на 15 и на 30 километров, первый я проходил на «КамАЗе 5310», второй был уже на «Урале 4320». Все полгода в учебном центре за мной было закреплено одно и то же оружие АКС-74 № 475867, а в Афгане у меня был: АК-74 № 861775 (за деревянный приклад мы называли эти автоматы «весло»).

Через полгода учебки нас отправили в Кабул, там был пересыльный пункт, где три наших борта по 75 человек распределили по 350-му и 345-му парашютно-десантным полкам. Вместе с земляком из соседнего города Людиново Игорем Трандиным мы попали в 345-й отдельный парашютно-десантный полк. Командовал полком генерал-майор Валерий Александрович Востротин. В расположение полка нас доставили машинами, а спустя всего две недели дембелей отправили домой, нас распределили по освободившимся «Уралам», и я пошел на первые боевые.

Я был прикомандирован к первой батарее артиллерийского дивизиона. Возили мы все: и снаряды, и продовольствие, и многое-многое другое. Принимали и прибывавшие на Кабульский аэродром из Союза борты, но в основном я возил снаряды и таскал гаубицы. Продовольствие и снаряды доставляли и группировке наших войск, стоявших в долине реки Панджшер, — эта группировка состояла из отдельных рот, выделенных от нескольких подразделений.

— Какими были задачи вашего подразделения?

— Мы стояли в охране баграмского аэродрома. В батарее было четыре 122-мм гаубицы Д-30. И днем и ночью было организовано постоянное дежурство. Мы спали в палатке, обнесенной земляным валом и ящиками от 122-мм гаубичных снарядов, наполненными песком. Верх палатки был полностью открытым, весь был пробит пулями, напоминая решето.

Наш 11-й пост называли «постом смертников» — за год и 8 месяцев моей службы там погибло 11 солдат. Все они погибли по той причине, что ночью не выдерживали и закуривали сигарету, — по нам работали снайперы душманов. Пост стоял в отдалении на возвышенности и представлял собой офицерский бункер и нашу обнесенную землей палатку, неподалеку в своих окопах стояли гаубицы. По периметру на удалении в 400 метров пост был обнесен колючей проволокой и сигнальными минами.

Рядом стоял кишлак, доставлявший нам огромные проблемы. Душманы приходили туда как к себе домой, и неважно — жил душман в этом кишлаке или в соседнем, но он находился у себя дома и мог требовать от мирных жителей все, что ему было необходимо. Хотя почти мгновенно наши офицеры узнавали о том, что в том или ином кишлаке был заход «духов», что они пришли и забрали овец, одежду или что-либо еще, — информация приходила всегда, разведка работала неплохо. Неподалеку от нас стоял Цурандой, и от наших союзников часто приходила полезная информация.

Кроме задач по охранению, мы часто выходили на боевые. За все время я 24 раза выходил на задания, изъездив весь Афганистан, побывал во многих городах, повидал очень многое. В боевых действиях вместе с нами часто участвовала афганская армия — они шли одной колонной с нами и не прятались за спинами, подрывы на минах и потери были очень частыми и у них. Техника у них была старая — танки в основном Т-34, Т-62 у них был в диковину, бээрдэмы с двигателями от «ГАЗ-66», у нас в то время уже широко использовались бэтээры-«восьмидесятки».

Впереди колонны обычно шел танк — тральщик, очищавший дорогу от мин. Танкисты у нас служили в среднем по 3–4 месяца, после чего их комиссовали — постоянные контузии выбивали ребят из строя, 2–3 разрыва мины под тралом — и человек уже практически глухой.

Практически каждый день я производил подвоз снарядов: едешь на аэродром, куда прилетел борт со снарядами, загружаешь их в машину и подвозишь на позиции батареи. А ночью было организовано постоянное боевое дежурство, сна почти не было: одновременно мог отдыхать только один расчет, остальные все были на боевом. Ночами корректировочная группа нередко выходила в горы, а мы должны были начинать «работать светом» — производить подсветку местности осветительными ракетами. Корректировщики давали нам по рации координаты, и мы стреляли в указанном направлении, и они рассматривали ночное передвижение «духов». А когда ребята засекали большие группы противника, они давали нам координаты для стрельбы, и мы накрывали «духов» осколочно-фугасными или еще чем-нибудь более эффектным.

— Часто попадали под обстрелы?

— Да, обстрелы были, и очень часто. Больше всего мне запомнился один ночной обстрел, когда весь тент моего «Урала» был прошит пулями. Той ночью мы ехали из Джелалабада в Хост. Неожиданно из стоявшего неподалеку кишлака по нам открыли огонь, сильно досталось моей и впереди идущей машинам, потерь, правда, не было, но тент, как я уже говорил, напоминал решето. А ведь в момент обстрела в кузове моей машины лежало 80 ящиков осколочно-фугасных снарядов!

Ярко врезался мне в память эпизод, когда мы подорвались. Мы тогда перевозили снаряды в Анаву, и нас зажали в ущелье. К Анаве вела одна-единственная дорога, тянувшаяся среди скал по краю пропасти. Ехать можно было только в одном направлении, и если колонна пошла в одну сторону, то навстречу ей никто передвигаться уже не мог: разъехаться было невозможно. Протяженность отрезка от Анавы до первого баграмского поста была небольшой — всего около 10 километров. Все постройки укрепрайона Анава делались нашими руками; когда служил я, там все уже достраивалось. На этой дороге в мой «Урал» «вкатили» из «безоткаток», попали в кузов, где лежали снаряды. Машина сразу загорелась, я едва успел выпрыгнуть. Кроме моей загорелись еще две машины спереди и одна сзади, водители едва успели выскочить, и произошла детонация снарядов. К счастью, в этот раз обошлось без потерь.

За службу я сменил две машины: первым был «Урал 43202Н» с деревянным кузовом без подкачки колес, а вторым был новый бронированный «Урал». А первую получил так: пришел, получил, завел и поехал. Это уже потом, когда я отслужил год и стал ветераном, пришло молодое пополнение, мы их обкатывали. Обкатка проходила так: мы покатали парней по камням, по горам, обстреляли, чтобы не боялись. Ведь что мог только пришедший из Союза парень возрастом 18–19 лет в незнакомой местности в боевой обстановке? Естественно, сперва он испытывает сильный испуг. Под первый обстрел я попал, прослужив две недели. Я не скрываю, что и сам, впервые оказавшись под обстрелом, испугался. А потом ко мне подошел дембель, постучал по плечу и сказал: «Успокойся — еще на твоем веку много будет такого», и все снова пошло своим чередом.

Довелось съездить в Союз за «Уралами». Тогда мы пригнали 8 новых машин. «Уралы» были новыми: стекла, забронированные так, что для обзора оставались лишь небольшие бойницы — для водителя небольшое окошечко, а для пассажира — прорезь крест-накрест; бронированные двери, окна, пол — водитель был защищен со всех сторон, даже от несильного взрыва.

Поначалу очень плохо было «камазистам» — колесо «КамАЗа» расположено так, что водитель практически сидит на нем, и если взрыв, то могло даже выбросить взрывной волной или в лобовое стекло, или в дверь. В «Урале» с этим было чуть попроще: колесо немного впереди, но они были очень тяжелые — обычная машина весила 12 тонн, а бронированная и вовсе около 20.

— Душманы открывали огонь в основном из «зеленки»?

— Нет, «зеленку» они не особенно любили. В основном они залегали в горной местности, именно там, где у них были соединенные в единую систему подземные керизы, по которым им можно было быстро уйти. Насчет ведения боя — они были трусоваты, пальнут, расстреляют боекомплект, ныряют в какую-нибудь пещеру и уходят, как говорится: «наложили в штаны и убежали». Такого, чтобы душманы долгое время интенсивно вели бой, не было.

Еще они обстреливали нас из-за возвышенностей: ставили за гребнем высоты ракетно-пусковые установки и открывали из них огонь. У меня была такая ситуация в Хосте в третьем моем боевом выходе. Тогда я только успел подбежать к «Уралу», и тут начался обстрел, я упал, закрыл руками голову и вдруг почувствовал, как мне на голову льется солярка — сантиметрах в 20 надо мной осколок пробил бензобак машины. Не растерявшись, я вскочил в «Урал» и вывел доверху груженную снарядами машину из-под обстрела, загнав ее в капонир. За это я потом получил от майора-зампотеха по шее, который сказал мне, что ему нужны живые люди, а не техника.

Когда шла колонна, впереди пускали или БМП, или чаще всего танк-тральщик. И в замыкании шли тягачи «Уралы» с подъемниками для растаскивания подбитой техники, обычно их было две-три штуки. Подбитые машины старались как можно скорее оттащить с дороги, чтобы дать уйти из-под огня остальным. Кроме тягачей в замыкании обычно шел или БТР-«восьмидесятка», или БМП, иногда их заменяли два «Урала» с зенитными установками. У нас было два «Урала», на которые сразу после получения мы установили «зэгэушки», и к концу моей службы они представляли собой печальную картину.

Душманы постоянно лупили или по головной машине, или по задней, чтобы застопорить движение колонны, а потом уже начинали расстреливать машины по одной. Поэтому усиление и распределялось следующим образом: впереди колонны, в середине и в хвосте, в частности, это делалось для того, чтобы была возможность растолкать тем же танком поврежденные машины. Мне своим «Уралом», на который повесили бетонные противовесы и установили подъемник, тоже приходилось сталкивать две «бээмпэшки» и два «КамАЗа». В нашей батарее моя машина была единственной, оснащенной таким образом. Из бронетехники у нас первоначально была «чайка» — командирский БТР-60, оснащенный мощной радиостанцией, потом к нам пришел БТР-80, на который мы также установили более мощную радиостанцию. В моем «Урале», тоже была 123-я радиостанция, мой позывной был Замок.

От Баграма, где я служил, до Кабула расстояние около 60 километров, на протяжении всей дороги стояли 8 «комсомольских» кишлаков (со старейшинами этих селений у нас был уговор о том, что мы друг друга не трогаем) и около 20 — «духовских». Проезжаешь мимо — сидит местный и машет тебе, крича «Привет, шурави!», а ночью едешь — он же по тебе и из автомата пальнет.

— Под огонь своих не попадали?

— Такого у нас не было. В этом плане у нас все было организовано четко. И если бы все офицеры были такими же, как наш командир полка Востротин, то нашей армии не было бы равных по силе и дисциплине. Он никогда не отдавал свои вещи во время выхода в горы, а сам нес все на себе. Прежде чем начать боевую операцию, командир полка всегда связывался со всеми выдвигавшимися подразделениями — и с мотострелками, и с минометчиками, и с автобатчиками, и с ремротой в том числе.

Первыми всегда шли мы, «полосатики», как нас называли «духи», а за нами тянулись остальные подразделения. Если мы шли к пакистанской границе, то заранее точно знали, какие части следуют за нами. Кроме нас в голове еще часто ходили ребята-кабульцы из 350-го.

— Какие подразделения, на ваш взгляд, несли наибольшие потери?

— Серьезными были потери в корректировочных группах, выходивших в горы; получивших ранения ребят отправляли в госпиталь в Баграме. Нам, водителям, было немножко полегче, конечно, тоже доставалось, но не так. А вот корректировщикам, группами по 7–8 человек выходившим в горы, засекавшим банды душманов и управлявшим артиллерийским огнем по ним, приходилось нелегко: на них шла настоящая охота, корректировочные группы пополнялись каждые три месяца, пополнение приходило из Ферганы, Годжуная, Приная. Вообще мы старались воевать с минимальными для себя потерями — лучше было закидать врага снарядами, чем пулями.

Если поднять из реки Панджшер всю сброшенную в нее подбитую технику: подбитые танки, бэтээры, «Уралы», «КамАЗы», — то можно было бы построить 3–4 отличных корабля: река была полностью забита нашей сгоревшей техникой. Обочины дороги Кабул — Баграм — Хайратон также были усеяны искореженным железом.

Часто били колонны наших наливников, которые перевозили керосин. Их били очень здорово, однажды, за три месяца до моего дембеля, почти полностью была уничтожена шедшая из Союза колонна в 58 машин. Мы только успели спасти уцелевших под огнем ребят, но, к сожалению, не всех — было немало погибших и раненых. Если ты попадаешь на наливник, то считай себя смертником.

К нашему 345-му отдельному парашютно-десантному полку у душманов было особое отношение — нас боялись больше других. Еще до того, как я попал в полк, году в 1982-м, был случай, когда «духи» полностью вырезали наш пост. Без единого выстрела, бесшумно, были убиты 18 наших солдат. Потом, в отместку за убитых, их товарищи разнесли три соседних кишлака. Принцип был такой: если воюем, значит, воюем открыто, а так, исподтишка, — неинтересно. А «духи» почти всегда действовали именно так, исподтишка: ночные вылазки, обстрелы рано утром, да и то — выскочили, обстреляли и уходят. А так было все, и мне не раз приходилось сталкиваться лицом к лицу с врагом, приходилось убивать, ведь если не ты — то тебя.

— Каким было отношение к пленным душманам?

— Тут смотря у кого: у нас, водителей, особой ненависти к ним не было, а в разведке — да. Наши разведчики были ребята очень злые: убить не убьют, но выбивали зубы и ломали челюсти душманам они частенько. В разведке у нас служили «качки» из подмосковных Люберец, известные на всю страну «люберы», ростом ребята были под два метра. Когда приходилось с ними стоять в охранении, было немножко страшновато: разговор у ребят был короткий. А стояли с ними тогда как раз дежурной машиной по гарнизону — стоишь в Кабуле или Баграме на центральной площади, 12 человек и «Урал» рядом.

— Какое количество боеприпасов обычно брали с собой?

— В моем «Урале» постоянно был цинк в тысячу с лишним патронов к автомату, лежало штук 30 Ф-1, шесть пулеметных магазинов по 45 патронов, попарно связанных изолентой, — магазинов по 30 патронов порой было маловато.

— В униформе были отклонения от устава?

— Да. Мы пришли в Афган обутые в очень тяжелые полусапожки. И если мы, водители, еще могли в них ходить, то корректировочным группам, которые уходили далеко в горы, было очень тяжело: не предусмотрена была эта обувь для гор, очень уж была неудобная. В кроссовках было намного удобнее, к тому же в них нога намного более чувствительна к проволоке растяжек, ведь в сапогах можно было задеть проволоку растяжки и не почувствовать, не упасть вовремя, и три-четыре человека могли погибнуть на одной мине. А растяжек стояло очень много, кроме того, было очень много наших «лепестковых» мин, выставленных самолетами, — с воздуха сбрасывался контейнер с минами, который раскрывался на заданной высоте, усеивая ими площадь. В зависимости от местности эти мины были серого или зеленого цвета. Когда наступаешь на них, ничего не происходит, отпускаешь ногу — происходит взрыв, который отрывает стопу. Заметить их было непросто: если ты идешь и внимательно смотришь себе под ноги, то такую мину можно заметить, а под обстрелом под ноги смотреть некогда. Такие случаи бывали не раз — ребята налетали на них, погибнув не от вражеской пули, а от своей мины, хотя погибали от мин нечасто, обычно отрывало ногу. Больше всего мин встречалось возле «духовских» кишлаков.

Минировалось все, даже на ровном асфальте душманы вырезали кусок под размер фугаса, устанавливали его и тщательно маскировали. Взрыватель фугасов обычно был «качковый», то есть подрывалась не первая и не вторая машина, а та, на которой число нажимов на механизм детонатора достигало заданной цифры. Я видел «духовский» фугас, изготовленный из крупнокалиберной артиллерийской гильзы, доверху набитой порохом. Эти фугасы разворачивали наши танки, отрывая башни. «Урал» вылетал на несколько метров вверх, против зарядов такой силы бесполезно было пробовать чем-то защититься. Каких-либо особо хитрых способов минирования, когда, например, минировались нависавшие над дорогой ветки деревьев, мне встречать не доводилось, единственное, что из подобного я видел, — это вышеупомянутые огромная артиллерийская гильза от САУ с электрическим взрывателем, заминированные авторучки и брелки. Мы для растяжек использовали и Ф-1, и РГД-5, очень много ставили сигнальных мин.

У душманов даже встречались электронные «Стингеры» — ПЗРК устанавливался на станок, к нему подключали что-то наподобие таймера, и в заданное время, когда должен был пролетать наш самолет, производился пуск ракеты, когда поблизости уже давно не было ни одного душмана.

Из ракетных пусковых установок обстреливали обычно артиллерийские склады или склады ГСМ. Расположение основного состава наших рот тоже попадало под обстрел, но редко.

— Какой была ситуация с продуктами и водой?

— Заострив внимание на воде, скажу, что вода в Афганистане была очень плохой: ее, во-первых, было мало, а во-вторых, в ней было очень большое количество йода, от которого начинались проблемы с зубами. Воду пили обычно заваренную с верблюжьей колючкой. После набора из скважины воду сразу никогда не раздавали — она обязательно проходила предварительную дезинфекцию.

Обеспечение продуктами было неплохим — каждое воскресенье, например, мы получали шоколад или шоколадное масло. Офицеры договаривались со старейшинами «комсомольских» кишлаков, и у нас нередко была свежая баранина, был и картофель, и привозившиеся самолетами из Союза маринованные, в металлических банках, помидоры, повидло. Так что насчет питания обижаться нечего, единственное — в пятидесятиградусную жару порой было не до еды.

— Что можете сказать про отношения с местным населением?

— Кроме того, что упомянул, с местными жителями никакого обмена на продукты не было — мы опасались отравления. С местными вообще старались в контакт не входить, чтобы не давать им повода даже подходить к нам, потому что всякое могло быть. Днем местный житель мог приветливо махать рукой проезжавшим мимо «шурави», а ночью взять в руки оружие.

И очень часто ребята страдали именно из-за своей неосторожности: было очень много мин-сюрпризов, порой просто рассыпанных по земле. Это могла быть простая шариковая авторучка, поднимаешь ее — все нормально, а пробуешь писать — и она отрывает кисть руки. Много было маленьких предметов, рассчитанных на поражение рук и ног, были и заминированные брелки, которые отзывались на свист. Поэтому офицеры проводили с нами такую политику, чтобы в контакты с мирным населением мы не вступали, тем более мы стояли на полном боевом.

— Перевал Саланг чем-либо запомнился?

— Во время первого вывода войск я на своем «Урале» с подъемником помогал преодолевать перевал, стоя на сопровождении колонн. Мы помогали подниматься на высоту в 4300 метров старым грузовикам, которые закипали еще на подъеме, эти 130-е и 131-е многое повидали на своем веку, «эмэрэски» тоже тогда выводили, старые бээрдэмы.

— Какое ваше самое яркое впечатление о той войне?

— Самое яркое впечатление — это то, что она была никому не нужна, вот что запомнилось. Очень много ребят погибло ни за что. Да, я понимаю — долг перед Родиной, забросили нас туда, чтобы мы его отдавали и «помогали афганскому народу в поддержании Апрельской революции», — это постоянно вдалбливали нам в головы. Нормальные хорошие парни потеряли там очень много здоровья, потерял его немало и я. Хотя мы могли бы отслужить в своих частях и в Союзе, вернувшись домой невредимыми.

Я повидал там многое, очень ярко запоминаются боевые действия. Остался четким в памяти мой первый обстрел.

14 октября мне исполнилось 18 лет, а 28 октября меня забрали, полгода я отслужил в учебке и попал желторотым пацаном на войну. Мы никому не были там нужны, никому… Я не знаю, зачем все это было нужно: полезных ископаемых там было слишком мало, чтобы за них биться, — ни угля, ни нефти, посмотри на карту мира: в Афганистане практически ничего нет, кругом была лишь одна сера и немного руды. А основным богатством там были и остаются гигантские плантации опиумного мака, за счет которого местное население и выживало. Когда въезжаешь весной в Джелалабад, перед глазами встает такая красивая панорама — целые поля цветущего опиумного мака, которые мы сжигали из огнеметов.

И никогда мы бы там не победили и ничего бы там не наладили. Сейчас там американцы, и у них также ничего там не получится, потому что афганцы — очень тяжелый народ, его очень сложно завоевать: начинается партизанская война, чем-то напоминающая действия наших партизан в Великую Отечественную — воевали в своих родных лесах, и попробуй их выбей оттуда. В такой же ситуации оказались и мы там: попробуй сунься к ним в горы — у них там соединенные между собой тоннели: он нырнул здесь, а вылез где-нибудь километров за пять. Я долго не мог понять, откуда у них глиняные дома, когда кругом сплошной песок, а потом до меня дошло, что ее добывали, выкапывая керизную систему.

Среди ребят, с которыми мне довелось служить, были в основном выходцы из провинциальных городков и деревень России, Украины и Белоруссии, не было «папенькиных сынков», москвича вспомнить не могу ни одного.

Помню и нашу встречу с Сашкой Зайцевым в Кабуле. Тогда пришли загружаться снарядами колонны, он был на «КамАЗе», а я на своем «Урале», а у каждого водителя на солнцезащитном козырьке было написано название родного городка, у меня было: «Калуга, Киров». И вот я вдруг увидел «КамАЗ», на козырьке которого, как и у меня, красовалось «Калуга, Киров». Я дал условный сигнал для таких случаев — два свистка; мы вышли, познакомились. Такая же приятная встреча была у меня и с покойным Юрой Сидоренковым, с Юрой мы учились вместе с первого по восьмой класс, а Сашка тоже учился в нашей 43-й школе, только на год старше меня.

— Какой след оставила война в вашей жизни?

— Первые месяца три я вскакивал по ночам, и «Рота, отбой!» была, в этот период я все еще не мог отвыкнуть от всего этого, а потом устроился на работу, женился, и постепенно все стало забываться.

Служба дала мне большой опыт, и если бы сегодня мне дали отслужить за своих сыновей, то я не задумываясь пошел бы.

От себя могу добавить, что не надо этих горячих точек, ведь в каждой стране есть люди, которые сами мирно могут разобраться с внутренними проблемами, а наших ребят на эти разборки больше бросать не надо.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.